Среди замечательных имен нашего «серебряного века» — философов, писателей, поэтов, с которыми привычно связывают русское культурное возрождение этой короткой эпохи, мы встречаем имя Льва Шестова. Широко известным оно стало после того, как С. П. Дягилев опубликовал в редактируемом им журнале «Мир искусства» (N5 2—9/10 за 1902 г.) книгу Шестова «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)». К этому времени Шестову удалось издать за свой счет две книги, но только теперь, когда его сочинение появилось в самом блестящем по тем временам литературно-художественном журнале,—появилось сразу же после публикации в том же журнале нашумевшей книги Д. С. Мережковского «Толстой и Достоевский»,—он входит в круг деятелей русского религиозно-философского возрождения XX века. Оригинальный, далекий от академических канонов склад ума, поглощенность последними вопросами бытия роднят Шестова с Д. Мережковским, Н. Бердяевым, С. Булгаковым, В. Розановым, В. Ивановым, А. Ремизовым и другими сотрудниками «Мира искусства», «Нового пути», «Вопросов жизни», «Русской мысли», участниками петербургских Религиозно-философских собраний, ивановских «сред», «воскресений» В. Розанова.
По своему характеру сообщество это сильно отличается от аналогичных кружков, групп, союзов XIX века. При общей страсти к постижению мировой культуры, преимущественно в ее эзотерических истоках, при общем религиозном умонастроении, при общей даже философии символизма связывает их скорее полемическая энергия, чем идейная близость. Сообщество объединяло людей до крайности своенравных, с утонченной личностной психологией и художественно развитым вкусом. Но даже в этом собрании исключений Лев Шестов стоит особняком. Молчаливый, всегда самососредоточенный, не ввязывающийся в споры, предпочитающий не утверждать свое, а иронически снижать пафос оппонента, он тем не менее неколебим в парадоксальном адогматизме. Вглядываясь в этот пышный мир, мы не найдем Шестову места ни среди мистиков, ни среди символистов, ни среди его ближайших друзей — религиозных философов. Он сознает эту «неуместность» и даже отстаивает ее. Едва заявив о себе первыми публикациями, благожелательно принятый и признанный «своим», он двумя саркастическими выступлениями резко отделяет собственную позицию от направления Мережковского, а затем также от философской позиции Н. А. Бердяева.
Отмежевание от основных течений именно религиозно-философской мысли столь явно, что возникает сомнение, допустимо ли вообще связывать творчество Шестова с этим движением. Определенно можно утверждать, что оно не только не входит в традицию русской мысли, связанную с именем Владимира Соловьева, но и сознательно противостоит ей. Во всяком случае, Шестов озаботился с предельной ясностью выразить свое критическое отношение к религиозной философии соловьевского толка в специальном курсе лекций, прочитанных им на русском отделении Парижского университета в 1926 г. и положенных затем в основу специальной работы.
Стало быть, Шестов разделял с религиозными философами и писателями только общие «предчувствия и предвестия», общую захваченность последними вопросами, по философской же сути и смыслу их пути расходились. Его парадоксальные речи вроде бы вообще не встраиваются в русскую философскую традицию и кажутся голосом одиночки, не созвучным никакому хору —ни славянофилов, ни западников, ни церковноверующих, ни метафизиков, ни гносеологов. Владимир Соловьев, познакомившись с рукописью книги Шестова «Добро в учении Толстого и Ницше», почувствовал беспокойную странность выразившегося в ней умонастроения и просил отсоветовать автору публиковать это сочинение. Обвинение в нигилизме было наготове и не раз высказывалось, казалось бы, близкими по духу людьми, как, например, С. Л. Франком в рецензии на статью Шестова о Чехове «Творчество из ничего».
Лев Шестов - Сочинения в двух томах. Том 1. Власть ключей
Приложение к журналу «Вопросы философии» института философии Российской академии наук
Составление, научная подготовка текста, вступительная статья и примечания Л. В. Ахутина
Москва, издательство «Наука» 1993 г. – 665 с.
Лев Шестов - Сочинения в двух томах. Том 1. Власть ключей - Содержание
Л. В. Ахутин. Одинокий мыслитель
POTESTAS CLAVIUM (ВЛАСТЬ КЛЮЧЕЙ)
Тысяча и одна ночь (Вместо предисловия)
Часть первая
-
1. Sancta superbia
-
2. Разрушение и созидание
-
3. Классический аргумент
-
4. Potestas clavium
-
5. Неподвижные звезды
-
6. Эрос и идеи
-
7. Дарвин и Библия
-
8. Exercitia spiritualia
-
9. Философия истории
-
10. De novissimis
-
11. Неопровержимость материализма
-
12. Разум
-
13. Синтез
-
14. Изъясненные и неизъясненные мысли
-
15. Правила и исключения
-
16. Слова и дела
-
17. Природа и люди
-
18. Caveant consules
-
19. Шапка-невидимка
-
20. Великая хартия вольностей
-
21. Бескорыстие и диалектика
-
22. Загадка жизни
-
23. Сила добра у Платона
-
24. Aurea mediocritas
-
25. О богах
-
26. О всесовершенном существе
-
27. Страшный суд
-
28. Вавилонское столпотворение
-
29. Метафизическое утешение
Часть вторая
-
1. Лабиринт
-
2. Ответственность
-
3. Pro domo mea
-
4. Богатыри духа
-
5. Sursum corda
-
6. Об источниках познания
-
7. Вопрос
-
8. De profundis
-
9. Музыка и призраки
-
10. Сократ и бл. А вгустин
Часть третья
-
Memento mori
-
Вячеслав Великолепный
-
О корнях вещей
АФИНЫ И ИЕРУСАЛИМ
-
Предисловие
-
Первая часть. Об источниках метафизических истин (Скованный Парменид)
-
Вторая часть. В Фаларийском быке (Знание и свобода воли)
-
Третья часть. О средневековой философии (Concupiscentia irrestibilis)
-
Четвертая часть. О втором измерении мышления (Борьба и умозрение)
Лев Шестов - Сочинения в двух томах. Том 2. На весах Иова (Странствования по душам)
Приложение к журналу «Вопросы философии» института философии Российской академии наук
Составление, научная подготовка текста, вступительная статья и примечания Л. В. Ахутина
Москва, издательство «Наука» 1993 г. – 557 с.
Лев Шестов - Сочинения в двух томах. Том 2. На весах Иова (Странствования по душам) - Содержание
- Наука и свободное исследование (Вместо предисловия)
- Часть первая. Откровения смерти
- Преодоление самоочевидностей (К столетию рождения Ф. М. Достоевского)
- На Страшном Суде (Последние произведения Л. Н. Толстого)
- Часть вторая. Дерзновения и покорности
- Часть третья. К философии истории
- Сыновья и пасынки времени (Исторический жребий Спинозы)
- Гефсиманская ночь (Философия Паскаля)
- Неистовые речи (Об экстазах Плотина)
- Что такое истина? (Об этике и онтологии)
Примечания и комментарии
Примечания к первому тому
Примечания ко второму тому
Указатель имен
Лев Шестов - Сочинения в двух томах. Том 2. На весах Иова (Странствования по душам) - Наука и свободное исследование
Вспоминается старое, всем известное, но всеми забытое предание. Умная фракиянка, которая видела, как искавший небесных тайн Фалес провалился в колодезь, искренне хохотала над старым чудаком: не может разглядеть, что у него под ногами, и воображает, что разглядит, что на небе.
Все здравомыслящие люди рассуждают так же, как и фракиянка. Все убеждены, что ordo et connexio rerum на небе такое же, как на земле. Даже философы, которые, нужно полагать, не без основания всегда прислушивались к суждениям умных людей, уже с давних пор стремятся установить закон непрерывности явлений во вселенной. Сам Фалес, о котором предание сохранило нам только что рассказанный анекдот, сам Фалес был тем, кому впервые пришла мысль о единстве мироздания. И вполне допустимо, что, когда он, провалившись в свой колодезь, услышал веселый смех молодой девушки, он с ужасом почувствовал, что «правота» на ее стороне, что нужно, действительно нужно смотреть себе под ноги даже тому или, пожалуй, тому по преимуществу, кого тревожат тайны неба.
Фалес был отцом древней философии, его ужас и его, выросшие из ужаса, убеждения преемственно сообщились его ученикам и ученикам его учеников. В философии закон наследственности так же властно и нераздельно царит, как и во всех других областях органического бытия. Если вы в этом сомневаетесь, загляните в любой учебник. После Гегеля никто не смеет думать, что философам дано «свободно» мыслить и искать. Философ вырастает из прошлого, как растение из почвы. И если Фалеса напугал смех и обидные слова фракиянки, то все, кто следовал за ним, были уже достаточно напуганы Л. Шестов и «обогащены» его опытом. Они уже твердо знали, что, прежде чем искать на небе, нужно тщательно разглядеть, что у нас под ногами.
В переводе на школьный язык это значит: философия во что бы то ни стало хочет быть наукой. Она, как и наука, стремится возвести свое знание на прочном основании, на граните. Кант, стало быть, имел законное право ставить в «Критике чистого разума» свои знаменитые вопросы, равно как и составлять prolegomena ко всякой будущей метафизике. Если Фалес попал в колодезь на земле, то, как совершенно правильно рассуждала фракиянка, его заоблачные путешествия не предвещали ничего доброго. Нужно выучиться твердо ходить по земле, тогда только будет нам обеспечен успех на небе. И наоборот: кто не умеет ориентироваться в нашем мире, тот ничего не найдет и в иных мирах.
Из этого как будто следует, что Гегель был совсем неправ, представляя свое прославившееся возражение против кантовской теории познания. Он, как известно, сравнивал Канта с пловцом, который прежде, чем броситься в воду, хотел бы знать, как нужно плавать. Это было бы верно, если бы ни сам Кант и никто другой до Канта не пробовал ни разу изучать мир в самом широком смысле этого слова, т. е. и небо, и землю,—и все ограничивались только вопросом: как нужно изучать? На самом деле все было иначе: люди, в течение многих столетий до Канта, плавали, много и хорошо плавали (Кант это особенно подчеркнул в своей основоположной книге), и Кант предложил свои вопросы после того, как он сам не раз бросался в воду.
Так что возражение Гегеля, если его понимать à la lettre, оказывается неудачным, наскоро сколоченным софизмом. Но нет оснований думать, чтоб Гегель был настолько наивен и на самом деле считал, что таким легкомысленным соображением можно было отделаться от поставленных Кантом вопросов. Все говорит за то, что мысль Гегеля была много глубже и серьезнее, и именно потому, что она была глубока и серьезна, он облек ее в форму шутки. Ведь вопросы Канта по самому существу своему были такие, что поставить-то их можно было, но ответить на них совсем и нельзя было — ни так, как Кант ответил, ни каким бы то ни было другим способом. Кто знает — может быть, и сам Кант это чувствовал, и потому он обнаружил только половину и далеко менее трудную и важную часть вопроса, а самое трудное и важное так же скрыл, как и Гегель в своем шуточном возражении. Канту, раз он затеял создать теорию познания, т. е. дать философское обоснование науке, никак нельзя было исходить из положения, что у нас существуют науки — математика, естествознание и т. д.
Существуют науки —да, но этого недостаточно. Задача ведь в том, чтоб оправдать их существование. Многое существует, что не может и не должно быть оправдано. Существуют воровские притоны, игорные дома, притоны разврата —но факт их существования ничего не говорит ни в их пользу, ни против них. И существование наук и даже оказывавшийся им всегда почет нисколько не защищает их от возможных укоров. Сейчас науки всеми приняты и приносят пользу. А что если того, кто этим наукам вверяется и на них полагается, где-то в последнем счете ждет что-то много худшее, чем то, что было уготовлено Фалесу, когда он глядел через свою трубу на небо? И, стало быть, философ, если он хочет избегнуть беды, должен не искать связей с наукой, а всячески рвать их?
Категории:
Благодарю сайт за публикацию:
