Гаврюшин - Русское богословие

Настоящая книга — не учебник, а свидетельство личного восприятия и осмысления отдельных эпизодов русской богословской науки. Но складывалась она в ходе многолетнего общения со студенческой аудиторией, в стремлении уловить насущные для нее вопросы и предложить пути их решения, не догматизируя ответов.

 

Как само собой разумеющееся автор предполагал, что его построения будут восприниматься в контексте известных работ Н. Н. Глубоковского («Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии», 1928) и протоиерея Г. В. Флоровского («Пути русского богословия», 1937) и как известное дополнение к ним.

 

К сожалению, не раз приходилось убеждаться, что о существовании первой не знают даже многие выпускники духовных школ, а вторая читается редко, ибо трудна и немногим по зубам.

 

Здесь надо сказать со всей определенностью: нет царского пути к богословию!

 

Начав читать лекции по истории русской религиозной мысли в Московской духовной академии (1987), автор остро почувствовал, что нам недостает сквозного, или диахронического, видения проблем.

 

Из намеченной в ту пору программы удалось подготовить только два обзора, посвященных учению о церковной выразительности, или религиозной эстетике, и учению о человеке, или религиозной антропологии.

 

Они и составили первую часть книги.

 

 

Нижегородская духовная семинария, 2011. 672 с.

ISBN 978-5-904720-07-0

 

Предисловие

Силуэты духовных академий

Вехи русской иконологии

Самопознание как таинство: русская религиозная антропология

Тайна «внутреннего Креста»: святитель Иннокентий (Борисов)

«Столп Церкви»: протоиерей Ф. А. Голубинский и его школа

«Мы одни православны...»: А. С. Хомяков

«Церковь в нас должна святиться»: архимандрит Феодор (А. М. Бухарев)

«Меня официально провозгласили неправославным»: архиепископ Никанор (Бровкович)

Антропология в свете гносеологии: В. А. Снегирев и В. И. Несмелов

Идеал любви и трагедия власти: митрополит Антоний (Храповицкий)

«...Придти к опыту верующего в простоте»: М. М. Тареев

«Сила и слава Церкви»: И. В. Попов

Метафизика любви и богословие брака: С. В. Троицкий
«Горю душой примкнуть к массонам.»: архимандрит Серапион (Машкин)

«Борьба за любезную мне непонятность.»: священник Павел Флоренский

«Быть христианином — значит быть греком»: протоиерей Георгий Флоровский

«Истинное богословие преображает метафизику». Заметки о Владимире Лосском

Два пути веры: протоиерей Сергий Булгаков и патриарх Сергий (Страгородский)

«Никакого „парижского богословия" нет!»: архимандрит Киприан (Керн)

Игумен из Пинска о польском мессианизме: Геннадий (Эйкалович) и Хёне-Вронский

«Метаморфология» и богословие: Василий Павлович Зубов

«Священство не должно быть профессией»: протопресвитер Александр Шмеман

 

 

Русское православие не слишком интеллектуалистично. Доказывать это — значит ломиться в открытые двери. В бурсацкой аудитории неизменным восторгом встречают цитаты из Иоанна Вишенского:

«Мы, глупая Русь, — обращался он к католикам, — вашего костела разума и хитрости не хочем, а на ваше жродло поганских наук, которое славу света сего гонит, не лакомимося <...> Будьте себе, мудрыи латинниче, за своею верою и мудростию кроме' нас; мы же с своею верою и апостольским глупством кроме' вас» ...

 

И симпатии, по крайней мере части русского монашества, ко Льву Шестову объясняются именно его критическим настроем к амбициям умозрения, каковое не только ему казалось иноприродным Откровению...

Мудрость для Руси всегда была выше разума, и Иерусалим — что бы там ни фантазировал Серебряный век — бесконечно дороже Афин.

 

Древнерусская философская и богословская книжность вполне укладывается в парадигмальную созерцательность и иконопочитательность восточно-христианской культуры и даже дополнительно ее оттеняет. Усиление же в ней рефлексивного элемента в значительной мере следует за западными влияниями, которые становятся особенно ощутимыми после падения Византии.

 

Само осознание новой зависимости происходит медленно, ровно до тех пор, пока она не становится государственно утвержденной нормой при Петре I.

 

Но все же церковно-общественная ситуация порой так обострялась, что богонаученные самородки — ибо школы как таковой не было — принимали ее вызов и оставляли образцы подлинно самостоятельной богословской рефлексии: в XVI веке — Зиновий Отенский и Иван Висковатый, в XVII — Епифаний Славинецкий и Евфимий Чудовской...

 

Вслед за Киевом в Московском государстве появилась школа; стало быть, и схоластика. Что в ней было от живого богословия, а что от богословской риторики с экскурсами в корнесловие — вопрос отдельный. Здесь надо следить за нюансами и полутонами, как практически и почти во весь XIX век, вплоть до отмены цензуры.

 

Конечно, сердечное слово оставалось за литературой: «пророческое призвание» Достоевского (и отчасти Хомякова) для русского академического богословия сомнению не подлежит.

За четверть века до революции 1917 года «верующий разум» в России сумел сказать о многом строгим научно-богословским языком, хотя расслышать его за грохотом войн, индустриализаций и коллекти-визаций было едва ли возможно. Трудно сказать, хватает ли у нас к нему внимания сейчас.