Шмеман - Оплакивание - Великая Суббота - Поминовение

Я начал с утверждения о нашей, христианской ответственности за секуляризм и этим же закончу, потому что сегодня мы имеем дело с «секуляризованной смертью». Существует надежда (может, и не очень крепкая), что мы, православные (или, точнее, те, кто должен серьезно относиться к слову «православный», кто считает, что мы, будучи истинной Церковью, должны обладать истиной), не только можем дать правильные ответы в книгах, которые выпускает издательство Свято-Владимирской семинарии, но что каждый приход сможет стать источником влияния на культуру. Видите, все та же парадигма — двенадцать рыбарей и весь мир, следующий за ними.

 

Глава из книги - Протопресвитер Александр Шмеман - Литургия смерти и современная культура

И теперь мы переходим к обсуждению третьего аспекта — к нашей литургической традиции, и здесь я успею поговорить только об одной проблеме.

 

Перед нами стоит очень серьезный, очень реальный вопрос — как воссоединить, как свести воедино те два «слоя», которые я, намеренно, вчера остро противопоставил друг другу, — «слой» Великой Субботы и «слой», который я назвал «оплакиванием и страхом». Надеюсь, я доказал вам, что в одном и том же богослужении сосуществуют эти две «темы», две разные реакции на смерть, два разных к ней отношения. И мы должны теперь понять, что оба эти «слоя» — неотъемлемые части литургии смерти, и мы должны это сделать вовсе не для оправдания каждого слова, дошедшего до нас из Византии, или из России, или из Греции, или откуда-нибудь еще, а ради веры Церкви.

 

Нам объясняют, почему нельзя плакать по умершему. Во многом «слой» оплакивания, страха и печали — первый, пусть и не хронологически, а «слой» Великой Субботы — второй. Чем это объясняется? Тем, что этот «первый слой» (оплакивание и т. д.) даже не нуждается в богослужении, он — сама смерть. Кто то умирает: жена теряет мужа, муж — жену, родители — ребенка. Смерть всегда была окружена ритуалом, во всех культурах, кроме нашей. Тело лежало дома. Мы знаем, что в России, например, тело три дня лежало на обеденном столе, и не потому, что не было другого стола, но потому, что это был очень «литургический» акт. Напомню вам знаменитую строчку Державина, русского поэта XVIII века: «Где стол был яств, там гроб стоит»^[1]. Каков смысл всего этого?

 

Во-первых, в этом выражается печаль, трагедия в ее уникальности. Это очень по-библейски. Христос плачет у гробницы Лазаря, и кто мы, чтобы не плакать? Но именно от этого пытается нас отучить современная культура. (Как сказал мне на похоронах один человек, когда я выразил ему свои соболезнования по случаю смерти его брата: «Ну, такое случается».) Конечно, «такое случается», но так ли реагирует тот, кто переживает горе? Вечное проклятие тоже «случается», но это не повод для радости! Таким образом, этот плач и этот страх вполне естественны. Страх чего? Возможно, конечно, что мы часто злоупотребляем этим мотивом страха, и, к сожалению, то же самое делает и гимнология. Ведь на самом деле это не страх червей могильных, не страх перед таинственным и неизвестным. «Страх», который мы все должны испытывать, — это страх Божий. Вчера кто-то спросил меня: «Как Вы справляетесь с этим страхом?» Я ответил: «Мы не должны прятаться от него, мы должны правильно его понять, мы должны причащаться ему». Однако мы видим, что сегодня вся христианская жизнь лишена страха Божия, потому что, как нас учат, все наши грехи в первую очередь опасны для нашего здоровья! «Не переедайте, потому что это вредно для сердца» и т. д.

 

Я знаю, что придет Царство Божие, или я надеюсь, что верю в это, надеюсь, что моя жизнь каким-то образом хоть в какой-то мере руководится этой верой. Но разве нам не жаль, когда подходит к концу счастливый день? Все то в жизни, что мы не можем остановить, что исчезает (это очень христианская тональность) из-за раздробленности времени и пространства, невозможность избежать железного закона старения, погружения в слабость, дряхлость, беспамятство — это все еще печальная реальность этого мира, отсюда и плач, страх и печаль. Все это имеет свое место. Это мы вечно плачем вместе со Христом, узнавшим о смерти Своего друга, того самого, которого Он создал в «неизреченной красоте» и о котором Марфа говорит: «Господь, не приближайся! Он уже четыре дня как мертв и смердит»[2]. Вдумайтесь в это «смердит» в свете первого слова, произнесенного Богом о человеке: «И увидел Бог, что это хорошо». А теперь это «хорошо» разлагается и «смердит»...

 

Поэтому плакать — нормально для человека, мы вовсе не должны быть стоиками: эта философия, прекрасная и достойная восхищения, — не христианская философия. Мы должны быть терпеливыми, но не должны быть стоиками. (Тот брак имеет больше шансов на успех, в котором муж и жена, любя друг друга, все же иногда и ссорятся, и кричат друг на друга, чем тот, в котором супруги всегда сдержанны и вежливы друг с другом, но накапливают в себе ненависть.) Горюйте и плачьте, даже зная, что увидитесь с усопшим в Воскресении. Не прикрывайте свои чувства этим «ничего особенного, такое случается». Последнее гораздо менее по-христиански! Мы не только homo sapiens, не только homo adorans, но мы и «плачущие животные», и эту способность плакать, этот дарованный нам «дар слез» мы также должны включить в литургию. Но мы можем определить, какое место будет уделено этому плачу, как он будет выражаться, в какой форме. Возможно, «черви и стенания и рыдания» — только один аспект этого плача. Но я еще раз подчеркну: этот плач имеет свое место.

 

Что же касается «второго слоя», который я в этих лекциях обсуждал первым, то есть слоя Великой Субботы, то его необходимо вернуть. Так же как сама Великая Суббота должна возвратиться в приходы, так и этот второй «слой» погребения, то, что происходит в церкви, должен занять свое место. Опять же, существуют технические проблемы, богослужебные проблемы, но, думаю, мы наметили здесь правильный путь.

 

И, наконец, третий аспект религиозной традиции — поминовения, и особенно «частные» поминовения. Здесь нужно (и это кажется очень простым, хотя на деле это очень сложно) правильно соотнести эти два явления. Правила и предписания касательно частных поминовений ограничивают их не потому, что смерть — особенно печальная и «негативная» часть жизни Церкви, а затем, чтобы поместить их в правильный контекст, понять их в свете Церкви как поминовения, в свете Евхаристии как поминовения. Если люди это поймут, тогда это «возвращение старой смерти», смерти как разлучения, будет преодолено. Конечно, я подразумеваю здесь более глубокое понимание Евхаристии в этой перспективе, ибо поистине в Церкви Евхаристия и Пасха — две «сфокусированные на смерти» реальности.

---