Кураев - Беседы в семинарии

Миссионер может быть и священником, и пастырем, и пассажиром автобуса, и покупателем, и мужем, и сыном, и гражданином, и паломником. То есть один и тот же человек в разных ситуациях может быть разным. Но личностная идентичность не означает тождество этих аспектов или служений. Пастырь обращается ктем, кто уже ему доверяет. Миссионер — к тем, кто сомневается и в нем самом, и в его словах и в его вере. Цель миссии — вызвать доверие к Евангелию и Церкви, обратить ум от сомнений в истине христианства к позитивному вопрошанию — чтобы человек научился вопрошать у самого Христа и у Его Церкви: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Ответ на такой вопрос и реализация этого ответа — уже задача собственно внутри- церковной жизни (научение и освящение).

 

Не надо всю жизнь Церкви сводить к миссии — иначе задача собственно миссионерства так и не будет четко обозначена, а значит, и решена. Граница, где кончается миссия и начинается церковное пастырство, понятна: это граница смены интонаций. Миссионер оправдывает свою веру, объясняет, доказывает. Пастырь — наставляет. Миссионер критикует мировоззрения, пастырь — самого человека, ставшего его духовным сыном. 

 

М.: Никея, 2011. 272 с. 

ISBN 978-5-91761-093-1 

 

 

Если спросить церковных людей, как они пришли к вере, большинство после небольшого раздумья скажет: «Не знаю... Господь привел». Очень мало кто испытал на себе прилагаемое к нему постороннее и сознательное миссионерское православное усилие. Мало кто может сказать: мой путь к вере начался с того, что священник (не мама и не муж, не сестра и не бабушка) вошел в наш класс и стал рассказывать о православии. При исследовании истории христианской миссии «нужно остерегаться того заблуждения, что каждый, переходивший в христианство, приобретаем был посредством полной в своих существенных чертах миссионерской проповеди. Источники, насколько они объясняют нам дело, рисуют совсем другую картину — и притом за всю доконстантиновскую эпоху. В бесчисленных случаях то, что вызывало решение, было лишь лучом света: один приобретался посредством Ветхого Завета, другой — заклинателями демонов, третий — чистотой христианской жизни, иной — монотеизмом или надеждой на вечную жизнь, глубиной умозрения или социальным положением, какое он получал. Но наиболее часто один верующий возбуждал другого, как пророк помазывает пророка; пример — не только мученики, но и личное осуществление христианской жизни — порождало подражание. Полное знание христианского учения, которое еще во II веке уподоблялось мягкому воску, было принадлежностью весьма немногих: «невежи, составляющие всегда большую часть», — говорил Тертуллиан («Idiatae, quarum semper major pars est»), и Ипполит жаловался на невежество епископов; также и знание Священного Писания оставалось преимуществом немногих, столь сложным и трудным для понимания казалось это... Самыми многочисленными и наиболее успешными миссионерами были не уполномоченные учителя, а сами христиане, насколько оказывались они верными и твердыми. Как мало мы слышим о результатах первых и как много о действиях последних!»

 

Проповедуют и камни. Причем не только сложенные в прекрасные соборы, но и являющие руины древних храмов. При виде этих руин, усеявших в XX веке нашу Родину, у многих людей сжимается сердце, и даже у атеистов рождается покаянное чувство... Каково имя самого великого русского христианского проповедника XX века? Кто привел более всего сердец ко Христу? Кто в самые мрачные годы госатеизма вновь и вновь будоражил души тысяч людей и поворачивал их лицом к Евангелию? Нет, это не отец Александр Мень, не митрополит Николай Ярушевич и не митрополит Антоний Сурожский. Ясно, что это и не Билли Грэм. Это — Андрей Рублев. Его иконы, как и «черные доски» других древних иконописцев, своими поразительными глазами тревожили души, не давали им окончательно потонуть в потоках атеистических издевок над Евангелием и Россией. Эмпирически, фактически, тысячами и тысячами судеб доказано, что икона может быть проповедью. И сегодня людей можно привлечь в церковь просто добрым взглядом. Светлым лицом. Причем не только старца.