История глазами мусульман - от Золотого Века до 11 сентября

Введение он начинает с эпической истории о том, как в детстве сам Арнольд Тойнби, проезжавший через его родной Лашкаргах, подарил «маленькому книжному червю» «Историю человечества» Хендрика Виллема ван Лона. И прямо с этого места автор и задаёт тон всей книги – «меня поразило уже название – сама идея, что у «человечества» есть одна история на всех». Заложенное этой книгой «западное», или европоцентричное видение исторического процесса спустя много лет автору пришлось преодолевать, столкнувшись с игнорированием роли ислама в мировой истории. «Короче говоря, менее чем за год до 11 сентября 2001 года общее мнение экспертов гласило, что ислам – относительно незначительный феномен, чьё влияние окончилось задолго до Ренессанса».
 

«После Одиннадцатого Сентября восприятие изменилось», пишет Ансари, немусульманское общество всерьёз заинтересовалось исламом, а сам Тамим – тревожными тенденциями современного мусульманства: «ужасные истории, происходящие в Афганистане, беспорядки в Иране, восстания в Алжире, на Филиппинах и в других местах, терроризм и шахидизм на Ближнем Востоке, всё большую радикализацию политического ислама и, наконец, появление Талибана».

В процессе своих исследований автор обнаружил, что история исламских стран не была неким подразделом общей мировой истории, но скорее, была её альтернативной версией. Причём начались они в одной локации – Междуречьи, затем их пути разошлись в эпоху Темных Веков, «и снова сошлись в одном месте, в глобальной борьбе, основными игроками в которой выступают исламский мир и Запад». На этой конфронтации и оппозиции двух цивилизаций автор и строит нарратив всей книги, при этом подчеркивая «пораженчество» исламской цивилизации уже самим названием книги.

«На протяжении большей части истории Запад и ядро нынешнего исламского мира существовали, как две отдельные вселенные: каждая была занята своими внутренними делами, каждая считала себя центром человеческой истории, каждая жила в своем нарративе – вплоть до конца XVII века, когда эти нарративы начали пересекаться. Поскольку эти нарративы противоречили друг другу, кто-то должен был уступить. Западный нарратив оказался более мощным, его течение возобладало и начало подрывать исламский нарратив изнутри» - очевидно, что в противном случае картина была бы обратной – исламский нарратив подрывал бы западную цивилизацию. С тех пор мусульмане пребывают в двойственном состоянии – с одной стороны, всех соблазнов Запада, с другой, верности своей привычно пассионарной идентичности.

«Нас раздирают два противоположных импульса: изменить свое представление о «цивилизации», чтобы влиться в поток мировой истории – или бороться с ходом истории, стремясь вернуть его к нашему понятию цивилизации» - вот дилемма, которая, по мнению Ансари, стоит перед современным исламским миром.

Ансари оговаривает во введении ещё одну важную деталь: свою историю мусульмане фиксировали сразу, по мере её осуществления, и эту особенность он выделяет, противопоставляя ислам другим мировым религиям. «В отличие от более древних религий – иудаизма, буддизма, индуизма, даже христианства – мусульмане начали собирать, запоминать, пересказывать и сохранять свою историю сразу, как только она происходила; и не просто сохраняли, но и снабжали каждый рассказ цепочкой источников, перечисляли свидетелей каждого события и составляли список всех, кто передавал рассказ о нем из уст в уста, вплоть до человека, который первым его записал. () Означает это лишь то, что ключевые для мусульман истории не следует воспринимать как притчи».

Здесь очевидна акцентуация на историцизме и отказ или игнорирование сакральной истории, что, возможно, и ценно с точки зрения профанической истории, но явно нерелевантно с позиций традиционализма.

Но автор не отрицает недостаточной историчности некоторых историй: «При этом я не отрицаю, что мусульманские истории бывают аллегорическими, что некоторые из них вымышлены, или того, что многие или даже все из них со временем подвергались изменениям, дабы лучше отвечать целям рассказчика или момента. () Эти рассказы лежат где-то между историей и мифом; пытаться пересказывать их, лишив человечности и драматичности, значит фальсифицировать то значение, что имеют они для мусульман, и затемнять смысл того, что совершали в течение столетий сами мусульмане». И вот Ансари совершает кульбит – поначалу выделив было ислам как педантичного хрониста среди прочих и «более древних религий», затем он делает шаг назад и лишает исламский историцизм научной ценности, возвращая ему привычные регалии истории сакральной.

Большую часть книги составляет история исламской цивилизации, рассказанная бегло и в то же время содержательно, позволяя несведущим просветится, а кое-чего уже знающим, как я, освежить и дополнить уже известную картину.

Поскольку в целом история ислама известна и общедоступна, остановлюсь на некоторых интересных или малоизвестных фактах или их акцентуациях.  

Для начала автор выделяет географические пределы колыбели исламского мира – противопоставляя его известному Средиземноморью как колыбели европейской цивилизации, завязанной на внутреннее морское сообщение, он предлагает альтернативный вариант цивилизации исламской. Ансари называет его «Срединным миром» и размещает на территории от Инда (или «мира Китая», Индия у него как-то «проглатывается») до Стамбула (или Средиземноморья). Срединный мир – это перекрёсток путей и дорог, «связывающих воедино Индийский субконтинент, Центральную Азию, Иранское нагорье, Междуречье и Египет» - с плодородным полумесяцем в центре.

И в силу сначала географических, а затем и культурных, и, шире, цивилизационных – или можно сказать проще, геополитических факторов «Средиземноморский и Срединный миры создали различные нарративы мировой истории. У людей, живших вокруг Средиземного моря, были основательные причины считать центром мировой истории себя; однако у тех, кто жил в Срединном мире, было не меньше причин думать, что это они стоят в центре и у начала всего». Конечно, эти миры не были изолированы, как Китай или тем более западное полушарие от Европы. Нет, «эти две мировые истории пересекались на узкой полоске территории, где сейчас находятся Израиль, Ливан, Сирия, Иордания – короче говоря, где сейчас множество проблем. Это был восточный край мира, очерченного побережьями, и западный край мира, очерченного наземными торговыми путями».

Затем автор озвучивает известный цивилизационный паттерн поведения. Оседлые племена или сообщества создают стабильную хозяйственную инфраструктуру – ирригационные системы в первую очередь. Затем какой-то лидер объединяет несколько таких густонаселенных центров в некую конфедерацию. Затем некие кочевники, победив правителя, свергают его, присоединяют земли конфедерации к прежним завоеваниям и почивают на лаврах. Однако спустя время они деградируют до таких же роскошествующих оседлых неженок, как и предыдущие хозяева – ровно до тех пор, пока не придут новые бодрые кочевники. «Завоевание, консолидация, расширение, вырождение, завоевание» – так описал эту схему арабский историк Ибн Хальдун в XIV веке, однако существует и действует она с незапамятных времен.

К середине первого тысячелетия до н.э. – да, того самого осевого времени, Междуречьем овладели персы, и успешно воспользовались трудами – и кровопролитиями, подчёркивает автор, своих предшественников. Однако в отличие от них они в искусстве управления империей их существенно переросли. Вернув для начала переселенные ассирийцами народы на свою родину, персы проводили политику мультикультурализма – «мирного сосуществования множества народов под одной крышей. () Позже эту идею переняли мусульмане, и она действовала всю эпоху Османской империи», отмечает Ансари. Мы же не можем не увидеть здесь прямую аналогию с новейшей историей – насильственное переселение покоренных народов при ассирийцах и Сталине и мультикультурализм с вертикалью власти при позднем СССР и в современной России.

Кроме этого, персы развили систему коммуникаций – налоговый кодекс, единая валюта империи, сеть дорог с постоялыми дворами и эффективную почтовую службу. Наконец, активно задействовались переводчики.

Древнеперсидская религия известна – это, по выражению одного индолога, тупиковая ветвь арийской религиозности, дуалистический зороастризм.

Популярно мнение, озвучиваемое и автором – «трое мудрецов из Египта», что, согласно христианскому преданию, принесли младенцу Иисусу смирну и ладан, были зороастрийскими жрецами».

В своих попытках «наказать греков», то есть номинально и ритуально зафиксировать их вассалитет, Дарий и его сын Ксеркс не только не преуспели, но и положили начало конца своей империи. Её существование закончилось с приходом Александра Македонского – «Мы часто слышим, что Александр Великий покорил мир; на самом деле он завоевал Персию – впрочем, в тогдашних условиях это и был почти «весь мир».

 Автор считает, что именно завоевательный поход Македонского был первым вторжением средиземноморского нарратива в Срединный мир. Александр «мечтал слить два мира в одно, объединить Европу и Азию», но лишь «нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след». Так уже с древнеисторических времен Ансари вводит читателя в собственный дискурс – целенаправленное и усердное, а то и агрессивное вторжение средиземноморского нарратива (а затем и «западного мира») в мир Срединный.

Один момент мне показался любопытным – автор отмечает культурный и религиозный расцвет при воцарившихся победителях парфян Сасанидах. Зороастризм пережил мощное возрождение и стал государственной религией, «на запад шли из Афганистана буддийские монахи со своими проповедями, однако брошенные ими семена не возрастали на почве зороастрийской Персии, так что они повернули на восток: поэтому буддизм распространился в Китае, но не в Европе».

После реформы Диоклетиана в 293 году римская империя распалась надвое, западная её часть – Европа погрузилась в Темные века, а восточная, став Византийской империей, во многом просто исчезла из западной истории.

И здесь так же интересны замечания автора: хоть эта христианская империя и просуществовала почти тысячу лет, но «вряд ли многие назовут хотя бы пять событий, произошедших с ней за это время», и «едва ли кто-нибудь сможет назвать трех византийских философов, или двух поэтов, или хоть одного византийского императора после Юстиниана».
 

В завершение первой главы Ансари рисует «политическую конфигурацию Срединного мира» до, или перед появлением ислама. «К середине VI века византийцы правили большей частью Малой Азии и некоторыми частями региона, который мы сейчас называем Восточной Европой. Они противостояли Сасанидской Персии, второй региональной сверхдержаве. Сасаниды владели территорией, растянутой на восток до подножий Гималаев. Между двумя империями лежала полоса спорной территории, земли вдоль средиземноморского побережья, где скрещивались две мировые истории и шла постоянная борьба. А к югу, в тени обеих великих империй, лежал Аравийский полуостров, населенный множеством независимых племен».

Глава «Хиджра» посвящена возникновению ислама – история так же общеизвестна, поэтому остановимся лишь на некоторых её любопытных моментах в изложении Ансари.

Так, проповедь единого, всеохватывающего и универсального Бога – Аллаха стала угрожать религиозному бизнесу Мекки, как на Каабе, так и на других богах и культах и пороках – алкоголе, азартных играх и проституции, ведь Мухаммед восстал против всего этого.

Мусульманский календарь отсчитывается не с даты рождения Мухаммеда, не с даты его смерти, и даже не с первого откровения или начала проповеди, как во многих других религиях, отмечает автор. Нет, он начинается с Хиджры – переселения первых мусульман из Мекки в Ясриб, позже переименованный в Медину – «город пророка». А ночь откровения в пещере, Лейлат аль-Кадр, случилась за 10 лет до начала новой мусульманской эры.

Почему это так? Ислам, как постоянно подчеркивает Ансари, ни просто новая религия, но и новый социальный проект. «Этот социальный проект, воплотившийся в Медине после Хиджры, и составляет сущность ислама. Ислам – определенно религия; однако с самого начала (если брать за «начало» Хиджру) он представлял собой и политическую организацию».

Пытаясь объяснить ревностное отношение именно арабскому оригиналу Корану, автор предлагает оригинальное объяснение – оказывается, дело в особливом методе его рецитации. «Сейчас мусульмане при чтении Корана используют особый способ произношения, называемый кираат. Звук этот непохож ни на какие другие звуки, производимые человеческим голосом. Он музыкален, произносится медленно и нараспев, но это не пение. Он вызывает сильные чувства даже у тех, кто не понимает слов. () Когда Коран излагал Мухаммед – должно быть, он делал это именно таким голосом, эмоциональным и проникновенным. () Возможно, именно поэтому мусульмане настаивают на том, что ни один перевод Корана Кораном не является. Истинный Коран неразделим: в нем важны не только слова и их значения, но и сами звуки, и даже внешний вид букв, которыми записан Коран в своей изначальной форме. Мусульмане полагают, что силой, обращавшей людей в ислам, был не сам Мухаммед, а ниспосылаемый через него Коран».

Вот наглядная иллюстрация того, что автор то ли не знает истинных причин сакрализации арабского оригинала Корана, то ли как-то неумело пытается его скрыть маловразумительными объяснениями. Тогда как на самом деле всё очень просто – или арабский язык всё-таки, несмотря на всю эгалитарность ислама, является сакральным языком, как и во многих других религиях (иудаизм, индуизм). Или сам Коран священен, причём именно на арабском языке, что подспудным образом всё равно сакрализует язык, выделяя его (а в последствии и его носителей) среди других.

В качестве одной из причин массового обращения в ислам Ансари называет некий умиротворяющий фактор – «те, кто присоединялся к Умме, сразу входили в Дар-аль-Ислам, что означает «область повиновения (Богу)», но подразумевает также и «область мира». Все прочие жили в Дар-аль-Харб, области войны». Плюс к этому – обращение в ислам означало присоединение к эгалитарному социальному проекту. Для защиты которого от множества внешних врагов требовалось сражаться – то есть вести джихад. «Слово «джихад» никогда не означало «священную войну» или «насилие». В арабском есть и другие слова, более однозначно применимые к войне и сражению (и они используются в Коране). Самый точный перевод слова «джихад» - «борьба», со всеми теми коннотациями, которые имеет это слово в риторике знакомых Западу движений за социальную справедливость: борьба благородна, когда ведется за благую и справедливую цель, а если цель требует «вооруженной борьбы» - что ж, благая цель освящает средства».

В главе третьей, «Рождение халифата», также есть немало интересного.

Так, он начинается с важного утверждения об одном из ключевых принципов ислама – жизни Мухаммеда как основной парадигмы всего ислама. «Верующие мусульмане рассматривают всю жизнь Мухаммеда как религиозную метафору, проясняющую смысл нашего существования. () Вся эта история, от откровения в пещере до Хиджры и до смерти последнего из четырех наследников Пророка почти сорок лет спустя, составляет ключевой религиозный сюжет ислама, аналогичный тайной вечере, распятию и воскресению Иисуса Христа в христианстве».

А далее автор сообщает нам факт, возвращающий к его неоднозначной парадигме из введения – с одной стороны, максимального историцизма ислама, с другой же, его изрядной мифологизации. Так, несмотря на распространенную грамотность той эпохи и документальную фиксацию, то, «что мы знаем о жизни и временах четырех наследников Пророка, исходит в основном из истории, написанной много десятилетий спустя автором по имени Ибн Исхак, умершим в 151 году п.Х. (768 году н.э.)». То есть спустя более столетия после смерти последнего из наследников Пророка, Али. Параллели с историчностью Иисуса из Назарета и его первых учеников, 12 апостолов, очевидны, и не в пользу ислама. Более того, даже книга Ибн Исхака большую часть была утрачена, и позднейшие исследователи использовали цитаты и ссылки на неё у других авторов – ситуация, как видим, такая же, как и с многими трудами первых христианских авторов.

Ансари апологетически восторгается «страстной человеческой драмой, развернувшейся в первые двадцать девять лет после смерти Пророка: историю мощных характеров, борющихся с эпическими бедствиями, историю, полную эпизодов, которые вызывают трепет или разрывают сердце».

Всё это, конечно, замечательно, особенно для искренне верующих мусульман – но вряд ли может быть использован как достоверный исторический источник. «Мы не можем проверить достоверность этих фактов так, как проверяют ее журналисты – беспристрастные свидетельства из первых рук до нас не дошли. У нас есть лишь рассказ о рассказе о рассказе, как бы просеянный сквозь сито, и в ходе этого процесса сюжетное «сырье», лежащее на поверхности, приобрело мифологическое значение».

Интересно, что первым халифом в исламской, и вообще в человеческой истории, стал тесть Мухаммеда Абу Бакр. «Халиф», или, как вариант, «калиф», означало просто «заместитель» - подразумевалось, что заместитель почившего Мухаммеда. И уже в этот момент зарождается грядущая драма, расколовшая мыслимую пророком единой Умму и ислам как социальный проект на несколько конкурирующих направлений, причём противостояние нередко выливалось, что продолжается и до сих пор, в кровопролитие и смертоубийство «неправильных» мусульман – или, проще говоря, еретиков.

Уже в этот момент можно усомниться в обоснованности претензий автора к «Западу», будто бы «разрушившему» исламскую «судьбу» - возможно, всё дело в самих нравах внутри уммы – и, если посмотреть шире, среди последователей всех монотеистических религий авраамического корня? Ведь не секрет, что и христианская история мрачно окрашена взаимными кровопролитиями разных конфессий, так же и межрелигиозные взаимоотношения между тремя авраамическими религиями. Ансари, с одной стороны, прозрачно намекает на «нехороший Запад», будто бы исторически и цивилизационно «победивший» исламский Срединный мир, но, отдадим ему должное, не забывает упомянуть и о внутренних проблемах внутри самой уммы – религиозные споры и борьба за власть и сферы влияния. Причем первые, как ясно показывает автор, во многом, если не в основном, обусловлены вторым. Раскол ислам на суннизм и шиизм, плюс несколько менее значительных ответвлений, коренится именно в обиде Али, которого не избрали на роль первого халифа – такой вывод со всей очевидностью следует из книги Ансари. И хотя Али всё-таки стал четвертым халифом, роль первого шиитского имама его последователям пришлась куда более по нраву.   

«Такое разногласие невозможно разрешить обращением к свидетелям. Оно лишь отражает позицию, которую занял тот или иной свидетель в богословском расколе, выросшем из этого спора, ибо несогласие между сторонниками Али и Абу Бакра постепенно привело к возникновению в исламе двух течений, суннитов и шиитов, у каждого из которых есть своя версия этих событий».

Между тем именно первый халиф, Абу Бакр, постулировал универсальность, единство и единственность исламской Уммы, а также приравнял отступников от ислама к изменникам, и этот жестокий принцип действует и поныне. «В религии нет принуждения», сказал Пророк, и Абу Бакр не отрицал этот принцип. Люди свободны принимать или отвергать ислам по своей воле; но, если уж приняли, говорил он – обратной дороги нет. () В политику была вплетена богословская концепция: единый и неделимый Бог должен отражаться в единой и неделимой Умме. () Исламская община – не просто одна из общин, которых может быть сколько угодно, а совершенно особая община: такая может быть только одна».

Есть в этой главе и несколько других важных замечаний – например, о алармистских настроениях первых мусульман и новом смысле, котором обрела их жизнь с принятием ислама. «Ранние мусульмане чувствовали, что сражаются за нечто апокалиптически великое. Они ощущали, что война за это общее дело придает смысл и жизни их, и смерти. Время от времени люди доказывают, что могут преодолевать непреодолимые препятствия и терпеть невыносимые муки, если верят, что это придает смысл их жизни. Жажда смысла – такая же фундаментальная потребность человечества, как нужда в еде и питье. Повседневная жизнь дает мало возможностей её утолить, и в этом одна из причин, почему людей так легко и страстно увлекают сюжеты, предлагающие им роли игроков в апокалиптических драмах».

Это вполне понятное и даже общеизвестное утверждение. Но помимо его самоочевидности, у меня вновь возникают параллели с историей и парадигмами двух старших для ислама религий Откровения. Иудейские мудрецы, раввины и наставники постоянно акцентируют внимание слушателей на избранности и обособленности евреев и врагов Израиля извне, беспрестанно жаждущих стереть его с лица Земли. Христианство, начав свою историю как гонимая секта пацифистов и ненасильников, вскоре переродилось в воинствующую Церковь, и подобно многим эпизодам исламской истории, распространялось «огнём и мечом». 

Если бы это подобие и параллели ограничивались двумя-тремя случаями в истории, их можно – и нужно было бы списать на случайное совпадение. Но их, к сожалению, постоянная воспроизводимость, свежайший пример чему – вот уже полугодовое кровавое противостояние в Израиле лучшая иллюстрация не только и не столько цивилизационного противостояния Запада и Ислама, но сама суть и характер авраамического монотеизма. «Я – Бог ревнитель», помните?

В принципе, на этом можно было бы и закончить наш и так уже затянувшийся обзор…. Но есть ещё несколько (на самом деле много, придётся постараться выбрать самое важное) немаловажных и любопытных моментов. Так, традиция закята, или обязательного налога в пользу нуждающихся началась, по мнению некоторых исследователей, сразу после переселения в Медину. Однако с не меньшим основанием можно усмотреть начало традиции в практике отсылать пятую часть всей добытой в боях добычи в Медину, где она также распространялась среди неимущих.

Ансари подчеркивает, что при халифе Умаре «солдатам не дозволялось грабить всё имущество, принадлежащее обычным горожанам. Они получали лишь добычу, захваченную на поле боя, и сокровищницы побежденных царей» - и четыре пятых всей добычи разделялось «по-видимому, без различия между командирами и простыми пехотинцами, генералам и рядовыми: таков был принцип ислама». По мнению автора, такое справедливое распределение завоеванных богатств с учетом неимущих и обеспечило взрывной рост ислама». Однако даже если эта идиллия и существовала в начале истории ислама, при первых четырех халифах, совсем скоро история стала обычной, человеческой.

Ещё одно утверждение Ансари – то, что «Обращения мечом» в исламской традиции не было», тоже не так уж однозначно. Действительно, мусульманам было выгодней контролировать завоеванные территории и получать с них материальный доход – а с не обратившихся в ислам специальный налог, джизью. Однако нельзя отрицать и множество зафиксированных прецендентов радикального выбора, перед которым мусульмане ставили побежденных – принятие ислама или смерть.

Запрет на алкоголь в исламе – постоянно муссируемая тема и злополучный, как в легенде о принятии христианства князем Владимиром, казус. Для меня стало большим открытием то, что Коран однозначно не запрещает винопитие, но лишь пьянство. Алкоголь запретил третий халиф Умар. Не предписывает Коран и наказание за винопитие – его тоже ввёл Умар по аналогии с клеветой и злоязычием, за которые полагалось бить кнутом.

Регулируя вопросы гендерных отношений, Умар ввел суровые законы против прелюбодеяния и проституции. И критики обвиняют его в мизогинии. Ансари пытается оправдать Умара, лишь стремившегося «обезвредить разрушительную силу сексуальности» и для этого разделившего социальные роли мужчин и женщин. Но в то же время признаёт, что именно Умар «посеял семена, со временем выросшие в жесткие ограничения на участие женщин в общественной жизни».

Не ликвидировал прогрессивный ислам и рабство, как и праиудаизм за тысячу лет до него, но лишь ограничил власть господина над рабом. В сущности, ислам уничтожил рабство только для мусульман. «Если бы довести правила Умара до логического конца, рабство в мусульманском мире прекратилось бы еще во времена халифата», патетически восклицает Ансари. И тут же добавляет – «в дальнейшем мусульманское общество, напротив, в этом вопросе потерпело регресс».

Важной вехой в превращении первоначальной уммы в империю с неизменно присущим ей разделением на правящие классы и олигархию и простонародье стало избрание пятиюродного брата Мухаммеда и его двойного зятя – Усмана, третьим халифом.

Будучи сам одним из богатейших людей Мекки, Усман, по словам Ансари, «вел жизнь скромную и воздержанную, но от своих чиновников этого не требовал». Его экономические реформы благоприятствовали в первую очередь его собственному клану – Омейядам, к тому же он отличался банальным трайбализмом – назначал на важные посты по всей новой империи своих родственников и фаворитов, «просто потому, что этих людей лучше всего знал и больше всего им доверял. В результате в руках Омейядов сосредоточилась огромная экономическая и политическая власть».

При этом Усман сделал и много полезного – перестроил Мекку, превратив её в современный город, и по всей империи при нем появилось более пяти тысяч мечетей, строил дороги и каналы, перестраивал порты и выкапывал новые колодцы.

Первый вооруженный раскол в умме случился при четвертом халифе – Али. Он собирал армию для борьбы с младшей женой пророка – Айшей, проповедуя, что это джихад и все теперь должны встать на защиту ислама. «Но мусульмане не знали, кому верить – ведь и Айша призывала к джихаду против Али. Обе стороны клялись, что сражаются за истину, справедливость и исламский образ жизни – и каждая призывала мусульман убивать других мусульман!»

Вот здесь сам автор наглядно и в очередной раз демонстрирует, что ещё задолго до первого контакта с западным миром сами мусульмане, более того, близкие родственники пророка уже умудрились рассориться между собой. Несмотря на достигнутое было примирение, из-за злосчастного недоразумения армии двух ближайших родственников Пророка всё-таки сразились, погибло десять тысяч мусульман.

Основы шиитской теологии и её отличие от суннизма тоже были заложены в тоже время – его сторонники, по-арабски «шиа», четверть века декларировали, что «Али обладает особым богоданным даром лидерства, силой, которая может спасти мусульманскую общину от всех зол. Изначально этот дар связывался его кровным родством с Пророком, но все эти десятилетия, пока три предыдущих халифа выстраивали новый социальный порядок, Али произносил мистические проповеди, в которых с восторгом говорил о природе Аллаха – о его всемогуществе, неизмеримости, единстве, запредельности».

И вот этот избранный халиф Али идёт на компромисс с лидером Омейядских олигархов Муавией, вызвав тем справедливый гнев многих своих приверженцев. Хариджиты, или «отошедшие» впоследствии сформировали ещё одно самостоятельное течение в исламе. Один из них и убил Али в 40 году по Хиджре.

Ансари подводит итог первой эпохи истории ислама в своем неоднозначном стиле: «Мусульманские историки со временем начали называть первых четырех лидеров после Мухаммеда Верно Руководимыми Халифами», не имея ввиду их безупречное совершенство, но, скорее, то, что «эволюция общины от Хиджры до убийства Али была религиозной драмой».

Автор проводит и более жесткое сравнение четырех халифов со слепцами из притчи, ощупывающих слона – одному слон показался колонной, другому верёвкой, третьему – стеной. И завершает столь же двусмысленной формулировкой: «Борьба за халифат в период Верно Руководимых имела богословское значение, поскольку люди отстаивали именно разное понимание богословских вопросов». Но «после смерти али халифат стал просто империей».

Очевидно, что многие процессы в исламе, если сравнивать его с христианством, происходили в разы быстрее – в 73 году н.э., то есть спустя 40 лет после распятия и воскресения (если допустить это как «рабочую гипотезу») Христа, которое можно считать возникновением христианства, многие апостолы были ещё живы и активно проповедовали. Ислам же спустя 40 лет с начала своей истории покорил огромные территории, раскололся на несколько течений и запятнал сам себя массовым убийством единоверцев.

Перечислим бегло ещё нескольких ярких моментов из дальнейшего повествования.

Так, когда в 600м году по Хиджре (680 год европейского календаря) сын Али и последний наследный имам шиитов Хусейн выступил против империи Омейядов, он добровольно пошёл на смерть, решив «собственной жизнью подать пример другим». Его четырехсотенная армия была просто раздавлена сорокатысячным войском Язида, но отрубленную голову Хусейна доставили во дворец императору очень некстати – он в то время с почестями принимал византийского посла.

       «Так-то поступаете, вы, мусульмане? – спросил посолю – Мы, христиане, никогда так не обошлись бы с потомком Иисуса!»

В справедливости этого заявления, судя по христианской истории, есть все основания усомниться, однако сам по себе прецендент, даже если он и выдуман, показателен.

Разница между суннизмом и шиизмом вкратце такова – первым было достаточно лишь наставлений, переданных людям Мухаммедом, вторым требовалось нечто большее, спасительная благодать, передающаяся через живого – и святого человека, имама. «Присутствие имама в мире подтверждает, что в нем по-прежнему могут совершаться чудеса».

Ансари сам признаёт, что «восхождение Омейядов положило конец рождению ислама как религиозному событию», но с этого момента начала развиваться исламская цивилизация и её политическая сила. Иными словами, духовные приоритеты уступили место земным.

«Постоянная война – пока оставалась победоносной – подтверждала притязания мусульман на то, что Бог на их стороне. Основным чудом, утверждающим правоту ислама, с самого начала служил его поразительный военный и политический успех». И «чудо Мухаммеда (помимо самого Корана и необычайной убедительности его проповеди для многих, кто ее слышал) состояло в том, что мусульмане выигрывали битвы, даже сражаясь с втрое большими армиями».

«Важно то, что победы продолжались, территория расширялась и никогда не сокращалась. Пока это оставалось так, каждая победа подтверждала правоту ислама и возбуждала религиозный жар, благодаря которому становились возможны новые победы, а они тоже подтверждали истину ислама и возбуждали религиозный жар… и так далее, и так далее, по кругу». Итак, сам автор открыто признаёт посюсторонний, земной, экспансивный и меркантильный характер ислама, в котором обещанные райские кущи с десятками девственниц – фактически, просто возведенные в абсолют банальные земные услады служат лишь дополнительной мотивацией для обращения в ислам, а также для самых радикальных его проявлений, таких, как салафизм, более известный как ваххабизм.

Несмотря изначальный эгалитаризм ислама, уже при Омейядах в исламской империи появились своеобразные «касты», от чистокровных арабов-мусульман на вершине общества до язычников в самом низу, не имевших никаких прав.

Конечно, не всё в исламской истории было так уж однозначно печально и беспросветно. Недостаточность коранических инструкций для руководства в повседневной жизни в меняющемся мире породила и отдельную касту «людей скамьи» - профессиональных ученых, толкователей Корана и хадисов. Они, улемы и выработали к концу третьего столетия по хиджре религиозно-этический кодекс, регламентирующий всю жизнь мусульманина и известный как шариат. Само слово «шариат», по мнению автора, означает что-то вроде «дороги» или «пути», но является чем-то большим, чем «исламским законом». «Это целостный исламский образ жизни, и его следует не развивать, а открывать, ибо он мыслится цельным и неизменным, как законы природы».

В Золотой век ислама, пришедшийся на эпоху Аббасидов, исламское общество тесно взаимодействовало со всеми окружающими культурами, и исламские интеллектуалы открыли для себя мудрость народов мира. «Мусульманские интеллектуалы первыми в мире получили возможность напрямую сравнивать, например, греческую и индийскую математику, греческую и индийскую медицину, персидскую и китайскую космологию, или метафизики разных культур». Среди них была и эллинская мудрость, в виде неоплатонизма особенно полюбившаяся исламским мыслителям. Можно сказать, что они успешно усвоили логику греков и с её помощью разработали аргументацию в собственных, миссионерских целях. Культурный обмен привёл к расцвету научных исследований, и если бы исламские ученые сформулировали бы современный научный метод, «наука, как мы её знаем, родилась бы в мусульманском мире во времена Аббасидов, а не в Западной Европе семь столетий спустя».

А попускаемое – и даже покровительствуемое аристократами свободомыслие породило мутазилитов («отделившихся»), чьё философствование пришло в итоге к откровенно еретическим выводам. «Коран – такое же творение Аллаха, как люди, звёзды, моря или океаны», его антропоморфный язык следует понимать метафорически. Разум, согласно мутазилитам – «достоверный и надежный инструмент для открытия этических, моральных и политических истин независимо от откровения».

А раз так, то и улемы не нужны. Не нужны философам-вольнодумцам, но необходимы, всегда и во все времена, народным массам. Благодаря их поддержке возвысившиеся было философы-грекофилы были низвергнуты и ограничены в своём вольнодумстве. Догма и вера в очередной раз победили свободную мысль.

Ну и, наконец, суфии – на мой взгляд, самое ценное, что дал миру ислам. Да, помимо религиозных законников, создавших шариат и свободомыслящих вольнодумцев, были среди мусульман ещё и духовно жаждущие, которым морально-этического кодекса было мало. Более того, он их, скорее, фрустрировал и ограничивал. «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то ещё» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным».

Суфии не были новым течением в исламе и не провозглашали нового учения, отличаясь от обычных мусульман лишь вопросом: «Как очистить свое сердце? Какие именно нужны молитвы, песнопения и жесты, чтобы, отринув все прочее, полностью погрузиться в Аллаха?»

Именно суфии постулировали разницу между малым джихадом – борьбой с внешними врагами общины, и великим – борьбой с грязным и низменным в себе самих.

 

В качестве яркого примера автор приводит поэтессу Рабию аль-Басри. Начиная с неё, в суфизме появилась традиция «опьяненных Богом» - до этого большинство мусульманских мистиков были лишь особо усердными верующими. Рабия положила начало основному методу суфизма – непосредственной, духовной передаче просветляющих техник от учителя к мюриду, ученику. Впоследствии эта практика стала называться тарика – метод.

Ансари специально подчеркивает, что « все эти люди были сначала мусульманами, потом уже суфиями» для того, чтобы обличить современных псевдосуфиев от ньюэйджа. Таких, которые поют и танцуют до упаду, просто чтобы получить кайф.   

Балансирующий на грани ереси суфизм рано или поздно должен был или выдохнуться, или попасть в «объятья» исламских фарисеев. Что и случилось в конце X в. н.э. с аль-Халладжем. Этот потомственный чесальщик хлопка (так переводится его имя) неутомимо странствовал и подвизался в поисках Бога, но, в конце концов, нашёл мученическую смерть за слова «Ан аль-Хакк!» - «Я есть Истина». Крамольность в том, что «Истина» - одно из 99 имен Аллаха. Поначалу Халладжа посадили в темницу на целых 11 лет, «впрочем, он был настолько потерян для мира, что, кажется, почти этого не заметил». Не совсем понятно из рассказа Ансари, что мешало и дальше держать Халладжа в темнице и почему потребовалось казнить, но его казнили, причём с особой жестокостью и изуверством – сначала повесили, потом отрубили голову и конечности и затем сожгли тело. Так в очередной раз жаждущий Бога пострадал от алчущих благ мира сего.

В середине XI века в персидском Хорасане родился Абу Хамид Мухаммед аль-Газали, «один из интеллектуальных гигантов мировой истории».

Газали написал двухтомник «Цели философов» и «Заблуждения философов» - в первом он доступно излагал греческую философию, во втором – опровергал. А вот в «Эликсире счастья» и в «Возрождении религиозных наук» он синтезировал классическое богословие и суфизм, найдя место для мистицизма в рамках ортодоксального ислама и таким образом придал суфизму респектабельность.

«До Газали в исламском мире соперничали, отбивая друг у друга последователей, три интеллектуальных движения. После Газали два из них пришли к согласию, а третье было уничтожено».

И в этот же период начало меняться положение женщин в исламском мире, предполагает автор – меняться в худшую сторону. И тот же Газали приложил к этому свою талантливую руку. В четвертой части «Возрождения религиозных наук» он мыслит мир «жестко разделенным на общественную и частную сферы, где жизнь женщин ограничена частной сферой. А публичная принадлежит только мужчинам».

Ансари пытается объяснить эту деградацию общественным тяготением к традиционным паттернам в неспокойное время и жажду стабильности. А поскольку эти паттерны были патриархальными, то и последствия были – и до сих остаются соответствующими.

Пример интернационального мира и взаимопонимания между тремя авраамическими религиями – Омейядский халифат в Андалусии. Несмотря на его независимость от халифата Багдадского и Фатимидского, мусульманская Испания процветала – в годы расцвета в Кордове жило полмиллиона человека, столько же книг хранилось в крупнейшей библиотеке города. А также сотни бань, больниц, школ и мечетей.

Мусульманское большинство не притесняло иудеев и христиан, и все они, по уверению Ансари, жили в мире и дружбе, с одной оговоркой – поскольку верховная власть принадлежала мусульманам, от них «исходило некое ощущение превосходства, порожденное уверенностью, что их общество и культура стоят на высшей ступени цивилизации».

Автор приводит для иллюстрации сосуществования эпическую историю короля Санчо. Заклеймённого по очевидным причинам обидной кличкой «Толстый» Санчо свергли с его трона на севере Испании, и тот отправился в Кордову к еврейскому врачу Хисдаю ибн Шапруту, поскольку последний, по слухам, умел лечить ожирение. Правитель Кордовы Абдуррахман Третий гостеприимно поселил Санчо в своём дворце, Хисдай помог сбросить лишний вес, Санчо отвоевал свой трон в Леоне обратно и заключил договор о мире и сотрудничестве с Абдуррахманом.

«Христианский король лечится у врача-иудея при дворе мусульманского правителя: в этом, как в капле воды – вся история мусульманской Испании. Говоря о Золотом Веке ислама, европейцы часто думают именно об Испанском халифате, поскольку эта часть мусульманского мира им лучше всего знакома».

К началу нового тысячелетия по Рождеству Христову исламский мир был разделен три халифата, каждый из которых считал себя единственным и единственно истинным – «понятие «единый и единственно истинный» заключено в самом слове «халифат». От вооруженного конфликта халифаты удерживал полностью светский характер их устроения.

Глава «Смута» посвящена двум «катастрофам, одна побольше, вторая поменьше». Речь идёт о крестовых походах и вторжении монголов, причём именно её мусульмане считают большим бедствием.

История Крестовых походов, вроде бы хорошо известная, в оптике Ансари предстаёт в новом и, конечно, совсем не респектабельном (хотя, казалось бы, куда хуже?) свете.

Для начала автор изображает Западную Европу рубежа тысячелетий «первобытном лесом, населенным людьми настолько дикими, что они едят свинину». Под христианами мусульмане понимали Византию и другие церкви помельче, древняя могущественная цивилизация, процветавшая в Средиземнорье, но ещё «в Эпоху Невежества, до рождения ислама, эта цивилизация погибла, и теперь от нее не осталось ничего, кроме руин и воспоминаний». И действительно, в этих представлений было немало правды, подчеркивает Ансари – ведь тогда Европа пребывала во мраке Темных Веков. Большинство населения было крестьянами, из последних сил обеспечивавших паразитирующую элиту – клириков римской церкви и военную аристократию.

Но мало помалу благодаря кое-каким открытиям, а именно модифицированного тяжелого плуга, лошадиного хомута и трехпольного земледелия, по мнению автора, у европейцев начали появляться деньги и свободное время. И куда и на что же они – в первую очередь аристократы, конечно – их тратили? Отправлялись в паломничества, малообеспеченные к местным святыням, богатые – в Святую Землю. Впечатления были контрастными – с одной стороны, сказочная роскошь Востока, с другой, постоянные мелкие уничижения – они ощущали себя людьми второго сорта, и соответствующая злоба и зависть к аборигенам Святой Земли, людям сорта первого.

Самих по себе этих жалоб было недостаточно, но чашу терпения европейских христиан переполнил разгром византийцев в битве при Манцикерте в 1071 году н.э. Спустя ещё почти четверть века, в 1095 году папа Урбан Второй призвал французских, немецких и итальянских рыцарей освободить Святую Землю от «язычников» - то есть изгнать турок из Иерусалима. Папа представил поход как паломничество и обещал его участникам частичное отпущение грехов. Знакомая и по совсем недавним событиям история, не правда ли?

Первый крестовый поход был скорее репетицией – рыцарей там было немного, а сопровождал их сброд. Но именно тогда все крестоносцы получили своё название в исламском мире – «фаранги», искаженное «франки».

Сельджукид Кылыч-Арслан с лёгкостью разгромил первых крестоносцев, но на следующий год история повторилась, и на этот раз пришли настоящие рыцари и лучники – профессиональные воины. Взяв Никею, они отправились дальше, и вот уже цари Дамаска и Антиохии просят друг друга и иных монархов о помощи, но безуспешно. История первых крестовых походов глазами мусульман – это «трагикомический рассказ о том, как братоубийственные распри между царями позволяли крестоносцам беспрепятственно захватывать город за городом».

Дальнейшие события хорошо известны, это и чудовищная резня в Маарре, где «из взрослых мусульман варили похлебку, детей разделывали на куски, жарили на кострах и ели», и «зачистка» Иерусалима, в котором «крестоносцы шли по городу по колено в крови язычников, а лошадям их кровь доставала до поводьев». Если что, это свидетельства не только арабских, но и европейских источников.

Автор поражается отсутствию единства среди мусульман и пытается объяснить это тем, что «мусульмане не видели в происходящем никакого идеологического измерения. Им казалось, что на них нападают не как на мусульман, но как на отдельных людей, города, мини-государства». Проповедников же, описывавших вторжение как религиозную войну, мало кто слушал. И поэтому на два столетия Святая Земля и окрестные территории погрузились в пучину кровавого хаоса – волны западных «освободителей» убивали и грабили аборигенов, ассасины уничтожали лидеров, мешая мусульманам объединиться.

Конец этой печальной истории положил, как известно, Салахаддин Юсуф ибн Айюб, или просто Саладин. Он вынудил Ричарда Львиное Сердце принять его условия мира – весьма человеколюбивые, позволявшие христианам жить в Иерусалиме и придерживаться своей веры, и свободно посещать его иностранным паломникам.

«Нападение с Востока» рассказывает о монгольском вторжении в Срединный исламский мир. И как это уже не удивительно звучит, спровоцировали монголов сами мусульмане, а именно правитель государство Хорезмшахов Алааддин Мухаммед. Сначала он убил и ограбил почти полтысячи купцов, находившихся под защитой монголов, а потом и унизил послов Чингисхана.

Несмотря на многажды большую армию Алаадина, Чингизхан запросто разгромил войска обидчика, разорил и разрушил Бухару и Балх, а в Нишапуре устроил настоящий геноцид, полностью уничтожив жителей Нишапура и Герата.

Помимо бесчисленных разрушений и убийств, автор отмечает между прочим, что монгольский хан Хулагу сделал для Срединного мира как минимум одно доброе дело – физически уничтожил орден ассасинов, полторы сотни лет терроризировавший Ближний Восток. Первым дал отпор монголам полководец и мамлюк Захир Бейбарс в 1260 году н.э. у Айн-Джалута («Источник Голиафа»). В конечном итоге мусульмане победили монголов, обратив их в ислам. Начиная с хана Берке, монгольские ханы и знать в Центральной Азии принимали ислам. «Приняв религию своих подданых, монголы даже привнесли в исламский мир некое свежее дуновение, новый дух, россыпь новых идей», вроде бы делает Ансари небольшой комплимент завоевателям. Но затем производит генеалогию новой историю от Чингисхана к Тамерлану, «последней вспышкой того кошмара, что начался с Чингисхана». Автор справедливо сообщает, что «в качестве воплощения жестокости Чингисхан в сравнении со своим потомком Тимуром (по версии самого Тамерлана) выглядит ещё очень ничего».

И задаётся важным вопросом: раз военные успехи ислама доказывали истинность откровения, то что же означали поражения? Некоторые исламские историки видели в нашествии монголов признаки конца света и того, что «Бог оставил мусульман».

Ответ дал сирийский законник, как называет его Ансари, Ибн Таймийя. Он заявил, что проблема не в исламе как таковом, а в мусульманах, неправильно ему следовавших, и призвал очистить ислам и вернуться к истокам. Постановил ведение джихада именно как вооруженную борьбу и вменил её в обязанность для каждого мусульманина. В том числе и против «неправильных» мусульман, не говоря уж о неверных.

Именно отсюда, из «тени монгольского геноцида» и произрастает современный ваххабизм, тогда известный как салафизм (от именование сподвижников Мухаммеда «аль-салаф аль-салих» - «благочестивые или непорочные начинатели»). По сути своей салафизм, или ваххабизм – своего рода исламский радикальный протестантизм, проповедующий «буквальное понимание Корана и самые буквалистские методы его применения».

Логично, что не меньшую, если не большую опасность для ислама формалист и воинственный экзотерик Ибн Таймия видел в экстатическом суфизме, ведь суфии «ослабляли и разлагали Умму изнутри, подрывая единство учения».

На этом теперь точно придётся остановиться и перейти к послесловию автора. Книга заканчивается (как и начиналась) на теракте 11 сентября 2001 года – Ансари называет его «столкновением двух мировых историй».

Автор критикует Буша-младшего за новую войну, провозглашенную как защиту свободы и демократии. И вполне убедительно подчеркивает, что тезисы двух противостоящих сторон – «Вы испорчены» и «Мы свободны» не являются тезисом и антитезисом, «каждая сторона видит в другой персонажа собственного нарратива». Можно сказать, что при определенном угле рассмотрения конфликт двух цивилизаций – это не только и, возможно, даже не столько конфликт религиозных фанатиков и секулярных свободолюбцев. Ансари упоминает книгу Тарика Али «Столкновение фундаментализмов», в которой автор полагает суть конфликта между Западом и исламом как религиозное противостояние между христианскими и исламскими фундаменталистами.

Не очень явно, но довольно прозрачно Ансари постоянно намекает, что неправильно видеть ислам как врага демократии, источник мизогинии и всех страхов современного западного человека и общества. Нет, лучше понять этот конфликт, как «трения, возникшие при встрече двух совершенно непохожих друг на друга миров».

Автор сам заявляет, что роль женщины в обществе – одна из самых болезненных вопросов и разногласий, и даже вроде бы не одобряет самые одиозные и репрессивные режимы. Но тут же виртуозно самоудаляется – «Я не предлагаю ответов – я всего лишь задаю вопросы», говорит Ансари и подчеркивает необходимость разобраться с проблемой мусульманским богословам.

Что же до демократии – ислам не против нее, он «просто в другом понятийном поле, в рамках которого «возможны и демократия, и тирания, и ещё множество состояний между ними».

Не противостоит ислам и христианству с иудаизмом, более того, у него с старшими собратьями-в-Боге куда больше точек соприкосновения, чем различий. А вот прочие религии, неавраамического корня, и в первую очередь индуизм и буддизм, Ансари по незнанию, или, скорее всего, намеренно не упомянул.

И в качестве нахождения пространства и тем для конструктивного диалога он предлагает рассматривать илам не только в сравнении с другими религиями, что уведет на ложный путь, но и с политическими идеологиями, поскольку ислам ещё и социальный проект. А если взять масштаб побольше, то и в сравнении с другими цивилизациями – китайской, индийской, западной и прочими.

Наконец, ислам можно «рассматривать как одну из мировых историй, которые разворачиваются одновременно, и каждая из них включает в себя все остальные. Если смотреть на него в этом свете, ислам – эпический сюжет, медленно разворачивающийся в пространстве и времени, начиная с событий в Мекке и Медине четырнадцать столетий назад».

С этим выводом соглашусь и я сам, подчеркнув, что усердные и достаточно искусные старания автора представить историю Срединного мира как полуторатысячелетнюю драму лишь убедили меня в том, что в драматичности этой истории равно повинны как внешние факторы, так и внутренние, свои собственные акторы. И в этом смысле ислам как цивилизация не является уникальным исключением из всех прочих, что нисколько не отрицает его самобытности. Срединный Мир, несмотря на лежащее в его основе откровение – такая же человеческая история, а мусульмане, перефразируя Гердера – такие же «мысли Бога», как и христиане, иудеи, индусы, даосы, шаманисты и все остальные. Нельзя же, в самом деле, предполагать, что у Бога есть «более любимые», или «более хорошие» мысли?