Афиногенов - Повесть о прощении императора Феофила

Торжество Православия, великий праздник победы истинной веры над всеми ересями, до сих пор отмечаемый Церковью в первое воскресенье Великого Поста, в течение многих столетий связывался в сознании православных с сюжетом, современному человеку представляющемся чем-то совершенно легендарным — посмертным прощением, дарованным императору Феофилу.

 

Эта книга призвана показать, каким образом восстановление почитания святых икон в 843 г. стало возможным не только в мистически-духовном плане, но и с точки зрения чисто земных, в том числе политических условий и взаимоотношений. При этом неожиданно оказывается, что за историями, которые кажутся порождениями литературного или фольклорного вымысла, иногда стоит больше реальности, чем за историческими рассказами, которым уже привыкли доверять».

 

Для того, чтобы читатель мог сам почувствовать уникальную атмосферу тех событий, в книге помещены несколько сочинений, непосредственно посвященных Торжеству Православия и его в восприятию в Византии в первое столетие после 843 г. Центральное же место отведено «Повести о прощении императора Феофила», подлинный греческий текст которого печатается здесь по рукописи. Данная работа представляет собой реализацию пректа, работа над которым началась в Институте высших исследований (Institute for Advanced Study) в Принстоне в 1998-1999 г.

 

М.: Индрик, 2003. 192 с.

ISBN 5-85759-260-7

 

Предисловие

Введение

Глава I. Предыстория

Глава II. Действующие лица

Глава III. Торжество Православия, прощение Феофила и историчность «Повести»

Глава IV. История текста и рукописная традиция

Глава V. «Повесть о прощении императора Феофила»: текст, перевод, комментарий

Приложения

Избранная библиография

Указатель имен и географических названий

 

 

Вряд ли кому-либо из профессиональных историков придет в голову усомниться в том, что главная проблема исторического исследования — это правильное прочтение и интерпретация источников. Однако есть эпохи, для которых такое утверждение верно вдвойне и втройне, и как раз одной из них посвящена эта книга. Особенность же событий, о которых пойдет речь, заключается в том, что на первый взгляд они достаточно хорошо освещены, и, казалось бы, нет особых оснований подвергать сомнению существующую версию происшедшего. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что картина, с небольшими вариациями воспроизводимая в разных работах, как обзорных, так и более аналитических, не только не дает возможности понять движущие силы, стоящие за теми или иными из описываемых процессов, но зачастую и просто-напросто создает искаженное представление о случившемся. Поскольку основную часть настоящей работы занимает именно анализ источников, мне показалось целесообразным вначале остановиться на некоторых основных принципах, которыми я при этом руководствовался.

 

Первым и главным, несомненно, следует считать вопрос об «истинности» информации, извлекаемой из текстов. К сожалению, как раз здесь прогресс византиноведения за последние столетия был весьма неравномерным. На отдельных направлениях были достигнуты впечатляющие успехи, но общее положение остается все еще неутешительным. Дело в том, что многие ученые даже сейчас (не говоря уже о прежних временах) при анализе источников остаются в рамках элементарной дилеммы: говорит источник правду или нет? Развитие науки с такой точки зрения вроде бы выглядит логичным и поступательным, как гегелевская триада: от некритического доверия к гиперкритицнзму, а затем — к умеренной критичности, но с презумпцией истинности источника (т. е. пока не доказано, что информация неверна, ей следует верить). К сожалению, эта замечательная схема игнорирует то обстоятельство, что тексты, из которых мы черпаем сведения, в большинстве случаев создавались с совсем иными целями, чем те, для которых мы их используем. Поэтому самым проницательным из ученых, занимающихся Византией, иногда кажется, что их постоянно обманывают, и вся византийская словесность выглядит для них как сплошное «кривое зеркало». Как же можно справиться с этим затруднением, если, говоря техническим языком, на выходе в историческом исследовании все равно должна оказаться информация, которую историк с достаточными основаннями полагает соответствующей действительности по нашим современным критериям, а вовсе не то, что могли считать истиной сами объекты изучения? Весь вопрос, разумеется, в качестве и количестве фильтров. В любом случае, как представляется, нельзя признать качественным и эффективным отбор информации по принципу «врет источник или говорит правду». Но какие же можно предложить альтернативные, желательно менее примитивные, способы преобразования свидетельств, почерпнутых из византийских текстов, в историческую реконструкцию, соответствующую требованиям современной_науки?

 

Абсолютно необходимым элементом любого источниковедческого анализа, во всяком случае, применительно к Византин, должен, по моему мнению, быть тщательный и компетентный учет жанровой, т. е. литературной природы рассматриваемых текстов. Возьмем наиболее яркий пример — агиографию. Задача агиографа состоит вовсе не в том, чтобы сообщить читателю все, что он знает о своем герое, а в том, чтобы создать образ человека, достигшего святости н могущего служить образцом для подражания. Ясно, что о таких действиях святого, которые идут вразрез с этой целью или никак с ней не соотносятся, апюграф скорее умолчит, чем расскажет. В то же время очень часто имеются привходящие обстоятельства, которые заставляют автора жития сообщать сведения, не укладывающиеся в жесткие рамки целесообразности — скажем, когда временная дистанция невелика и какие-то факты из жизни героя слишком хорошо всем известны, или когда писатель «проговаривается» о чем-то интересном ему лично, но не слишком релевантном для главной темы. Именно такая информация и бывает ближе всего к «объективной истине», которая нужна историку в наше время. Однако это вовсе не означает, что если апюграф говорит о жизни святого языком общих мест своего жанра, часто имеющих весьма отдаленное отношение к действительности, то он «врет». В апюграфическом произведении обязательно должен присутствовать определенный идеал святости — и всем известный набор общих мест есть столь же законный материал для его создания, как и конкретные сведения о жизни персонажа. А вот если современный исследователь хочет использовать такое произведение как источник, он должен в совершенстве уметь отделять одно от другого. Ясно также, что апюграф, объясняя мотивацию тех или иных поступков своего героя, находится в довольно тесных рамках, предписываемых жанром, тогда как, скажем, на его современника — историка (и на современного ученого, между прочим, тоже) подобные ограничения не распространяются.

 

В отличие от биографий святых, основное предназначение которых по определению не связано с ограниченным временным промежутком, существуют жанры, обслуживающие только и исключительно сиюминутные политические н идеологические интересы. Естественно, их авторы не считают себя обязанными проверять доходящие до них слухи и сплетни, порочащие то лицо или группу лиц, против которых эти сочинения направлены. Более того, для такого рода текстов действителен набор на сей раз негативных общих мест, унаследованных от античного риторического жанра «псогоса» (хулы или инвективы). Сортировать информацию, содержащуюся в этих произведениях, было бы очень просто, если бы не то обстоятельство, что сами памфлеты нередко маскируются под исторические сочинения. Кроме того, некоторые их элементы становятся органической частью, например, богословско-полем!гческнх трудов, где персональные выпады против конкретных оппонентов иногда можно встретить бок о бок с утонченной теологической аргументацией. Так, в византийской антинконоборческой полемике можно отчетливо наблюдать растущую мифологизацию противника, которая побуждает некоторых современных исследователей ставить под сомнение вообще чуть ли не все, что сообщают нам об иконоборчестве сохранившиеся иконопочитательские источники. Самое интересное, однако, что подобные жеприемы использовались друг против друга и вполне православными церковными деятелями, что не мешало им впоследствии мириться и всячески демонстрировать взаимное уважение.

 

И все же наиболее сложное положение для источниковедческого анализа возникает тогда, когда произведение одного жанра инкорпорирует сведения, взятые из текстов совсем других жанров, характеризующихся совсем другой степенью «образного переосмысления» действительности. Именно это произошло с писателями-историками, которые в середине X в. решили написать «каноническую», если можно так выразиться, историю предыдущего столетия, то есть рассказать о событиях, происшедших с 813 г. до своего времени по всем правилам данного литературного жанра, восходящим еще к Геродоту и Фукидиду* Когда эти до сих пор неизвестные нам по именам авторы принялись за дело (по поручению императора Константина VII Багрянородного), выяснилось, что для наиболее отдаленного времени, от которого не дошло личных воспоминаний современников, их единственными источниками могут служить жития святых, памфлеты, народные легенды, семейные предания и тому подобные тексты. В результате, несмотря на то, что сами историки вряд ли имели хоть какую-то личную заинтересованность освещать столь давние времена под неким определенным углом, они были вынуждены воспроизводить информацию, на которую очень большое влияние оказали уже забытые к тому моменту сиюминутные интересы.

 

Понятно, что авторы X в. по большей части были не в силах разобраться, какие сведения более, а какие менее достоверны (хотя к их чести нужно сказать, что такие попытки они предпринимали), и потому анализ их текстов предполагает не непосредственное отделение «зерен от плевел», а прежде всего установление жанра, происхождения и полемической тенденции их утраченных источников. Все вышеизложенное вовсе не означает, что современный историк может отвергать свидетельства древних источников только на том основании, что они не согласуются с его теориями. Такой подход в конечном счете ведет за пределы науки и в худшем случае оканчивается чем-то вроде «новой хронологии». Необходимо четко понимать, что сознательное искажение информации имеет место только по некоторым вполне определенным причинам, как правило, поддающимся отождествлению, и практически никогда не приводит к полному устранению данных, нерелевантных для автора, а потому максимально адекватно отражающих объективную действительность в нашем понимании.

 

В заключение нужно сказать несколько слов о предвзятости особого сорта, характерной в наибольшей степени для отечественной науки. К сожалению, некоторой части исследователей до сих пор присуще стремление подменить презумпцию истинности источника, имеющую, как следует из предыдущего абзаца, при определенных условиях право на существование, презумпцией «благих намерений». При этом подразумевается, что мотивы, которыми руководствовались политические и церковные деятели, причисленные за свои заслуги к лику святых, всегда находятся только в нравственно-метафизической плоскости. Естественно, с точки зрения неангажированной исторической методологии такой подход вообще не подлежит обсуждению. Однако хотелось бы заметить, что он выглядит странно даже изнутри того мировоззрения, на которое пытается опереться. Для византийцев, во всяком случае, было очевидно, что любой человек, независимо от степени своего совершенства, время от времени действует, исходя из вполне земных соображений (которые, однако, вовсе не обязательно отождествлять с греховными помыслами). Как можно видеть, изложенные выше теоретические соображения лишь в минимальной степени сопровождаются ссылками на конкретные примеры из византийской литературы. Это объясняется тем, что любая методологическая концепция по-настоящему проверяется не произвольно составленным набором казусов, но способностью приводить к обоснованным выводам из всей совокупности имеющегося материала, выводам, которые позволяют лучше понять взаимосвязь поступков и действий в какой-то определенный узловой момент истории. Поэтому судить, работает описанная методика или нет, необходимо на основании того, насколько убедительным окажется произведенный на ее основе анализ.