Бачинин - Ибо крепка, как смерть, любовь

Наши работы

---

Загадочный библейский афоризм

 

Того, кто читает Песнь Песней Соломона первый раз в жизни, наслаждается поэтической красотой слога, художественной силой образов, живописными картинами земной человеческой любви, в самом конце текста, в последней, восьмой главе поджидает не то, что бы сюрприз, но, по крайней мере,  нечто неожиданное. Как будто перед глазами вырастает камень преткновения, о который чуть не разбивается плавно текущий куртуазно-эротический нарратив. Читательский взгляд наскакивает на фразу: «ибо крепка, как смерть, любовь» (Песн. 8, 6). Одновременно претыкается и мысль, впадающая в состояние некоторого недоумения перед обозначившейся не слишком прозрачной словесной формулой, за которой просматривается еще менее прозрачная идея тождества любви и смерти. И возникает предположение: похоже, что эта фраза заключает в себе нечто большее, чем всё то, о чем до этого шла речь, что это уже не просто любовная лирика и не совсем антропология с эротикой и психологией, а нечто другое.

Но что же?

Полагаю, что у этого крохотного фрагмента из Песни Песней есть три важных свойства.

Первое: перед нами одно из загадочных библейских суждений, смыслы которого не лежат на поверхности.

Второе: оно заряжено такой эмоциональной силой, что почти никого не оставляет равнодушным.

Третье: разгадка волнующей загадочности и таинственной силы данного библейского афоризма кроется на такой смысловой глубине, куда человеческий ум вряд ли сможет пробиться, если будет расчитывать только на свои собственные силы, без обращения к эвристическим ресурсам библейского Слова.

Погружение в эту глубину предполагает выстраивание некоторой предварительной экспозиции.

 

 

Помимо библейского, евангельского христианства, твёрдо стоящего на Слове Божьем и обладающего  невероятной духовной силой, существуют еще и различные формы христианства/лжехристианства, в которых такой силы нет и в помине, поскольку истина Божья подменяется в них человеческими преданиями и измышлениями.  Они не могут ответить на множество животрепещущих вопросов, которые волнуют людей, и в результате заводят тех, кто им доверился, в миросозерцательные лабиринты и нравственно-этические тупики, чтобы, в конце концов, бросить их там на произвол судьбы, поскольку для реальной помощи им у  этого лжехристианства нет духовных сил. Такую духовную немощь  демонстрировал римский папизм накануне Реформации. Нечто похожее выказывает ныне и византизм закатной поры модерности, напрочь утративший духовную силу.

Подобная духовная немощь способна поражать и протестантов. Именно это происходит в наше время с поклонниками теологии процветания. Потерявшая из виду Божью истину, евангельские ориентиры, она соскользнула в гедонизм, сластолюбие, корыстолюбие и разъедается ими изнутри как кислотой.

И напротив, духовно сильной теологией является кальвинизм, прочно стоящий на библейском основании, на позициях нравственно-этического максимализма.

Аналогичным образом можно говорить о языках, в которых проявляются духовная сила или слабость позиции говорящего. Духовно слаб, вял и даже жалок язык современных неверующих лжемудрствующих философов-религиоведов, пытающихся просвещать христиан при помощи своих скудных духовных и умственных средств.   Сер, бездарен и безлик суконный язык теплохладных агностиков, чьих убогих трансценденций хватает лишь на то, чтобы мямлить о том, что:

·        «хотелось бы верить» в «какое-то Высшее Существо»;

·        реальность – это «отраженная в сознании человека действительность»;

·        судьбу человека предопределяет он сам, но, возможно, участвует и «нечто свыше»;

·        после смерти «хочется верить, что что-то происходит»[1].

За подобными убогими словесами, как правило, кроется столь же убогая жизнь скудной мысли, в чьих картинах мира, истории, общества, человека, культуры не сходятся концы с концами.

Зато несказанно силён, неподражаемо великолепен язык Библии с его проникновенной глубиной мыслей, ошеломляющей мощью образов, потрясающей красотой метафор. И не удивительно: ведь это язык Бога, язык Его Истины и Его любви к грешному человеку и греховному миру.

 

 

Даже о самых тонких и нежных вещах Бог способен сказать так, что душа будет потрясена до самых оснований. Именно так Он говорит о любви: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем» (Песн.8, 6-7).

Любовь предстаёт здесь в окружении громоподобно звучащих слов – смерть, лютая преисподняя ревности, стрелы огненные, пламень сильный. От них трепещет душа и сотрясается ум. Это уже мало похоже на человеческий жизненный мир, а напоминает буйный, яростный, устрашающй мир сверхчеловеческих, вселенских стихий.

Где, у кого еще можно встретить слова такой невероятной силы? Почему Бог, в распоряжении Которого весь мировой словарь, счел необходимым заговорит о любви именно таким образом? Это Его тайна. Однако нам не запрещено пытаться приблизиться к постижению непостижимого. Никто не возбраняет нам касаться краешком своего разума великолепия Божьей мудрости.

Без сомнения, правы древние толкователи, издавна утверждавшие, что в Книге Песнь Песней речь идёт не только об обычной человеческой любви, что её смысловой охват гораздо шире, что антропология с психологией – слишком узкие, тесные клету́шки, не вмещающие в себя онтологию Божьего Слова, Божьей благодати, Божьей славы и Божьего гнева.

Здесь, в этой онтологии, в могучем великолепии заточенного как кинжал библейского афоризма сошлись три абсолютных начала - любовь, смерть и Господь Бог, стоящий над ними, как и над всем прочим, сущим и должным.  В этом контекстно-онтологическом окружении любовь предстаёт как абсолютная сила, совершенно необоримая, способная, если потребуется, сокрушить, пронзить, прожечь любую преграду.

От кого исходит эта нечеловеческая, сверхъестественная  сила? Разумеется, от Бога.  Но не от того слабого бога, который был придуман полусекулярной философией зрелой модерности XVIII в. и либеральной теологией поздней модерности XIX-XX вв. Этот бог, крайне снисходительно, излишне толерантно реагирующий на все человеческие бесчинства, а во многих случаях вообще предпочитающий бесконфликтное, безучастное молчание, - странное существо, неизвестно где обитающее. По крайней мере в Библии его нет. Если мы откроем её и начнём в ней искать бога, который мухи не обидит, то не найдем.

Библейский Бог совсем другой. И любовь Его другая. В ней нет благодушествующей мягкости и попустительской слабости.

 

 

Не знаю, по какой причине, но в моей памяти застряло одно давнее читательское воспоминание времён едва ли не школьной юности. Помню, как читая Стендаля (если не ошибаюсь, это были очерки по истории искусства Италии), наткнулся у него на строки, где он возмущался жестоким, беспощадным, кровожадным Богом Ветхого Завета и утверждал, что такого Бога он не принимает, не желает знать и веровать в Него не собирается.

С тех пор множество читательских впечатлений канули почти бесследно. А тут сработала тайная мнемоническая механика избирательных предпочтений: этот выпад гордого наполеоновского офицера, дерзкого либертина-вольтерьянца Анри Бейля, восставшего на самого Господа Бога, засел в памяти. И вот сейчас всплыл, чтобы очутиться в совершенно ином миросозерцательном контексте.

Сегодня мне отчетливо представляется, что реплика Стендаля означала настоящий вопль секулярной души, на донышке которой еще оставались последние капли иссыхающей, испаряющейся веры. И этот вопль, вместе с аналогичными воплями других блудных сыновей христианского мира, был услышан европейской культурой. Чтобы угодить всем этим амбициозным и самовлюбленным гордецам, она изрядно потрудилась. Усилиями либеральных теологов, философов, писателей повсеместно стал конструироваться, а затем тиражироваться образ придуманного псевдо-бога, адаптированного к запросам и вкусам почтеннейшей публики. Он был выкроен по меркам слабого, сластолюбивого, слегка распущенного полухристианина, желавшего только одного – чтобы никто не ставил ему в вину его маленькие и большие слабости, чтобы его не заставляли платить по нравственным счетам, чтобы вместо древнего всевидящего библейского Бога в его жизни присутствовал ненадоедливый, деликатный, приятный во всех отношениях бог, закрывший глаза на его моральные долги и потакающий всем его прихотям.

Между тем, за этими богословскими грёзами либеральной европейской души виделась совсем другая картина, лишенная малейшего налёта благодушия, жесткая и беспощадная. В сущности, ускоренно секуляризующийся мир зрелой и поздней модерности с его философами, теологами, учеными, художниками обошелся с библейским Богом жестоко и безнравственно – точно так же, как некогда филистимляне поступили с силачом Самсоном. Оперируя философскими софизмами, литературными экивоками, запрещенными псевдо-экзегетическими приемами и коварными герменевтическими  уловками, эти духовно слабые, но одновременно злые и жестокие вольнодумцы лишили Его силы. Грозного библейского Бога-ревнителя они превратили в сверхтолерантного боженьку-миротворца, от которого требовалась одна лишь любовь, только любовь и ничего, кроме любви.

И когда эта бледная тень истинного Бога появилась и заняла своё место на страницах сочинений либеральных богословов и в воображении многих верующих, то стало ясно, что с нею можно быть спокойным за судьбу современных Содомов и Гоморр, за их жителей, которым за их грязное нечестие уже не угрожает огненное возмездие. Для мирового зла наступил золотой век, обещавший большие сюрпризы для человеческого рода.

Подмена библейского Бога на сентиментального и жалостливого псевдо-Христа пришлась по вкусу многим христианам, с готовностью принявшим часть правды за всю правду. И по сей день эта урезанная, искаженная правда, мало отличающаяся от лжи, охотно и целенаправленно культивируется современным миром, погружающимся всё глубже в состояние великой духовной депрессии, в бездну сопутствующих ей антропологических и социальных катастроф.

 

 

Стендаль не был  первопроходцем в своих претензиях к Богу. К его времени уже существовала солидная, протяженностью в полтора столетия традиция негативного отношения европейских вольнодумцев к учению Жана Кальвина, у которого в его «Наставлении в христианской вере» Бог выступал суровым и нелицеприятным вершителем судеб мира и человека. Акцентированная, остро, до блеска заточенная реформатором идея предвечного жесткого предопределения, необратимого отделения Божьих детей, достойных спасения, от Божьих врагов, предназначенных к вечной погибели, несла в себе мощный библейский посыл, невыносимый для либерального сознания. Даже многим христианам-протестантам логика Кальвина представлялась слишком прямолинейной, Бог – слишком жестоким, выводы – слишком беспощадными, а всё кальвиновское богословие – пугающим кошмаром религиозного фанатика-фундаменталиста.

Между тем, Кальвин в «Наставлении» не сказал ничего такого, чего не было бы в Библии. В адрес же своих оппонентов он с резкой прямотой бросал встречное обвинение: «Называя наше учение новым, они наносят глубокое оскорбление Богу, чьему святому Слову отнюдь не приличествует такое определение»[2].

Кальвин, предельно отчетливо обозначивший позицию абсолютного Божьего суверенитета, фактически выбил почву из-под ног у всех прошлых, настоящих и будущих поклонников жанра теодицеи.  Ведь именно, она, теодицея, как особое философско-богословское направление, предполагала, что в условиях безжалостного к христианам «секулярного века» Бога приходится защищать от «наглых ругателей». Мол, Его надо оправдывать в судилищах, повсеместно учиняемых над Ним богоборцами. Необходимо составлять и множить доказательства того, что Он не виновен в гибели жертв бесчисленных катастроф, не причастен к массе бедствий и страданий, которыми изобилуют человеческая жизнь и мировая история.

За много лет до выхода в свет трактата Лейбница «Опыт теодицеи о благости Бога, свободе человека и происхождении зла» (1710) Кальвин предупреждал, что все усилия философов по защите Бога, в сущности, излишни и даже абсурдны. Бог совершенно не нуждается в том, чтобы кто-либо Его оправдывал и защищал. Главная беда и основная слабость поклонников жанра теодицеи заключается в том, что  они, во-первых, не учитывают самого важного - абсолютного суверенитета Бога. Во-вторых, они игнорируют фундаментальную онтологическую и одновременно эпистемологическую данность – пребывание Бога внутри той реальности, относительно которой человеку известно только  одно – что она называется тайной Божьего Промысла.

Иными словами, человек должен быть внутренне готовым:

·        к действиям в обстановке Божьей тайны, не пытаясь приподыматься на цыпочки, не стремясь заглядывать за завесу тайн Божьих замыслов и решений;

·        к смиренному признанию за Богом Его абсолютного суверенитета, абсолютного права распоряжаться судьбами мира и людей по Его усмотрению;

·        к принятию не только добра, но и зла, любых  жизненных испытаний с верой в Божью справедливость и мудрость.

Полное доверие Богу как справедливому Законодателю и мудрому Мироправителю придаёт позиции христианина исключительно теономный характер, сообщает спокойствие и уверенность перед лицом  каких-угодно обстоятельств, избавляет от бесплодных терзаний и пустых страхов, позволяет не допускать разброда в своих чувствах и мыслях, поддерживает среди них твердую дисциплину, помогает сохранять чувство собственного достоинства, твёрдость и мужество при самых неожиданных поворотах истории и личной судьбы.

 

 

У того, кто стоит на этой позиции, не возникает ни желания, ни мысли требовать чего-то от Бога, выказывать Ему свои претензии, обиды или недовольства. Он всегда будет помнить о Божьем суверенитете и смиренно склонять голову перед Божьей волей: «Не моя воля, но Твоя». Ему и в голову не приходит, что с Богом можно что-то сделать, подправить Его сущность, подретушировать Его образ, поместить Его в прокрустово ложе собственной антропологии и тем самым приспособить к своим, сугубо человеческим нуждам. Ему не нужен никакой другой Бог, кроме Бога Авраама, Исаака и Иакова. Библейский Бог его полностью устраивает, потому что он знает, что ему, как апостолу Петру, больше некуда и не к кому идти. Здесь и сейчас, в библейском Боге для него есть всё необходимое и при том с избытком – истина, справедливость, благо, красота, любовь, спасение, вечная жизнь.

Те эпистемологические, этические и экзистенциальные тупики, в которых оказывается человеческий разум, проявивший легкомысленную неосторожность и не должным образом прикоснувшийся инструментом теодицеи к тайне Божьего Промысла, обусловлены одной и той же прервратной установкой. Это антропоцентрически, то есть секулярно ориентированная и потому иллюзорная уверенность в том, что человек, будто бы, имеет право требовать от Бога отчета в Его решениях, действиях и попущениях. Однако Творец – абсолютный, никому не подотчетный Суверен. Он ничего не должен своему творению, не обязан отчитываться и оправдываться перед ним. Какие-либо претензии глины к Горшечнику   противны природе Бога и чрезвычайно вредят человеку, имеющему дерзость и глупость их высказывать. Они действуют разрушительно на его отношения с Создателем, а также на его собственную личность, жизнь и судьбу.

Кальвин настаивал на том, что человеку никогда, ни при каких условиях не следует спрашивать, почему Бог поступает так, а не иначе. Ответ всегда может быть только один: такова Его суверенная воля. У грешного же человека нет и малой доли такой суверенности, нет онтологической автономии, нет самостоятельного, не соотносящегося с волей Бога предназначения, нет никаких заслуг перед Ним. Каждый из людей находится в полной власти Бога, еще до сотворения мира предопределившего одних к спасению, других - к вечной погибели из-за их собственных грехов, которые они совершат по Его попущению и по своей извращенной грехом злой воле, которая им кажется свободной, но таковой не является.

 

 

Человек с сильным духом и здравым умом никогда не станет требовать любви от любимой им женщины. Он будет действовать иначе: вместо того, чтобы требовать, постарается так выстраивать отношения и направлять своё поведение, чтобы ей было легко и радостно его любить.

Сильное духом христианство Кальвина настаивает на том, что люди не вправе требовать от Бога  н и ч е г о,  в том числе и любви. Но у человека есть возможность сделать всё, от него зависящее,  чтобы Божья любовь, в конце концов, излилась на него как заслуженный дар Спасителя, - познавать Бога через Его Слово, общаться с Ним через молитву, не огорчать Бога неправедными делами, служить Ему, воздавать честь и хвалу (2 Парал. 15,2).

Человек может горячо любить ту, которая представляется ему «грозной как полки со заменами» (Песн. 6,4). И он, вряд ли, станет требовать от неё, чтобы она перестала быть «грозной» и оставалась только лишь любящей и нежной. Он, принимающий свою избранницу целиком, без изъятий, даже сам может не сознавать в полной мере, как ему дороги эти развевающиеся «знамена».

Похожим образом христианин не вправе требовать от Бога, чтобы Он был для него не грозным ветхозаветным Яхве, а только лишь любящим евангельским Иисусом. Это требование абсурдно. Любящий Сын Божий, придя на землю, не отменил строгого и справедливого Господа Ветхого Завета по простой причине: это одна и та же Сверхличность Триединого Бога. Тот, Кто наслал Великий Потоп на распоясавшихся богопротивников, обрушил огненный ливень на развратников Содома и Гоморры, вечен и неизменен во все времена, включая наши. При этом Его способность любить никуда не исчезает, остаётся при Нём, свидетельствуя о Его милости к кающимся грешникам, которых Он любит как Своих детей. И Его любовь крепка, очень крепка, крепка как смерть. Она соседствует со смертью и для Него, и для нас: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3,16).

На кресте распятого Иисуса пересеклись любовь, крепкая как смерть, и смерть, спасительная как любовь. Крепость этой любви обладает такой силой, что человеку нечем её измерить. Он не располагает пригодным для этого мерилом, не знает, с чем её сопоставить. И здесь на помощь приходит Слово Божье.

По тексту Ветхого Завета разбросано великое множество драгоценных жемчужин. В них мерцают таинственным светом неизреченные, глубоко запрятанные смыслы. До поры до времени они остаются непрочитанными. Но приходит время Новозаветного Откровения и тайное становится явным.

Крест Иисуса Христа предстаёт как разгадка многих ветхозаветных загадок. Не является в данном случае исключением и фраза о любви крепкой как смерть. Постичь суть небывалой любви Христа к тем, кто её не заслужил, - задача, почти невозможная для человеческого рассудка. У этой любви нет аналогов, которые облегчили бы понимание её природы. Есть только одна столь же таинственная сила, сравнение с которой даёт, хотя бы, призрак понимания. Правда, эта сила пребывает в бесконечном удалении от любви, на противоположном полюсе бытия: это смерть с её бездной, тьмой и бесконечным ужасом.

Вероятно, в человеческом понимании любовь и смерть так бы никогда и не слилсь в это умонепостижимое тождество: «ибо крепка, как смерть, любовь». Но по Божьей воле совершилось невероятное: любовь и смерть действительно сошлись вместе на кресте распятого за всех нас Иисуса Христа. Жан Кальвин пишет: «Этот род смерти несёт в себе определённую тайну. Крест был презрен и проклят не только во мнении людей, но и в Законе (Втор, 21:23). Когда Христос был повешен на дереве, Он стал объектом проклятия. И это было совершенно необходимо: проклятие, полагающееся и приготовленное нам за наши беззакония, было перенесено на Него, дабы избавить от проклятия нас… Сын Божий, чистый и непорочный, принял на Себя позор и гнусность нашего нечестия и облачился в них и в то же время покрыл нас своей чистотой»[3]. И далее: «Смерть держала нас под своим игом. Иисус Христос покорился её могуществу, чтобы вырвать нас из неё… Он как бы позволил ей овладеть Собою – однако не так, чтобы она поглотила Его, но чтобы поглотить её самоё, дабы она не имела власти над нами, как имела до сих пор. Он добровольно оказался под её игом, но не затем, чтобы она поработила и уничтожила Его, но чтобы низвергнуть её беспредельное господство над нами»[4].

И последнее: «Его смертью уничтожен грех и устранена смерть. Его воскресением установлена праведность и воскрешена жизнь. Причем через воскресение и сама смерть обрела благую действенную силу»[5]. Через воскресение из мертвых открылся Сын Божий, обладающий неземной, небесной, божественной силой. И более сильного свидетельства, которое способно служить наилучшей опоры для нашей веры, просто не существует.

Божья любовь, незаслуженная нами, победила смерть, стерегущую нас, аннулировала её, превратила в ничто. От её сногсшибательной, убийственной крепости ничего не осталось. Человек получил возможность прорваться сквозь смерть, чтобы оказаться в объятиях любящего Отца и тем самым получить доказательство того, что любовь не просто крепка, как смерть, но неизмеримо сильнее смерти.

 

 

---