Сразу хочется признаться (поделиться, похвастаться) – всегда интересовался темой конвертитов – сменивших свою (первоначальную) религию. А то и несколько. Почему – да потому что сам такой. И мотивы и причины своей перемены веры мне прекрасно известны и понятны, но любопытно, как и почему это происходит у других людей? Поэтому всегда отслеживал и выписывал книжки, рассказывающие о таком опыте. Правда, на русском языке такой литературы практически нет, а те немногие издания посвящены конвертизму внутри_авраамическому, то есть духовной миграции между религий монотеистического кластера авраамического корня – иудаизма, христианства и ислама. Много более интересными были бы рассказы о транскультурном конвертизме, между авраамизмом, политеизмом и религиями опыта. Ну, как говорится, чем бог послал, и на том спасибо.
Предыдущая книга на эту тему, что мне попалась, посвящена истории «очень смелого конвертита», как я его назвал, Набиля Куреши, перешедшего в христианство из ислама – вы понимаете, почему это было очень смело. Однако и история иудея Джеймса Бернстайна, пришедшего в православие, недалека от истории Куреши. Почему, тоже понятна – мало того, что для ортодоксального иудаизма христианство – лишь «незаконнорожденный ребёнок», фактически бастард, для него, как и для ислама, оно есмь язычество, поскольку единосущность Бога там не столь однозначна, как в этих двух более строгих монотеизмах. Однако и это ещё не всё – Бернстайн особенный оригинал, поскольку усердно стремился не только ко Христу, но и свои еврейские корни трепетно берёг.
Рецензия на книгу «Удивленный Христом. Мое путешествие из иудаизма в православие». Бернстайн Джеймс, протоирей
М.: Никея, 2018. – 384 с. – (16 с. вклейка) – (Радостная серия).
Что ж, посмотрим на это удивительное путешествие повнимательней.
Автор предпосылает книге такой эпиграф:
Посвящаю эту книгу величайшему из
Евреев – Иисусу Христу и величайшей
Еврейской женщине – Деве Марии.
А также всем тем, кто с ними
«одной плоти», - еврейскому народу
А предваряет её митрополит всей Америки и Канады Иона. Процитирую некоторые важные мысли оттуда:
«Эти записки важны не только для евреев, собирающихся присоединиться к Православной Церкви. Они актуальны и для многих современных евангельских христиан, которые сильно тяготеют у иудаизму или к сионизму. Очень важно понимать, что православие есть подлинное продолжение того общения с Богом, начало которому положено в иудаизме, в то время как «иудаизация» протестантизма оказывается насилием и над протестантской, и над иудейской верой».
Здесь я хотел бы вставить небольшую ремарку – несколько странно слышать от православного митрополита беспокойство о «иудаизации протестантизма», ведь последний из христианских конфессий и так наиболее близок к оному, особенно в своём кальвинистском и пуританском изводе.
Предстоятель также отмечает, что «в книге очень наглядно показана трансформация, которую проходят сознание и душа человека, когда тот поворачивает от традиционного для Запада евангельского христианства к православию».
Бернстайн не устаёт подчёркивать «симфонию» своей еврейской идентичности и православного исповедания и в «Благодарностях»:
«Спасибо Мойше Розену, который первым объяснил мне, что можно и нужно оставаться евреем, будучи христианином», а также «Благодарю всех, кто поддержал меня и убедил не отказываться от принадлежности к еврейской традиции после принятия православия, - прежде всего отца Иоанна Мейендорфа, отца Фому Хопко, профессора Веселина Кесича, владыку Каллиста (Уэра)». И т.д., и т.п.
Эта неуёмная привязанность к своей национальности несколько озадачивает – разве не говорил апостол, что более «несть во Христе ни эллина, ни иудея»? Ну, понятно, что человек дорожит и гордится своей национальной традицией, но не до такой же степени, чтобы вспоминать о ней чуть ли не на каждой странице? И, да, разве дар Христа не превосходит всё это – нацию, расу, пол, возраст, культуру?
Но перейдём всё же к самому тексту. Так, «выросший в тени Холокоста» (название первой главы) в подглавке «жизнь среди чужаков» (говорящее название, не правда ли?) отмечает разрушительное воздействие Холокоста на своего отца: «он не только отказался от соблюдения иудейских традиций, но и вовсе потерял веру в Бога. Пройдя через горькое разочарование, он не мог продолжать служить раввином». Что ж, этой печальной участи, постигшей многих, не одних только евреев, можно лишь посочувствовать.
В ещё одной подглавке, где Бернстайн продолжает свой рассказ о детстве под названием «Ощущение притаившегося зла» (вообще всем, и маленьким и большим главкам автор присвоил броские и звонкие названия), он описывает свои детские взаимоотношения с религией. Живя в мире иудейских традиций, он постоянно соприкасался с христианскими, и они явно нравились ему гораздо больше. Так, хоть его отец и утратил веру, но верная традициям мама кашеровала мясо, которое «после этого теряло весь сок и вкус, напоминая бледный кусок картона».
Маленький Джеймс пел в церковном хоре – «я с удовольствием распевал праздничные гимны, несмотря на то что не был христианином. () Думаю, они подспудно подействовали на меня, подготовив почву моего сердца к принятию семени Евангелия». И «завидовал своим друзьям-неевреям в Рождество», потому что те получали множество подарков, а он лишь «ханукальное золото». «Я был не против денег, но забавные детские подарки мне нравились куда больше».
В завершение первой главы первой части, в подглавке с заведомо пафосным названием «Божий Промысл в судьбе евреев», Бернстайн патетически размышляет о удивительной судьбе еврейского народа и его роли в человеческой истории.
Вот, например: «Я слышал, что количество евреев сейчас составляет сотую долю процента от всего населения Земли. И всё же вклад этого народа в науку, экономику, искусство огромен. Около 25 % лауреатов Нобелевской премии – евреи. Нередко считается, что есть три великих человека, оказавших наибольшее влияние на современный мир (речь сейчас не идёт о том, насколько положительным было это влияние), - это Альберт Эйнштейн в науке, Зигмунд Фрейд в области психологии и Карл Маркс в сфере политического устройства. Все трое – евреи. Случайны ли все эти выдающиеся достижения представителей избранного Богом народа? Или же они предопределены культурными и социальными факторами, не более? Или, может, за всем этим стоят какие-то мистические провиденциальные силы – они переплетают события так, чтобы люди следовали некоему Божественному повелению?»
Так постепенно Бернстайн приводит читателя к своему обращению в христианство, о котором пойдёт речь уже в следующей главе и которая так и называется – «Обращение».
Здесь автор делится воспоминаниями о том, как украдкой ночью, под одеялом и с фонариком читал Новый Завет в переводе Свидетелей Иеговы, одолженный у товарища. И как сыпались в прах невежественные предрассудки: «Я с большой опаской принес ее («вражескую книгу» - Г. Я.) и с внутренним содроганием приступил к чтению, считая, что совершаю страшный, непростительный грех. Я ожидал, что мне откроются глубины зла». Здесь сразу вспоминаются прямо-таки дословно идентичные страхи Марии, одной из главных героинь великолепного романа «Меч и ятаган», узнавшей, что ее новые друзья – иудеи.
Что ж, да здравствует разрушение всех иллюзий до основанья!
«Первым делом меня покорило описание Иисуса Христа. Я ожидал, что это будет беспощадный и нетерпимый человек, непримиримо и даже воинственно настроенный. Я представлял его похожим на тех немногочисленных христиан, с которыми был знаком. А вместо этого мне открылся образец веры, любви, мудрости, сдержанности и самообладания.
()
Передо мной встал главный вопрос: что же делать со Христом?»
Подросток Джеймс, как, вероятно, многие, приходящие ко Христу из какой-то другой концептуальной парадигмы, перебирает основные варианты интерпретации – 1) «жизнь Христа – просто выдумка»; 2) «Христос и Его ученики сами заблуждались»; 3) «в учении Христа и деяниях его учеников была некая доля истины». Поиски сложнейшего для шестнадцатилетнего подростка единственно верного ответа, выпавшие к тому же на переходный возраст, разрешились просто – Джеймс помолился Богу: «Господь, если ты существуешь, мою, яви себя». И Он явил – не сразу, после нескольких дней рыданий и молитвы «позволь мне понять, был Христос истинным Богом или нет» с ним произошла теофания: «В один из дней, находясь в своей спальне, я вдруг совершенно отчетливо почувствовал Божье присутствие. Оно явилось как бы из ниоткуда и заполнило собой все вокруг. Внутри разлилось тепло, постепенно растущее и достигающее апогея, но этим ощущения вовсе не ограничивались. Все это напоминало вспышку молнии, прорезавшую непроглядно-черную тьму ночи.»
Джеймс решил, что это и было его обращением – «Господь в своей мудрости решил, что лично мне Он должен открыться именно так, как я описал».
Не обошлось и без вынужденного камин-аута – однажды Джеймс обнаружил недавно купленные книги о новообретенной вере в мусорке. И поразила его не столько реакция отца – ведь в те несколько Библий, что были там, «входил не только Новый Завет, но и Ветхий», сколько соседи-христиане, «от души потешавшиеся» над юным прозелитом. «Но почему так ведут себя неевреи, живущие поблизости и объявляющие себя последователями Христа?» Но нашлись сознательные и эмпатичные люди – родители его друга, взявшие на хранение эти книги.
Был и случай, достойный – в лучшем смысле, без издёвки – современных депрограмматоров. Заботливый отец Джеймса, оставив надежду переломить его волю своей голодовкой, повез его к «еврею-юристу на Уолл-стрит, специализировавшегося на том, чтобы возвращать заблудших собратьев «домой». Но «депрограмматор» оказался недостаточно харизматичным апологетом, а Джеймс достаточно сообразительным, подкованным и упрямым, так что на обратном пути «отец дал волю гневу: он бранил юриста за то, что тот не сумел переубедить подростка, а меня – за мое упрямство».
Нельзя не заметить, как легко происходят все эти процессы у будущего протоиерея – почитал Евангелие под одеялом, помолился и Бог открылся ему; нашёл свою Библию на помойке, забрал и передал на хранение; по-хорошему, без применения силы поехал «разубеждаться» и, конечно, остался при своём. Всем бы неофитам-прозелитам такой божественной халявы! Ну, такой, какой она выглядит в описании автора, конечно.
Дальнейшая история вполне предсказуема – постепенное, а для еврея особенно сложное принятие Христа не только как Мессию, но и Бога.
«Я соглашался, что Он был Мессией, совершенным человеком, но не Богом. Конечно, Он не мог быть Богом! Я почему-то думал, что только католики верят в его божественность. Когда мой близкий друг Джои Белломо (его родители были эмигрантами из Италии) сказал мне, что протестанты тоже верят, что Христос – Бог, я был потрясен. А ещё он сообщил, что свидетели Иеговы считаются сектантами и еретиками».
Некоторые, даже многие идеи и утверждения, что озвучивает автор, кажутся сомнительными и неподтвержденными, особенно в свете иных источников и авторов.
Так, в подглавке «Очищение» избранного народа» главы «Дальнейшие поиски он, апеллируя прежде всего к Ветхому Завету, транслирует давнюю идею особого предназначения избранного народа, который всю его историю постоянно пытаются поглотить «огромные и могущественные империи и влиятельные языческие культы». Как будто из того же самого источника мы не знаем о экспансионистской и даже более того, захватнической истории самого Израиля как государства и регулярных языческих прельщениях многих его царей, да и всего народа в целом.
А ещё в автобиографии Бернстайна можно найти и разного рода интересную и малоизвестную информацию, в том числе и богословского характера.
Так, в подглавке «О Христе – в древних текстах» той же третьей главы, «Дальнейшие поиски», автор делает сомнительное заявление, которое без доступа к текстам и соответствующей компетентности проверить сложно. Он утверждает, что «ветхозаветные обстоятельства о страданиях Мессии столь обстоятельны и подробны, что многие раввины (вплоть до недавнего времени) действительно верили, что грядущий Спаситель придет, чтобы мучительно погибнуть за свой народ. В качестве примера он приводит общеизвестный текст – 53-я глава Книги пророка Исайи, излюбленное место для ссылок как у христиан, так и, по утверждению Бернстайна, у иудеев. На основании этих цитат протоиерей решительно отвергает идею коллективного Мессии как всего еврейского народа.
Но это не так интересно, как описанная им в сноске версия двух разных Мессий, выдвинутая (так и просится на язык – выдуманная) мудрецами из-за
нежелания признавать Мессией Христа.
«Одного именуют «страдающий Машиах» или «Сын Иосифа». Другой зовется «Машиах во славе» (или «прославленный» «Сын Давидов»). Согласно этой теории, второй Мессия придёт, чтобы искупить страдания и позорную смерть первого, и воскресит Его из мертвых. Тут и придут на землю мир и благоденствие. В ортодоксальном иудаизме исторически существовало представление о двух Мессиях. Однако в качестве реакции на распространение христианства роль Мессии «во славе» стали подчеркивать сильнее, а о страдающем все больше умалчивали. С недавних пор распространилась иудейская интерпретация, согласно которой весь народ Израиля и есть страдающий Мессия. Ведь он претерпевает муки от языческого мира! В настоящее время такое мнение является доминирующим в иудаизме».
Забавно, что именно «некошерный» перевод Библии от Свидетелей Иеговы «окончательно уверил» автора в божественности Христа. Он разумеет стих 2:9 Колоссянам: «Потому что именно в Нем воплотилась и обитает вся полнота Божьей сущности», и этот перевод действительно более явно, чем классический, подчёркивает его божественность. Сравните: «Ибо в нем (во Христе) обитает вся полнота Божества телесно» (синодальный перевод). Вот уж воистину удивительно, как при таком, казалось бы, прямом утверждении из собственного перевода сами Свидетели отрицают божественность Христа и как они изощренно толкуют этот отрывок в соответствии со своей доктриной.
Ещё более забавная история связана с поиском автором своей конфессии и церкви. Он начал с пятидесятнической общины, возглавляемой, конечно же, еврейкой. Поначалу его смущала чрезмерная экзальтированность прихожан, но куда большей проблемой оказалось отсутствие «дара говорения на языках». «Мои харизматичные друзья с состраданием отнеслись к этому факту (неумения «говорить на языках») – для них я был христианином лишь наполовину. Для пятидесятников этот дар был не просто одним из дополнительных «бонусов», получаемых при обращении ко Христу. Это было знаком или, иными словами, доказательством подлинного обращения».
Новые собратья Бернстайна призывали его усерднее молиться, особенно старались евреи пятидесятники – молились за него, возложив руки. Но безуспешно – видимо, его дальнейшая православная судьба уже была предопределена. И не удивительно, что протоиерей ссылается на Серафима Роуза, считавшего глоссолалию особым видом медиумизма, а то и одержимости, а затем и на апостола Павла, ставящего язык любви выше «любого неведомого языка» (1 Кор. 13:1). И здесь я, невзирая на радикализм и фундаментализм Роуза, как и прочие нюансы и особенности его жизненного пути и духовного кредо, полностью с ним соглашусь.
Следующая глава, четвертая – «Время студенчества» сама по себе невелика и посвящена понятной теме – очередному этапу жизни и духовного пути протоиерея Бернстайна. Ему довелось жить в удивительное время – с одной стороны, «карибский кризис» и холодная война, а также война во Вьетнаме как её наглядное проявление, с другой принятие Линдоном Джонсоном Акта о гражданских правах, официально запрещающим расовую сегрегацию. Ну а с третьей – движение хиппи, сексуальное раскрепощение, эксперименты с психоделиками, новые веяния в музыкальной культуре и, конечно, невероятные доселе метаморфозы и движения в духовной и религиозной сферах. Однако юного Бернстайна всё это удивительным – и как он, вероятно, справедливо считает, провиденциальным образом миновало: «Хоть я и был в то время молодым и либеральным студентом, движение хиппи каким-то образом прошло мимо меня. Я никогда не пробовал наркотики, и меня оставила равнодушным бушевавшая вокруг сексуальная революция. Полученный в шестнадцать лет христианский опыт, пусть и небольшой, не отпускал меня и направлял мой путь».
Кое-что из этих глобальных перемен во всех сферах общества автора, впрочем, затронуло – а именно Движение за гражданские права и гибель трёх активистов-волонтеров. Бернстайну повезло попасть на выступление Мартина Лютера Кинга в Квинс-колледже в 1965 году, а комментируя его убийство три года спустя, он восклицает: «Мне оставалось лишь спрашивать себя: способен ли я на такой поступок?»
Особенно интересна и последняя глава части первой «На Святой Земле». В Израиль юного Джеймса отправил отец, отношения в которым вконец испортились, «подальше от дома, но так, чтобы в новой ситуации я одумался». Джеймс же лишь обрадовался своему нечаянному отпуску – и на библейской земле, по которой ходил сам Иисус, побывать, и родственников повидать.
И конечно, всё оказалось не столь простым и однозначным – для начала недавно обращённого еврея могли счесть изменником: «Окружающие вполне могли отказаться считать меня братом по крови и даже заклеймить позором, назвав махшумид – предатель, изменник».
Бернстайну явно выпала – или Господь предначертал? – особенная судьба – если в Америке он жил в эпоху хиппи и слушал Мартина Лютера Кинга, то в Израиле он застал Шестидневную войну. И не просто стал слушателем в Иерусалимском библейском университете, но и снял комнату у семьи арабов-христиан. Его родные считали, что он мешугенер – безумец, с чем позже Джеймсу пришлось согласиться.
«Некоторые считали меня храбрым, потому что я жил один среди тысяч арабов. Другие полагали, что мне не стоит доверять, потому что я дружу с арабами. А сами арабы-христиане обвиняли меня в том, что я шпионю за ними по заданию евреев. На деле я был просто свободолюбивым одиночкой, очень уязвимым для любых внешних опасностей».
Встреча с служителем протестантской церкви на Храмовой горе породило внутреннюю борьбу в юном Джеймсе – с одной стороны, он верил апостолу Павлу, с другой продолжал верить и в особое предназначение еврейского народа: «необходимо было понять, как на сегодняшний день соотносятся иудаизм и христианство. То есть как взаимодействует «Старый Израиль» с «Новым», а Синагога – с Церковью».
В поисках разрешения своей нравственной дилеммы Бернстайн приходит к своеобразным и довольно-таки неожиданным выводам, а именно: он считает, что евреям как народу «уготована Богом определенная судьба, и у всего, что с ними будет происходить до самого Второго Пришествия Христа, есть провиденциальный смысл». Бернстайн так интерпретирует послание апостола Павла к Римлянам: «Если ранее Израиль как нация отверг Мессию (несмотря на то что отдельные иудеи последовали за Ним), то в перспективе еврейский народ примет Христа, но при этом отдельные представители народа могут и не совершить такой выбор».
И цитирует в поддержку своей позиции проповедь епископа Каллиста (Уэра): «Давайте, как и Павел, с нетерпением ожидать окончания этой разлуки. Давайте равняться на его непоколебимую уверенность в том, что рано или поздно по собственной воле и свободному выбору евреи как народ примут Христа и назовут Его своим Господом и Спасителем. () Ведь он (еврейский народ – Г.Я.) был и остается народом, избранным Богом. Антисемитизм во всех его формах есть дело рук сатаны. Призываю вас следовать за Павлом, «с великой печалью и непрестанным мучением сердца» ратующим за возвращение народа к Богу, и, как и он, свято верить, что «весь Израиль спасется».
В части второй, «Поиски Церкви», увлекательные приключения Бернстайна продолжаются. Сначала он по окончании школы в 1964 году написал «заявление отказника» по религиозным убеждениям, хотя этого и не требовалось, затем на собеседовании с официальной комиссией устроил богословские прения о запрещении Иисусом клятв; во время учёбы в Квинс-колледже участвовал в нескольких антивоенных демонстрациях, но будучи аполитичным, часто «вместо листовок о войне раздавал христианскую литературу». Наконец, после окончания колледжа в 1970 Бернстайн, написавший очередное заявление об отказе от повинности по религиозным убеждениям, внезапно получил новый статус непризывного, поскольку группа антивоенных юристов выиграла коллективный иск против армии США. Вот уж воистину «неисповедимы пути Господни»!
Подглавка «Миссия в Квинс-колледже» преисполнена множеством любопытных подробностей и деталей становления Бернстайна как христианского миссионера, я же из-за ограниченности места остановлюсь лишь на паре моментов. Так, описывая общественную ситуацию и нравы второй половины 60х годов, будущий протоиерей с явным неодобрением отмечает все негативные плоды контркультуры – пересмотр традиционных ценностей, увлечение наркотиками, беспорядочные половые связи, «переименованные в «свободный секс» и превратившиеся из редкого явления в обыденное». А также духовную ситуацию: «если какой-то интерес к вере и существовал, то он был направлен на религии Востока, индуизм и буддизм, иногда с примесями верований коренного населения Америки».
Далее он рассказывает о коллизии с «трансцендентальной медитацией», временно заменившей молитву в государственных школах как «конфессионально нейтральная, но впоследствии исчезнувшая оттуда благодаря активистам «Проекта против духовного обмана» (SCP), занимавшегося помимо этого с протестантской критикой нехристианских религий, «в особенности восточных верований, буддизма и индуизма, распространившихся в то время на Западе».
Образчики такой, с позволения сказать, примитивной «критики» широко распространялись и в России в 90-х годах прошлого века во время активного миссионерства различных неопротестантских организаций. Но, как и православные миссионерские критические тексты, они отнюдь не отличались ни глубиной понимания, ни широтой мышления, ни даже знанием элементарных основ истории религии.
Жаль, что автор не рассказывает ни об одном своём контакте с восточными миссионерами, а ведь именно тогда на Западе активно проповедовали и Махариши Махеш Йоги с его трансцендентальной медитацией, и Бхактиведанта Свами Прабхупада и его «Международное Общество Сознания Кришны», открывшие западному миру индуизм. Вероятно, этих контактов и не было, или он умалчивает о них по каким-то иным причинам.
Другой любопытный момент – это активное участие Бернстайна в миссионерском движении «Евреи за Иисуса», основанном в 1970 году Мартином (Мойше) Розеном. Бернстайн был первым, кто оделся в «униформу» движения – «купил куртку, на спине которой была нарисована звезда Давида, а в центре помещён яркий крест. Рядом красовалась надпись «Евреи за Иисуса». Миссионерский стиль и приёмы движения были типично протестантскими со специфическим еврейским акцентом, типа слогана: «Иисус сделал меня кошерным», в Израиле же ортодоксальными иудеями движение воспринимается резко негативно и породило ответный отклик в виде разоблачения традиционной христианской аргументации.
Глава седьмая второй части, «Почему Писания недостаточно?» также как и предыдущая, содержит множество интересных подробностей, но в отличие от предыдущей, не из «внешних активностей» автора, а из его поиска – и обретения истинного понимания христианства. Истинного в смысле православного, конечно. Речь в главе о духовной эволюции человека от наивных взглядов новообращённого и самоуверенного неофита к полноценному и традиционному взгляду верующего.
Одной из характерных особенностей как западного, и в частности американского протестантизма, так и христианства в целом является подчёркнутая автором невообразимо разнообразная палитра воззрений. Вернее сказать, калейдоскоп суждений по довольно-таки мелким и частным вопросам, ибо все более крупные разногласия были преодолены и упразднены в первые века христианства как еретические, а ныне их исповедующие – подобные свидетелям Иеговы или мормонам не считаются христианами «канонически верным» большинством.
«Серьёзные конфликты возникали по любому вопросу: харизматические дары, толкование пророчеств, форма поклонения Богу, Причастие, церковное управление и дисциплина, обучение новообращенных, нравственность, отчетность, миссионерская и социальная работа, ценность веры и добрых дел, роль женщины, экуменизм. А относительно Второго Пришествия вообще у каждого было свое индивидуальное мнение».
Бернстайн винит во всём «наш век индивидуализма», независимость мысли и самосознание личности, как будто история вольнодумства, ересей и сектантства не есть история самого христианства. Мне же кажется, что проблема прежде всего в формализме и дуалистичности западноевропейского сознания, плодом которого и является и само богословие христианства, и все вышеупомянутые «побочные» его продукты.
В отличие от восточных людей, в силу многотысячелетних особенностей восточных традиционных культур, человек Запада тяготеет не к инклюзивизму, но к эксклюзивизму; не к диалогу, но к противоборству; не к миру, но к войне. И это прекрасно объясняет сосуществование в рамках того же индуизма, и, шире, на всём индийском субконтиненте великого множества самых разнообразных верований, культов и учений, нередко богословски супротивных друг другу (нашлось место и для христианства); а с другой стороны бесконечные религиозные войны Запада между тремя авраамическими религиями и внутри самого христианства.
Вторая же причина – весьма общие, аморфные и размытые новозаветные формулировки, из-за своей неконкретности позволяющие трактовать их множеством разных способов.
Автор выделяет несколько основных проблем, с которыми он столкнулся в этот период – это и высветившиеся в процессе изучения история Церкви и Писания неизвестные ему доселе факты, и фанатичный радикализм и фундаментализм лютеран и кальвинистов, ратующих за принцип sola scriptura – «только писание», и личный духовный кризис, или тупик, как он его называет.
В результате долгих и непростых поисков и усердий Бернстайну удалось развеять сомнения – «да, я изначально был настроен против еврейского предания, отвергающего Христа. Но вслед за этим я по инерции отказался и от христианской традиции передачи истины. А ведь именно она является свидетельством того, что Святой Дух обитает в Церкви. И именно традиция помогает нам вернее и полнее понять Библию».
В своём энтузиазме Бернстайн даже пытается убедить читателя, что Лютер и Кальвин сами не следовали своему поставленному во главу угла «только писанию». «Понятно, что протестанты старались добраться до самых основ и убедиться, что их вера соответствует новозаветным принципам. Но ни Лютер, ни Кальвин, ни позднее Уэсли вовсе не ставили своей целью отказ от опыта пятнадцати веков христианства и не стремились разделить Писание и Церковь». Утверждение, скажем так, спорное – скорее вышеуказанные персонажи стремились «вчитать» в Писание своё собственное понимание и трактовку.
В главе 8 автор предпринимает «Путешествие в Древнюю Церковь» - в поисках изначальной истины, разумеется. Желание узнать, «какой же всё-таки была ты Церковь, которая составила новозаветный канон, заставило меня снова взяться за изучение Писания и раннехристианских источников». И на этом пути Бернстайна вновь ждало множество открытий и вынужденных, хоть и не особо желательных жертв.
Он искал прежде всего описания богослужения – но в новом Завете их практически не было. А изучение прочих текстов, относящихся к первым векам христианства, удивило его таким открытием, как еженедельное Причастие, или Евхаристия, игравшее в древней христианской церкви роль более важную, чем проповедь. «Это меня чрезвычайно удивило, ведь в тех церквях, с которыми я был знаком, службы с Причастием проводились достаточно редко. А когда проводились, то причащались не все, это было необязательно. И вообще Евхаристии здесь особого внимания не уделяли».
Исключением оказались лишь его знакомые католики, к которым у него было специфическое и предвзятое отношение, прежде всего из-за особенной роли Католической церкви в преследованиях евреев.
«Из всех христиан, которых я знал, приверженцы именно этой конфессии были наиболее склонны называть меня «христоубийцей», «еврейским отродьем», «жидом» и другими ругательными словами. Не раз я слышал, как соседи-католики проклинали и осыпали отборной бранью евреев. В юности мне вообще казалось, что ненависть к жидам была одним из главных римско-католических догматов».
Добавим сюда и средневековые западноевропейские наветы и юдофобские мифы, конкордат Ватикана и Муссолини и даже более раннюю историю – для Бернстайна 1492 год был «не столько годом открытия Америки, сколько датой, когда испанские монархи Фердинанд и Изабелла выдворили евреев из Испании». Неудивительно, что на фоне дружественного и просионистского отношения знакомых протестантов к евреям Бернстайн волей-неволей оказался де факто «антикатоликом». Интересно, не повлиял ли на эту его позицию антисемитизм Лютера?
Так или иначе, но все эти предрассудки входили в откровенный диссонанс с новыми знаниями о богослужении первых христиан. «Все источники дружно утверждали, что его формы были литургичными и мистическими, подчиненными строгому ритуалу с соответствующими иерархическими принципами. Все это было мне чуждо. Мне так хотелось найти у первых христиан что-то совершенно другое!» Однако человек предполагает, а Бог располагает, и волей-неволей Арнольду пришлось изменить свои взгляды и, в частности, признать, что «во всей Римской империи сложилась единая форма богослужения. У христиан Иерусалима, сирийской Антиохии, Рима, египетской Александрии, Константинополя, а также Испании, Галлии и Британских островов в общем и целом в ходу был один и тот же обряд».
Понимание и постепенное принятие свежеоткрывшихся истин привело Бернстайна к вынужденному разрыву со своими друзьями. «Большинство из них абсолютно не интересовались чинопоследованием. Они хотели найти общину, в которой чувствовали бы себя комфортно, и чтобы при этом стиль прославления Бога им нравился. Главное, чтобы вокруг были хорошие люди – веселые, деятельные, активные, разделяющие общие ценности. Все мои знакомые подходили к этому вопросу с практической точки зрения, а я – с идеологической». Это идеалистическое правдоискательство еврея Бернстайна на фоне типичного западного протестантского прагматизма при всей его наивности не может не вызывать уважения.
В главе «Новый союз» автор рассказывает о своём знакомстве, женитьбе и последующем семейном счастье со своей супругой Бонни Халстром, будущей матушкой Мартой, но на ней я останавливаться не буду.
А вот в следующей главе Бернстайн продолжает свои поиски «аутентичной Церкви», от которых его не смогла отвлечь даже «счастливая и требующая забот семейная жизнь». А именно – он хотел найти и в наши дни нечто подобное Церкви Древней с характерными признаками её аутентичности – определенного богослужебного чина с Причастием в его центре.
И здесь в очередной раз его происхождение и национальная принадлежность сыграли ключевую роль в «особом благоговении и трепете» в исследовании истории ранней иудео-христианской Церкви.
В подглавке «Чистота вероучения» автор описывает несколько крупных ересей эпохи раннего христианства – модалистов, савеллиан, ариан, македонистов и множества других, включая «уж совсем маргинальных теопсахитов», и справедливо отмечает, что «у всех отпавших была одна общая черта – они считали себя христианами и заявляли, что веруют в Иисуса Христа». Но при том были отлучены «ортодоксальными» общинами по всему миру от общения» и общей Евхаристии.
Забавно, какое впечатление это исследование произвело на автора и какой он сделал из этого вывод: «После этого открытия у меня с души свалился камень: я понял, что многие, кто не разделял фундаментального вероучения во всех его деталях и придерживался других богословских концепций, на деле вполне могли быть ближе к Богу, чем я. Спасение любого человека в руках одного лишь Господа. Это не мое решение и даже не решение Церкви».
В подглавке «Сила нравственных принципов» Бернстайн озвучивает другую проблему, с которой рано или поздно сталкивается каждый пытливый и размышляющий христианин – диссонансе между «любовью Бога и Его наказанием». И он определенным образом её для себя решил: «я пришёл к выводу, что следование правильному вероучению и нравственным принципам – это то, что позволяет членам Тела Христова достичь евхаристического единства». А Евхаристия, как мы помним, была для автора главным ориентиром и мерилом «истинности» в его поисках.
А в подглавке «Вдохновение послушания» забавно читать, как жестоковыйность «независимого и свободного протестанта» была сломлена и усмирена церковной теократией как прообразом Царства Божьего на Земле.
И, конечно же, особенно важна для понимания всего пути и выбора протоиерея Бернстайна завершающая подглавка этой главы «Сокрушенное единство», посвященная Великому расколу. Автор вновь цитирует епископа Каллиста (Уэра): «….историки сегодня сходятся на том, что начало раскола не поддается точной датировке. Он вызревал постепенно, в результате долгих и сложных процессов, начавшихся задолго до XI в. и завершившихся уже после него».
И хотя прямо автор пока не говорит, чью сторону он принимает, мы априори уже знаем и по хожу чтения видим, что симпатии его однозначно на стороне православия: «Также католики склонны были всё больше обращаться к Папе и его приближенным за разъяснением вероучения. Для принятия решений уже не требовалось соборности – встречи епископов из разных стран и коллегиального обсуждения трудных вопросов».
Тогда как православные в ответ на это, «не раз страдавшие от локальных конфликтов и смут, упорно отказывались следовать по избранному Римом пути. Они считали, что Западная Церковь всё больше отдаляется от первоначального раннехристианского понимания веры».
В качестве закономерных итогов Великой схизмы автор называет тысячи протестантских деноминаций, возникших вследствие Реформации.
И к тому же чем больше он изучал историю православной доктрины, «тем больше понимал, что нет другой деноминации, которая так последовательно ориентировалась бы на раннехристианский опыт». Результат закономерен – «Общину, которая будет соответствовать духу раннего христианства, я искал очень долго. И в конце этого длинного пути понял: православие – это и есть та аутентичная вера, которую я так жаждал найти».
В 11 главе «Ортодоксия иудейская и христианская» любопытно наблюдать, как, опираясь на известный ему традиционализм иудейский, Бернстайн открывает для себя христианский, то есть православный традиционализм.
Для начала он вместе с другом прочёл несколько книг о православии и решил посетить православное богослужение. Тут, как и с католиками, попытке сопутствовали опасения: «я немного нервничал, потому что весь мой предыдущий опыт соприкосновения с традиционными церквями был по большей части отрицательным. Но к моей радости и удивлению, в тот самый момент, когда я вошёл в храм, я сразу определенно почувствовал Божье присутствие. Мне казалось, что Христос перенес меня на много веков назад и я вошел в Иерусалимский храм». Возможно, это и в самом деле была очередная теофания, а может, Бернстайн увидел желаемое в действительном, но, как бы то ни было, этот опыт стал важной вехой на пути его православного воцерковления.
Он не упускает случая мягко попенять протестантам на их панибратское отношение к Богу: «Такая хвала и преклонение вызывают у очевидца священный трепет. К сожалению, многим современным христианам это чувство незнакомо: они воспринимают Всевышнего как некоего «приятеля», «своего парня» - только в космическом масштабе. Подобная фамильярность, как мне кажется, подрывает основы богослужения и лишает поклонение должного пиетета».
Да, Арнольда Бернстайна очаровал традиционализм, обрядность и ритуалы православной службы – посетив несколько оных, он «пришел к заключению, что эта конфессия унаследовала и сохранила тот раннебиблейский подход к богослужению, который не встречался мне ни в одной другой Церкви. Здесь были и иконы, и благовония, и яркие облачения, и звон колоколов, и мерцание свечей, и мелодичные песнопения, и крестные ходы, и цикличные посты, и радостное разговение с изобильным застольем».
Одним словом, полный набор внешних ритуалов и полностью регламентированная жизнь адепта, как и подобает самому низшему уровню организованной религии.
Автор умудряется сохранять пиетет по отношению к братьям-протестантам, не ставя под сомнение, что они тоже «настоящие христиане, «знающие Иисуса». Но при этом он не уверен, что «их церковная жизнь, богослужение и вероучение максимально соответствуют раннему образцу». Как будто самое древнее и раннее значит самое верное, и как будто современное православное богослужение не претерпело никаких изменений за две тысячи лет. Но как мы уже убедились, для Бернстайна важна историческая преемственность традиций, апостольская преемственность и центральность Евхаристии, остальное вторично.
В подглавке «Церковь на Святой Земле» автор предпринимает очередную попытку обоснования своего выбора и идеи некоего «родства» между иудаизмом и православием. Во время своего юношеского визита в Израиль он затруднялся по достоинству оценить «богатство декора древних церквей», виной чему было протестантское мировоззрение. На помощь неожиданно пришли арабы-христиане – в процессе общения с ними Бернстайн понял, что они «не относятся ни к чуждому мне католицизму, ни к родному на тот момент протестантизму». Неудивительно, ведь все они были православными.
Дальнейшие рассуждения автора не оставляют протестантизму никаких шансов в его парадигме – ведь к моменту его появления история Православной Церкви насчитывала более полутора тысяч лет. Он даже смело прописывает его, православия (то есть ортодоксального христианства) зарождение в Иерусалиме и лелеет свои идеи о провиденциальности «укоренения православия в земле Обетованной».
И наконец, фактически уравнивает оба слагаемых его экзистенции – «История православия так же глубока, как история еврейского народа; и она продолжается и поныне».
В следующей главке с претенциозно-волнительным названием «Новый взгляд на бога евреев» Берснстайн продолжает апологию православного богословия в ущерб католическому и протестантскому. Апеллируя к новому Завету, он довольно убедительно иллюстрирует, что слово «Бог» почти всегда разумеет под собой Бога-Отца. «О Сыне и Духе Святом чаще всего говорится в форме принадлежности Богу – «Сын Божий», «Дух Божий». В Библии никогда не встречается «Отец Божий», потому что Отец и есть Бог.»
Этого понимания, по мнению автора, недостаёт протестантизму, зато кажется ему близким иудейскому богословию, потому что «вполне проясняло связь Сына и Духа с Отцом».
Узнаём мы отсюда и кое-что интересное – оказывается, латинскому filioque по началу противился даже сам Папа, ведь в соборе святого Петра хранились и публично демонстрировались серебряные пластины с текстом Символа Веры. Но когда к XI веку папская власть ослабла, добавление «и от Сына» окончательно включил в Символ и начали читать во время мессы. И не озаботившиеся этим нюансом протестанты «унаследовали» от католической церкви эту редакцию.
В итоге западное богословие иначе понимает природу Троицы, подчёркивая «общую Божественную природу трех Лиц, а не Личность Отца как источника их Единства». Национальная, иудейская подоплёка выбора монотеиста Бернстайна вполне понятна – это у язычников может быть множество разных богов, но Бог Израиля один, един и источник всего – даже собственных ипостасей и Сына.
В главке «Новый взгляд на иудейский мистицизм» автор продолжает своё наступление на западное христианство. Но не подумайте, что под «иудейским мистицизмом» он разумеет каббалу или хасидские нарративы.
Нет, всё куда проще и банальней – по его мнению, библейское использование греческого слова мистерион, «то, что скрыто» «указывает вовсе не на покрытую мраком загадку, ответа на которую никто не знает. Скорее речь идёт о «секрете», который Бог со временем раскрывает человеку через Святого Духа».
Он даже квалифицирует «древний иудейский обряд» как мистерию, и, конечно, обязательно задаёшься вопросом – какой же именно «обряд» он имеет ввиду, если ни разу не произносит слово «каббала»?
Впрочем, дальнейший текст окончательно поставит и так уже напрашивающиеся «точки» над своими «и».
Бернстайн справедливо критикует рациональность протестантов, учивших его, что хлеб и вино во время службы не более чем символы, а считающие иначе «склонны к «магизму» и рискуют подать всё действо как некое колдовство». Соглашусь с ним и в том, что, ликвидировав мистериальность Евхаристии, протестанты обеднили своё богослужение, ставшее голым и сухим.
Однако что Бернстайн предлагает взамен, какой такой православный мистицизм? Увы, ничего конкретного, эзотерического, действительно мистического – лишь общие аморфные речения о том, что в Божьем присутствии «хлеб и вино вполне могут загадочным образом пресуществиться в Тело и Кровь Христа». Вся его аргументация сводится к жонглированию терминами и манипуляциями понятиями – вот, дескать, у католиков схоластика, у протестантов рациональность. А вот у православных – мистика. А в чем она конкретно состоит и заключается? Может быть, в исихазме? Нет, и о нем, как и о каббале, речи нет – православный мистицизм, видимо, заключается в вере Бернстайна в него.
Видимо, под «православным мистицизмом» он понимает прежде всего свои душевные эмоциональные ощущения, возникающие от специфической атмосферы православных церквей и сложных церемоний и ритуалов. Вот, например, когда Бернстайн в конце 1981 года наконец-то «присоединялся к православию», он описывает свои ощущения – типично эмоционально-психические.
«В церкви было темно, воздух был густым от каждения. После я записал в дневнике, что атмосфера была мрачной и даже жутковатой. Все происходило как во сне, некоторые молитвы я слышал будто сквозь дрему, и мне чудилось, что читают по покойнику. Когда ритуал уже подходил к концу, наш маленький сын разразился громким плачем.»
И что же это, как не суеверия, магизм, обрядоверие и низший психизм? Никаким «высоким» мистицизмом здесь явно не пахнет…
Упорный Бернстайн тем временем продолжает апологию своего иудеохристианства и в последней главе второй части, «Куда исчезла иудеохристианская Церковь?» пытается оригинальным образом ответить на этот вопрос.
В начале он умиляет читателя своим сожалением об отсутствии у евреев национальной христианской церкви. Дескать, у всех наций и народов они есть, кроме избранного народа.
«Существовали, например, греческая, русская, африканская, арабская, индийская церкви. У итальянцев, ирландцев, испанцев, немцев, шведов, филиппинцев, эфиопов, египтян, корейцев, персов, - у всех этих народов были свои общины со своей давней родословной и сложившимися обычаями».
Честно сказать, это сетование, порождённое уязвлённой национальной гордостью, лишь подтверждает и усиливает моё озвученное в самом начале обзора недоумение неудовлетворенностью Бернстайна.
Мало ему, что евреи и так избранный народ, давший миру и Ветхий Завет, и произродивший самого Спасителя; не вменяет он интернациональному и общечеловеческому посланию Христа – подавай ему непременно и свою национальную Церковь!
Что ж, мы достаточно знаем из истории случаев, к чему приводит национализация и огосударствление христианства, да и любой другой религии. Последнему такому ярчайшему примеру мы современники, а многие и соотечественники.
Но для пущей убедительности процитирую автора небезызвестной своей скандальной репутацией книги «Россия в 1839 году» Астольфа де Кюстина.
««Чем более я странствовал по миру, чем более видел различных наций и государств, тем более убеждался в том, что истина неизменна: в варварские эпохи варвары отстаивали её варварскими средствами; в будущем ее станут защищать средствами более гуманными, но ни блестящие заблуждения, ослепляющие ее врагов, но преступления ее поборников не способны запятнать ее чистый покров.
Я желал бы послать в Россию всех христиан, не принадлежащих к Католической церкви, дабы они увидели, во что превращается наша религия, когда ее проповедует национальное духовенство в национальном храме.
Униженное состояние духовенства в обширной стране, где Церковь всецело подчинена государству, заставило бы ужаснуться самого ярого протестанта. Национальная церковь, национальное духовенство – этим словосочетаниям нет места в языке; Церковь по сути своей выше любого человеческого сообщества; покинуть вселенскую Церковь ради некой политической цели – значит не просто заблуждаться, но отринуть веру, уничтожить самое ее основание, пасть с неба на землю.»
Вернемся, однако, к упорствующему иудеохристианину Бернстайну. В качестве неверных вариантов, которые, возможно, пришли на ум некоторым читателям, он упоминает «мессианских евреев» и «Евреев за Иисуса». Но первые, несмотря на то что называли себя евреями-христианами, в большинстве своём евреями не были, и в еврейство лишь играли. А вторые были и вовсе внецерковной миссионерской организацией, и за обеими ни стояло ни истории, ни культурной традиции.
Обиженный автор недоумевает: «Получалось странно до смешного: именно через евреев Господь утвердил на земле христианскую веру (так и не терпится повторно спросить – а вам даже этого мало? – Г.Я.), но своей Церкви у евреев нет».
Дотошный Бернстайн разузнал о существовании в эпоху раннего христианства иудеохристианской общины, а поиски причин её дальнейшего исчезновения дали следующие ответы: «иудеохристиане в основном становились членами различных еретических сект, в том числе отрицавших божественность Христа», возможно также и то, что после ухода первых апостолов внутри Церкви развился антисемитизм.
Но Бернстайн не был бы Бернстайном, если бы не нашёл того, что искал – и этой «потерянной Церковью» оказались назореи.
Но прежде, чем перейти к ним, не могу пройти мимо одного места, где Бернстайн утверждает, что иудеи составляли от 1/7 до 1/10 всего населения Римской империи, что кажется весьма и весьма маловероятным, если не сказать – фантастическим.
Теперь перейдём к назореям. Бернстайн предполагает, что так называли иудеев, принявших Христа, тогда как новообращённых из язычников именовали просто христианами. Он явно глубоко изучил проблему и теперь со знанием дела и, главное, с личной заинтересованностью, то есть эмоционально и даже страстно вещает, какая драма разыгралась в раннем христианстве помимо двух других проблем, куда более важных и потому известных – гонениях со стороны Рима и выработке единственно верного богословия, Символа Веры, среди множества толкований послания Христа.
По его словам, всё было донельзя ужасно – «христиане из языческой среды презирали всех евреев, вне зависимости от сути их веры, просто за то, что они евреи. А ортодоксальные иудеи презирали своих собратьев-иудеохристиан за то, что те поверили Христу. Пропасть между иудеохристианами и христианами из язычников углублялась все более, потому что вторые считали первых еретиками за соблюдение закона». Бернстайна это, конечно же, шокировало – «как же так: сохранение уважения к Моисею считалось ересью!» Ну, не буду в очередной озвучивать своё недоумение возмущением Бернстайна, пытающегося усидеть на двух стульях.
Он сообщает о том, что назореи с самого начала разделились на два лагеря – первые были «правоверными христианами», и именно они и назывались назореями, а вот вторая фракция, отрицавшая божественность Сына, именовалась эвионитами. А путаница началась со святителя Епифания Кипрского, который в IV веке по ошибке смешал эвионитов и назореев, создав ложное толкование, дожившее до наших дней.
Разыскав первых иудеохристиан, Бернстайн пытается проследить их дальнейшую судьбу. Он обнаруживает их исторических – и, видимо, канонических, или обрядовых преемников среди сирийских христиан, сегодня – среди православных арабов.
«Как ни странно, но духовными и отчасти этническими потомками древней иерусалимской назорейской иудеохристианской общины являются представители современных православных общин, располагающихся в районе Долины назореев и относящихся к юрисдикции Антиохийского Патриархата».
Да уж, поистине странно – «литургические» наследники первых иудеохристиан, назореев, в Америке «представлены Антиохийской Православной Церковью и сестринскими Поместными Церквями». А прямые наследники, то есть, надо полагать, генетические потомки и по сей день живут в Долине христиан, Вади ан-Насра. Вот так нередко и бывает – ищешь одно, а находишь что-то совсем неожиданное, как Бернстайн, обнаруживший в качестве современных наследников первых евреев-христиан современных православных арабов.
Часть третья, «Глубокое погружение», открывается важной главой «Степень грехопадения». Важной как для правильного понимания одной из базовых христианских концепций – грехопадения прародителей и первородного греха в целом, так и лично для меня.
Но прежде рассмотрения оной автор отмечает другой важный момент, теперь уже социологический – поскольку повествование органично сочетает его личную историю с историей духовной эволюции автора, он в самом начале главы упоминает о «ложке дёгтя в бочке мёда» своего перехода в православие. Он столкнулся там с тем, с чем зачастую сталкиваются и многие современные неофиты – с холодным и негостеприимным приёмом.
Члены всех православных общин, которые они с женой посещали, вовсе не разделяли его восторженного восприятия всех и каждого приходов как частей единой Святой Соборной и Апостольской Церкви.
«Скорее они воспринимали свой приход как некий закрытый «национальный клуб» - греческий, русский, арабский. Поэтому к любому чужаку отношение было очень настороженное. Как же нам не хватало теплоты, которую всегда проявляли к новоприбывшему наши друзья-протестанты!» Так и хочется съязвить, не погнушавшись даже мемом про рыбку – так а чего ж ты хотел, Джеймс Бернстайн, и апостольской преемственности, и национально-культурного бэкграунда, и протестантской теплоты, всего и сразу? Губа не треснет?
Теперь же перейдём к тому, что для многих, и для меня в том числе, было камнем преткновения – а именно догмату о грехопадении. Автор для начала описывает неправославное богословское понимание вопроса, определяя его как «юридическое».
«…я действительно всегда верил, что Бог в силу своей праведности и справедливости не мог просто взять и простить проступок Адама и Евы. Так что их обреченность на духовную и физическую смерть была связана с Его потребностью вершить правосудие». Но, к вящей радости автора, в новообретенном православии такое понимание считалось ложным учением.
А именно – православное богословие не расценивает слова Бога о вкушении плода дерева познания добра и зла как «угрозу кары со стороны Судии», но лишь как предупреждение. Более подробно: «Господь есть единственный источник жизни, Он дает жизнь, и поддерживается она лишь при условии причастности Ему. Поэтому, отвернувшись от Бога, человек обращается лицом к смерти. Вкусив плод, Адам и Ева перестали желать общения с Богом. Он перестал быть источником существования, питающим их. Они вкусили плода – то есть приобщились к миру сему вместо Бога. Поддерживать их жизнь теперь должно лишь творение, а не Творец».
Да, на первый взгляд выглядит вроде бы логично и убедительно, даже некая пресловутая «свобода воли» явно фигурирует. Но при дальнейшем размышлении подобная «свобода выбора» уже не кажется столь радостной и либеральной. Понятно, что «дерево познания добра и зла» - метафора, но сам факт его «создания» и последующее сообщения Бога прародителям о нём и последствиями нарушения запрета сразу заставляют задуматься о причинах, или мотивах Бога, действовавшего таким образом. И порождает целый ворох вопросов (или, скорее, даже претензий к авторам этого богословия).
Неужто всемогущий Творец не мог предоставить больше вариантов для выбора, хороших и разных, кроме лишь одного – чёрно-белого «или – или»? Почему такой непременный и обреченный фатализм – попробуете и умрёте, или Я, или смерть? Здесь, кстати, другая, ещё более глубокая, если не самая кардинальная проблема креационизма – пропасть, а в этом контексте едва ли не антиномия между Творцом и творением. То ли дело манифестационизм, где всё творение есть лишь продолжение Творца и потому априори содержит в себе божественные искры, потенциально и по сущностной природе божественно.
Поскольку Творец сам создал первых людей, он сам, стало быть, и вложил в них и слабую волю, и соблазн нарушения табу – то самое «запретный плод сладок». И поскольку Он всеведущ, то есть знает и будущее, Он не мог не предвидеть такого если и не предопределенного, то как минимум наиболее вероятного развития событий. И в итоге что по версии неправославного «юридического толкования», что православного «гуманистического» мы имеем примерно одну и ту же картину – всесильный (как минимум в рамках своей «вселенной») демиург, или, если уж угодно, Бог-Творец, создал себе ради забавы «творение» с действующими лицами, с имитацией у оных «свободы воли и выбора», но с ограниченными возможностями.
И на этом пусть даже риторическом, но от того не менее важном, я бы даже сказал важнейшем вопросе я и закончу свой и без того затянувшийся обзор.
Лишь немного резюмирую его под конец. История протоирея Бернстайна поистине удивительна – не так уж часто встречаешь истории не каких-то исторических персонажей, а фактически твоих современников со столь невероятной судьбой. Столь же увлекательна история его духовной эволюции. Достойно есть и подробное и лаконичное изложение множества подробностей и нюансов этого личного путешествия. Единственное, что вызывает недоумение – это какая-то явно нездоровая зацикленность на своём национальном происхождении и стремлении во чтобы то ни стало сохранить свою национальную идентичность во всей её полноте вкупе с вновь открывшейся духовным горизонтом, с новообретенной верой.
Гедеон Янг, публицист, религиовед
Категории статьи:
Оцените статью: от 1 балла до 10 баллов:
