Кесарю кесарево? Христианство vs патриотизм - Рецензия на книгу Андрея Кордочкина

Упоминание стремительно, с каждым днём и часом всё быстрее и быстрее меняющегося мира давно уже стало общим и привычным местом. «Время сжимается». Сначала пандемия ковида, теперь СВО, и прошлогодняя реальность попахивает уже давностью десятилетней, если не больше. Эпохи теперь измеряются новыми реперными точками бифуркации – «жизнь до ковида», «мир до СВО».

 

Москва, Никея, 2019. 200 стр.

И книга, о которой я хочу поразмышлять, как раз из того другого, иного мира – до ковида и СВО. Хотя прошло всего-то четыре года – но какие четыре года! Это я к тому, что сегодня выход книги с таким названием – «Должен ли христианин быть патриотом» (да ещё и с грифом «Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви»!) может состояться лишь в ненаучном постапокалиптическом триллере. Или кошмарном сне скрепнославного Z-патриота. Не говоря ещё за содержание, одно лишь такое название уже провокативно и потенциально опасно автору, издателям и даже читателям (уже были случаи доносов за чтение «запрещенных» книг в метро) проблемами с соответствующими органами, статьями, штрафами и сроками.

Хотя автору – протоиерею Андрею Кордочкину особо беспокоиться не стоит – он уже больше 20 лет как служитель храма св. равноап. Марии Магдалины в Мадриде. И в числе немногих священнослужителей РПЦ открыто выступает против СВО.

А вот некоторым известным медийным фигурам, чьи мнения о книге вынесены на обложку, их позиция уже «аукнулась» - пусть и не за это.

 

«Патриотизм как богословская проблема – так вопрос ставится впервые. Родина христианина – небо, место действия – конкретная страна. Что говорит Писание об этом ключевом противоречии? Чему учат отцы?» - вопрошает писатель и телеведущий Александр Архангельский. Тот самый, чей фильм «Голод», рассказывающий о голодоморе в Поволжье в 20-х – 30-х годах запрещён к показу.

Непривычно видеть здесь мнение популярной некогда телеведущей Тутты Ларсен: «Слово «патриотизм» сегодня имеет столько смыслов и оттенков, иногда противоположных, что кажется – лучше ими вообще не пользоваться. Тебя могут не так понять. Но отношения между личностью и государством, гражданином и родиной – это существенная часть жизни каждого из нас». О, знала бы Тутта, насколько громко и чувствительно для многих отзовутся её слова спустя всего три года. …

Знаково посвящение книги – «Никите Кривошеину – русскому патриоту, безродному космополиту и узнику ГУЛАГа».

И совсем уже невеселым звоном, подобно хрестоматийному пеплу Клааса отдаются предваряющие книгу стихи Некрасова почти двухвековой давности:

 

Я горячим рождён патриотом,

Я весьма терпеливо стою,

Если войско, несметное счетом,

Переходит дорогу мою.

Ускользнут ли часы из кармана,

До костей ли прохватит мороз

Под воинственный гром барабана,

Не жалею: я истинный росс!

 

Уже в предисловии автор отмечает актуальность темы патриотизма в России как на протяжении прошедшего века, так и в начале нынешнего.
«До какого предела следует быть преданным государству? Есть ли черта, за которой лояльность становится безнравственной? Всегда ли хорошо то, что полезно для моей страны?»

Очень «скользко» звучит вопрос протоиерея: «Ошибался ли Бернард Шоу, когда говорил, что «патриотизм – это твоя убежденность в том, что твоя страна превосходит другие, потому что ты в ней родился?»

Мрачным пророчеством отдаёт от совсем уж неполиткорректного теперь, если ещё не наказуемого уголовно вопроса одного из прихожан Кордочкина: «Почему в России, когда говорят «русский» - это патриотизм, а когда говорят «украинский» - это национализм»?

 

Во введении автор обозначает три различных подхода к взаимоотношениям христианина и государства, ссылаясь на американского библеиста Уолтера Пилгрима.

Первый – это субординация или подчинение, вариант, встречающийся в посланиях ап. Павла, реальных, или приписываемых ему. Второй – это нейтралитет, называемый Пилгримом «критическим дистанцированием» и присущий всем четырём Евангелиям. Сопротивление государству выражено апостолом Иоанном в его «Откровении».

Именно выраженная в Римлянам 13: 1-7 позиция Павла и «сформировала отношение христиан к государству в прошлом и продолжает формировать его в современности. Власть богоустановлена и сакральна по своей природе», транслирует Кордочкин мнение американского исследователя. Есть в этом что-то очевидно «языческое», не правда ли?

И поскольку апостол Павел и вторящий ему Петр (1 Пет. 2:13 – 17) толком не объясняют, как и почему следует повиноваться злоупотребляющей своей властью государству, Пилгрим сам берётся за эту задачу и предлагает шесть вариантов объяснений риторики Павла.

Вот некоторые из них: послушание власти – это проявление новой этики, основанной на любви, а в преддверии Второго Пришествия потерпеть осталось совсем недолго;

Поскольку подлинное гражданство христиан в жизни будущего века, земная власть относительна и преходяща. Потому, видимо, можно и повиноваться ей, держа как бы фигу в кармане, для общего порядка и мира;

Проповедуя Христа распятого, Павел не мог не понимать, чьей властью был казнён Христос, чтобы проповедовать ещё и сопротивление ей. Личный опыт столкновений с римским правосудием также не внушал оптимизма;

Речь идёт лишь о послушании властям, даже если придётся претерпевать страдания, но не о слепом повиновении оным.

Рассматривая второй вариант – «критической отстранённости» и знаменитые слова Иисуса, ставшие названием книги – «Кесарю кесарево…», Кордочкин рисует образ мягкого, ненасильственного сопротивления, или, скорее, самоустранения из конфликтогенных ситуаций. И делает несколько смелых заявлений.

Сначала об Иисусе: «Был ли Иисус Христос патриотом в современном смысле слова? Безусловно, в Его словах, поведении – любовь к Иерусалиму, к пустыне, к «лилиям полевым» и, наконец, к людям своего языка и своей крови. Тем не менее Его служение есть вызов классическим патриотам. Он не борется с римским сотником – врагом своего народа и не изгоняет его, а исцеляет его слугу». Простите за злободневные ассоциации, но очень уж они навязчивы: «ВВП не борется с Нато и не изгоняет его, а исцеляет его слугу – Украину». «Едва ли это поведение можно назвать патриотичным по современным меркам, в особенности для тех, кто легко делит мир на правильный «восток» и «неправильный» запад или наоборот», комментирует автор Матфея 8: 11-12.

Переходя же от Христа к христианам, Кордочкин ещё более радикален – и потенциально по российским законам подсуден, ведь он прямо говорит, что «христианин никогда не будет не только идеальным патриотом, но и идеальным гражданином. Его ценности и приоритеты всегда выше и значительнее, чем приоритеты государства, которое он никогда не признает последней инстанцией и верховным авторитетом».

Наконец, последний, «оппозиционный» подход книги «Откровения» откровенно, уж простите тавтологию, антиимпериалистичен. «Римская империя не имеет богоданной природы. Это чистое зло. О подчинении ее властям не может идти и речи».

А пережив империю Римскую, многие, хоть и не все, христиане, особенно апокалиптически настроенные интерпретировали образ Зверя и блудницы применительно к другим империям, потенциально или реально враждебных к последователям Христа.

 

 Во второй главе «Человек и государство: Рим, Константинополь, Москва» протоиерей проводит обзор эволюции отношения христиан к власти как «демократической» позиции преследуемых ранних христиан, допускающей разночтение, до имперского папоцезаризма Запада и монархического цезарепапизма Востока.

Именно подчиненное, а нередко и гонимое положение ранней, доконстантиновской Церкви делало возможным наличие разных позиций по отношению к государству. «Христиане ищут равновесия между принятием самого принципа власти как богоустановленного (о чем говорят апостолы Петр и Павел) и неприятием такой власти, которая требует абсолютного почитания и, сверх того, поклонения. «Хотя поклоняемся единому Богу, но в других отношениях и вам охотно служим, признавая вас царями и правителями людей и молясь о том, чтобы вы, при царской власти, были одарены и здравым суждением» (Иустин, «Апология»).

Возможно, лояльность власти древними христианами может быть истолкована сегодня как «стокгольмский синдром». Кордочкин считает иначе – лояльность как следствие веры в то, что «нет власти не от Бога». Но и сам всё же удивляется: «Эта готовность кажется тем более удивительной со стороны людей, превратившихся в мишень».

Автор отмечает и самое главное искушение покорного власти христианина – соблазн языческого обожествления властителя. Распространённая в разной степени и формах в разные времена и в разных культурах, сакрализация власти в Древнем Мире достигла своего хрестоматийного апогея в римской империи. А в империи «мифологизировался и ритуализировался как сам принцип императорской власти, так и его носители». И созвучие определений и титулов Христа и императора явно не облегчало положение христиан.

«Через несколько десятилетий после земного суда над Спасителем в глазах римлян Он виделся узурпатором власти кесаря. А христиане аналогичным образом воспринимали самого императора как узурпатора тех почестей, которые подобают Христу. Поэтому Царство Божие и царство кесаря не сосуществуют, а противостоят друг другу. () Преступление мучеников-христиан состояло именно в том, что, отказываясь совершать жертвоприношение и участвовать в культе императора, они ставили под вопрос благополучие государства, ставя личное благочестие выше pax romana (римского мира)».

Эти мученики «десакрализуют и дестабилизируют имперские мифы и идеологию, которые являются устоями всей системы власти в империи», цитирует Кордочкин англоязычного автора.

Интересно будет узнать подобным мне непросвященным, что святой Константин мало того, что крестился лишь на смертном одре, так ещё и от арианского епископа, и богословскими вопросами интересовался куда меньше, чем государственными. «Маловажный и незначительный вопрос», «мелочное и суетное словопрение» - так отзывался первый, хоть и задним числом, христианский император о важнейшем вопросе христианской метафизики, решение которого определило будущее христианства.

Сам Константин так определял свои взаимоотношения с церковью: «Вы – епископы дел внутренних Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епископом дел внешних». 

И вот уже приём по случаю двадцатилетия царствования Константина, где епископы возлежат вместе с Василевсом, видится Евсевию Кесарийскому «образом Царства Христова», а через десять лет, уже в честь тридцатилетия правления, Евсевий почти раболепно зовёт Константина «правителем целого мира» и «Словом Божьим».
«Это уже не просто лесть и сервилизм; сакрализация власти облекается в богословскую, догматическую форму», заключает Кордочкин.

А затем приводит примеры резкой критики и даже оппозиции неблагочестивым государям со стороны отцов церкви. «…Иерархи IV века возвышали свой голос против земной власти не только по вероучительным вопросам, но и в тех случаях, когда власть переходила нравственно допустимую границу».

Григорий Богослов совсем не патриотично противопоставляет земную родину горнему Иерусалиму; Амвросий Медиоланский после казни семи тысяч мятежников в Салониках запрещает императору Феодосию вход даже в притвор храма и жестоко обличает его. Епископ Медиоланский сначала истребовал с царя справедливого судебного закона, «чтобы смертные приговоры выносились не под влиянием гнева, но согласно рассудку» и лишь потом «разрешил его от уз». «Образ Амвросия Медиоланского есть образ власти небесной, которая ищет большего, чем быть лишь поддержкой для власти земной. Согласно Амвросию, «император пребывает внутри церкви, но не над Церковью; благой император ищет помощи Церкви, не отвергает её».

И вновь проводя неизбежные параллели с днём сегодняшним, скажите, уважаемые читатели – к какому информационному или литературному типу вы отнесли бы этот сюжет, будь там вместо указанных действующих лиц предстоятель РПЦ МП и президент России? Фэйк ньюс, антиутопия, ненаучная фантастика?

С концом (условной) эпохи Отцов Церкви заканчивается и эра либерализма мнений, «Церковь в истории идёт по пути сакрализации земной власти и обмирщвления церковной». Автор цитирует Николая Бердяева: «западный папоцезаризм и восточный цезаропапизм – два соблазна, порабощавшие церковь стихиям этого мира, царству кесаря. На Западе церковь была свободнее в своих первоосновах, но она сама превращалась в государство и пользовалась орудиями государства. На Востоке церковь была подчинена государству и так же пользовалась орудиями государства».

 

Завершая главу своего рода введением в проблематику русского христианского патриотизма, автор отмечает, что «русский царь – отнюдь не слепок с византийского императора». Если византийский василевс выступал как законный наследник римских императоров, то в России «наименование монарха царем отсылало, прежде всего, к религиозной традиции, к тем текстам, где царем назван Бог; императорская традиция для России была неактуальна», ссылается автор на историка Успенского. И тут вроде бы вновь забрезжил знакомый уже – по Римской империи - симптом сакрализации власти.
Автор акцентирует внимание на переписке Ивана Грозного с Курбским, «потому что корреспондентом царя является человек в высшей степени нелояльный царской власти». Грозный щедро цитирует апостола: «Почему же ты презрел слова апостола Павла, который сказал: «всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти кроме как от Бога: тот, кто противится власти, противится Божьему повелению». И развивает его апологию власти до хорошо узнаваемых сегодня пределов – вернее сказать, устраняя пределы все и всяческие: «Посмотри на это и вдумайся: кто противится власти – противится Богу; а кто противится Богу – тот именуется отступником, а это наихудшее из согрешений. А ведь сказано это о всякой власти, даже о власти, добытой кровью и войной».

Весьма актуально и зловеще звучат сегодня слова Грозного Царя многовековой давности, а ведь в них, возможно, и коренится вся традиция российской тоталитарной автократии.

Той самой, где самодержавие «не подчинено не только земным ограничениям, но и евангельской нравственности. «Разве подобает царю, если его бьют по щеке, подставлять другу? Это самая совершенная заповедь. Как же царь сможет управлять царством, если допустит над собой бесчестие?» в этом восклицании Грозного слышится и суровый гюбрис викингов, и освящённая авторитетом Вед дхарма кшатриев – правителей и воинов Индостана. Но вряд ли христианнейшего государя.

 

Глава третья, «Патриотизм в русской литературе и философии» занимает целую треть книги. Автор педантично и внимательно прошёлся по русской гуманитарной мысли от Радищева до хрущевской эпохи. И впечатление создаётся, мягко говоря, «не столь однозначное». То есть неутешительное. Впрочем, смотрите сами.

Александр Радищев, одним из первых попытавшийся осмыслить патриотизм, пришёлся со своими рассуждениями не ко двору. «Очевидно, что угрозу для патриотизма и государственности он видел не извне, а в самом униженном положении жителей страны». Опубликовавший статью Радищева «Беседа о том, что есть сын Отечества» журнал «Беседующий гражданин» закрылся. За хрестоматийное «Путешествие из Петербурга в Москву» автора чуть было не казнили именным указом Екатерины II, характеризовавшим произведение классика выражениям, что пришлись бы по нраву и нынешним подхалимам. Книга названа «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства и наконец оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской».

Дальше – больше, и даже лучше, «спор Пушкина и Чаадаева о русской истории определил характер столь любимых русскими людьми бесед о судьбах родины надолго, если не навсегда».

Чаадаевский патриотизм искренен, но в тоже время глубоко прочувствован и осмыслен: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной». А затем продолжает уже откровенной, по нынешним меркам, крамолой: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть ещё нечто более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создаёт духовные наслаждении, приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что – ложь…».

Пушкин слабо пытается возражать оппоненту, оправдываясь любовью к государю и неприязнью к происходящему. То самое «Царь хороший, бояре плохие». И, конечно, «ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Автор двусмысленно замечает, что, хоть вряд ли кто-то сможет усомниться в патриотизме поэта, «благонадежным гражданином» его считать вряд ли возможно после той легендарной строфы:
 

Властитель слабый и лукавый

Плешивый щеголь, враг труда

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.

 

И еще один немаловажный момент: Пушкину совершенно не свойственно антизападничество, «на котором держалось и держится мировоззрение многих русских патриотов».

Автор обращается к апологии поэта в «Пушкинской речи» Достоевского, где есть и те самые знаменитые строки о всечеловечестве, то есть инклюзивном мироощущении русских, вместо утверждаемого нынешним «русским миром» эксклюзивизма. «Да, назначение русского человека бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». И особенно хорошо вот это: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей». Ждём, когда Фёдора Михайловича объявят вне закона?

О. Андрей не ограничивается обзором мнений творческих людей – полноту картине властителей дум придают и такие персонажи, как министр народного просвещения Российской Империи Александр Шишков (1824 – 1828 гг., почти 200 лет назад!). Он автор «Рассуждения о любви к отечеству» - «настоящего патриотического манифеста». Отвечая на вопрос, что такое патриотизм, Шишков переходит от поэтических образов типа «колыбель, в которой мы взлелеяны» и «земля, где лежат кости отцов наших и куда мы сами ляжем» к необходимой «любви к Государю, к сему поставленному от Бога отцу и главе народной». И даже более того – он смело сравнивает любовь к Отечеству с любовью к другому человеку. Сравнение, правда, выходит неуклюжим, даже недоразумением: «Согласно этой аналогии, думающий человек вообще не может быть патриотом. Шишков боится того, что «ум начнет рассуждать, сердце холодеть». Разница с взглядами думающего Чаадаева бросается в глаза…

Любопытно, как таким подходом Шишков неочевидным образом подкладывает патриотизму даже не свинью, а целого борова. Автор цитирует исследователя О. Найда: «выводя критический рассудок за пределы патриотического сознания и отдавая безусловный приоритет «сердцу», Шишков, сам того не подозревая, приближается к выводу о том, что российское отечество вообще не может быть объектом осмысленного патриотизма. Оно может выступать лишь объектом слепой любви, для которой истина и ложь не имеют никакого значения».

Другой исследователь, И. Сандомирская находит в творчестве Шишкова корни современной политической идеологии русского мира: «Шишков последовательно пользуется приемом профанации священных категорий (таких, как Дух, Слава) в своем стремлении обожествить Отечество. () Однако по существу обожествление Отечества способствует именно распылению священных смыслов».

И даже милитаристско-коспирологическая риторика современных пропагандистов произрастает из творений министра просвещения: «Отечество не имеет существования вне контекста об угрозе внешнего нашествия. Оно никак не проявляет своей экзистенции, если такой угрозы не существует. Иначе говоря, Отечество существует настолько, насколько существует враждебная ему сила. Если такой силы не будет, не будет и Отечества. Поэтому «нормальный» модус функционирования Отечества в этом идеологическом пейзаже – это постоянная угроза войны и постоянное состояние мобилизации со стороны его сынов. () Сконструированное таким образом Отечество всегда в опасности, такая Родина-Мать – всегда зовет.» Книга И. Сандомирской опубликована в Вене в 2001 году, но как злободневно сейчас звучат её слова!

Малоизвестному ныне общественности Александру Шишкову наследовал на посту министра народного просвещения легендарный С. Уваров, автор протоскрепной триады «Православие-самодержавие-народность». Помимо этой полумистической, полуместечковой формулы Уваров вполне отчетливо сформулировал идеологемы, вполне годящиеся на роль основания современной пропагандистской идеологии российской власти. А именно противостояния «духовной» России «загнивающему» Западу. «Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, невзирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим». Упоминать о буквальных не то, что параллелях – прямых заимствованиях у современных пропагандистов, думаю, излишне…

Автор упоминает любопытную, но малоизвестную неспециалистам интригу, связанную с наследием М. Ю. Лермонтова.

Его восьмистишие про «немытую Россию» было «столь неудобно с точки зрения современных «патриотических» критиков», что тем пришлось изобретать мифы о авторстве «идеологических диверсантов», «фальсификаторов, работающих на противников России».

Особенно забавна апология «чистой России» - «Те, кто не принимает авторство Лермонтова, кого особенно задевают слова «немытая Россия», не жалеют чернил, чтобы доказать, что личная гигиена русских была на порядок выше европейцев».

Подобная же история и со стихотворением Пушкина, том самом, где он горестно восклицает: «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь.»

Кордочкин резюмирует: «Итак, ни Пушкина, ни Лермонтова нельзя свести к одной емкой цитате. Они не авторы политических манифестов, они не создают «скреп», их строки не годятся для транспарантов. Их образы продолжают оставаться вызовом для любого узкого видения патриотизма, направленного на самовосхваление и противопоставление России «Западу».

В главе «Патриотизм – ложный и истинный, инфантильный и взрослый» автор описывает взгляд на проблему литературного критика Виссариона Белинского. Он вводит концепцию истинного и ложного патриотизма. Первый есть «святое и высокое чувство», второй же – «лжепатриотизм, соединенный с бездарностью». И даже более того – корни и суть истинного патриотизма есть любовь ко всему человечеству: «Любовь к отечеству должна выходить из любви к человечеству, как частное из общего. Любить свою родину значит – пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества и по мере сил своих споспешествовать этому. В противном случае патриотизм будет китаизмом, который любит своё только за то, что оно своё, и ненавидит все чужое за то только, что оно чужое, и не нарадуется собственным безобразием и уродством. () Человеческой натуре сродно любить все близкое к ней, свое родное и кровное; но эта любовь есть и у животных, следовательно, любовь человека должна быть выше… словом – любовь к отечеству должна быть вместе и любовью к человечеству».

Публицист и литературный критик Н. А. Добролюбов подробно разбирает понятие патриотизма в рецензии, текст которой автор приводит почти целиком. Там есть и такие злободневные нынче места: «… Таким образом, от идеи своего народа и государства человек, не останавливающийся в своём развитии, возвышается посредством изучения чужих народностей до идеи народа и государства вообще, и, наконец, постигает отвлеченную идею человечества, так что в каждом человеке, представляющемся ему, видит прежде всего человека, а не немца, поляка, жида, русского и пр. () Все исключительные предилекции (предпочтения), все утопические мечтания о высшем предназначении одной нации к тому-то, другой – к тому-то, все национальные перекоры о взаимных преимуществах – исчезают в мысли человека, правильно и вполне развившегося. Для него уже не существуют вопросы вроде: кичливый лях иль верный росс? И пр. Германское или славянское племя будет выше в истории последующих веков?

() Совершенно другие результаты представляет псевдопатриотизм, иногда с удивительным бесстыдством прикрывающийся именем истинной любви к отечеству. Он совершенно противоположен настоящему патриотизму. Тот есть ограничение общей любви к человечеству; этот, напротив, есть расширение, до возможной степени, неразумной любви к себе и к своему и потому часто граничит с человеконенавидением. () Проявления подобного патриотизма замечаются уже и в детском возрасте, если дети получают ложное развитие. Так, патриотизм, соединенный с человеку ненавидением, обыкновенно выражается в них какою-то бестолковой воинственностью, желанием резать и бить неприятелей во славу своего отечества, между тем как воинственный мальчишка и не понимает ещё, что такое отечество и кто его неприятели».

«Люди, входящие в подобную роль – неопытного, заносчивого школьника или престарелого, недальнего слуги, – обнаруживают, конечно, весьма низкую степень развития нравственного и умственного. Подобно этому – и псевдопатриоты, фразисто расписывающие свою любовь милому, славному, великому отечеству, доказывают только, что им, кроме фраз, нечем заняться. Их развитие не так высоко, чтобы понять значение своей родины в среде других народов; их чувства не так сильны, чтобы выразиться в практической деятельности; их личность не столько самобытна, чтобы в собственных силах искать прав на какое-нибудь значение. И вот эти нравственные недоросли, эти рабски ленивые и рабски подлые натуры делаются паразитами какого-нибудь громкого имени, чтобы его величием наполнить собственную пустоту. Нередко это громкое имя бывает – отечество, родина, народность, и тут уж не бывает конца цветистым фразам и реторическим изображениям, лишенным всякого внутреннего смысла. На деле, разумеется, не бывает у этих господ и следов патриотизма, так неутомимо возвещаемого ими на словах. Они готовы эксплуатировать, сколько возможно, своего соотечественника, не меньше, если еще не больше, чем иностранца; готовы так же легко обмануть его, погубить ради своих личных видов, готовы сделать всякую гадость, вредную обществу, вредную, пожалуй, целой стране, но выгодную для них лично… Если им достанется возможность показать свою власть хоть на маленьком клочке земли в своем отечестве, они на этом клочке будут распоряжаться, как в завоеванной земле… А о славе и величии отечества все-таки будут кричать… И оттого они – псевдопатриоты!..»

Добролюбову вторит и Салтыков-Щедрин: «Есть люди (в последнее время их даже много развелось), которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают «Звон победы раздавайся!» и зияющими впадинами, вместо глаз, выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними? Это – целое постыдное ремесло. По моему мнению, люди, занимающиеся этим ремеслом, суть иезуиты. Разумеется, иезуиты русские, лыком шитые, вскормленные на почве крепостного права и сопряженных с ним: лганья, двоедушия, коварства и пр. Это – люди необыкновенно злые, мстительные, снабженные вонючим самолюбием и злой, долго задерживающейся памятью, люди, от которых можно тогда лишь спасись, когда они в месте с бесконечной злобой соединяют и бесконечную алчность ловления рыбы в мутной воде. Тогда можно от них откупиться, можно бросить кость им в глотку. Но если они с адской злобой соединят и адское бескорыстие и ежели при этом свою адскую ограниченность возводят на степень адского убеждения – тогда это уже совершенные исчадия сатаны. Они настроят мертвыми руками бесчисленные ряды костров и будут бессмысленными, пустыми глазами следить за предсмертными конвульсиями жертвы, которая, подобно им, не стучала в пустые перси…»

И здесь автор делает очень важное и актуальное примечание. Цитируя интервью с Павлом Пожигайло в «Комсомольской правде» 2013 года, Кордочкин приводит ответ интервьюируемого «системного математика и экс-сотрудника ГРУ» о целесообразности преподавания Салтыкова-Щедрина в школе: «Если с помощью литературы XIX века мы будем бить по стране, она рухнет. () Идея литературы XIX века – что власть по определению виновна, а народ по определению чист – и привела к революции. Салтыков-Щедрин в своих произведениях делает виноватым власть, чиновника, превращает их в дремучее царство, а народ везде чист. Но народ не чист…». Не могу не согласиться с Пожигайло в технической верности его тезиса – народ действительно не чист, но и народ не есть некое единое целое, в нем, как и каждом отдельном человеке, есть доброе и дурное начала. Но более важно и сегодня, и во времена Салтыкова-Щедрина, и 90 лет назад то, что именно этот лозунг – «народ не чист» служил если и неявным, то подспудным оправданием государственного репрессивного аппарата. «Был бы человек, а статья найдется» - узнаваемо?

Объективности и разнообразности работе протоиерея придают цитаты и альтернативных мыслителей. Так, характеризуя патриотизм Константина Леонтьева как своеобразно дуалистичный и парадоксальный, Кордочкин приводит такую любопытную цитату: «Знаете ли, Катерина Сергеевна, что при виде всего этого спрашиваю себя каждый день: «Боже, патриот ли я? Презираю ли я или чту свою родину?» И боюсь сказать: мне кажется, что я ее люблю, как мать, и в тоже время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру. Весело, весело, весело! Хандра, хандра, севрюга!... Продолжать более в этом духе невозможно…»

Оригинален оппонент славянофилов, философ Владимир Соловьев, для которого казнь Христа стала страшным проявлением патриотизма: «Ставить выше всего исключительный интерес и значение своего народа требуют от нас во имя патриотизма. От такого патриотизма избавила нас кровь Христова, пролитая иудейскими патриотами во имя своего национального интереса: «Аще оставим Его тако, вси уверуют в него: и приидут Римляне, и возьмут место и язык наш… уне есть нам, да един человек умрет за люди, а не весь язык погибнет» (Ин. 11:48). Умерщвленный патриотизмом одного народа, Христос воскрес для всех народов и заповедал ученикам своим: «шедше научите вся язяки». Что же? Или христианство упраздняет национальность? Нет, но сохраняет её. Упраздняется не национальность, а национализм. Озлобленное преследование и умерщвление Христа было делом не народности еврейской, для которой Христос (по человечеству) был ее высшим расцветом, а это было дело узкого и слепого национализма таких патриотов, как Каиафа».

Думаю, излишне вновь указывать как на актуальность этой цитаты для сегодняшнего дня, так и её бесполезность, беззвучие для многих, именующих себя христианами.

И ещё жесткая цитата мыслителя о патриотизме: «Задачи истинного патриотизма – не возвеличивать это тяжелое и мрачное прошлое, а стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов пережитого озверения». Звучит как диагноз и приговор современным «озверелым» патриотам, не правда ли?

Главка «На чужбине» содержит множество различных персонажей, от Льва Толстого и Стефана Цвейга до эмигрантов и советских «писателей-деревенщиков», как их называет автор. Их объединяет, предположу, разного рода «оторванность от русских» (христианских?) корней.

И первый же персонаж здесь шокирует своим малоизвестным признанием. Сам он хорошо известен – речь о святителе Николае Японском (Касаткине), довольно популярным в патриотических кругах. Так вот этот святитель в дневниках говорит о своей ответственности за молодую японскую православную церковь, из-за которой он «не уехал в Отечество», ответственности, простиравшейся настолько, что «в совершении Общественного Богослужения, пока война не кончится, участвовать не буду по следующей причине: во время богослужения я вместе с вами молюсь за Японского Императора, за его победы, за его войско». Он поясняет своё решение – это попытка избежать как обвинений в измене Отечеству, так и в лицемерии. «Любовь к Отечеству естественна и священна», пишет святитель, и советует адресатам своего послания служить молебен о даровании побед своему воинству, «при обычных богослужениях усердно молитесь за ваше отечество, как подобает добрым христианам-патриотам». Так наущает святитель Николай адресатов своего послания и обещает, что первое место в его частной молитве «будет принадлежать Японской Церкви – ее благосостоянию и возрастанию…»

Протоиерей цитирует, и не единожды, митрополита Волоколамского Илариона, писавшего прямо, что «понятие патриотизма предполагает, в том числе, возможность и право христианского миссионера становиться на сторону тех людей, среди которых он живёт и несет служение». Возможно, в этих словах митрополита можно было угадать ту неожиданную (антивоенную) метаморфозу, случившуюся с ним после начала СВО?

Антивоенные и ненасильственные взгляды Льва Толстого хорошо известны, поэтому процитируем лишь небольшой кусочек из посвящённого ему раздела. Толстой определял патриотизм как безусловное зло, пишет автор, и вот почему: «любая война есть столкновение двух патриотизмов, из которых один ничем не лучше другого. Следовательно, где нет патриотизма – там нет войны».

«Производит же войну желание исключительного блага своему народу, то, что называется патриотизмом. А потому для того, чтобы уничтожить войну, надо уничтожить патриотизм. А чтобы уничтожить патриотизм, надо прежде всего убедиться, что он зло» - вот так просто и незамысловато. Просто, но не глупо, комментирует слова Толстого автор. Даже попытка возразить тем, что патриотизм «может являться двигателем мирного труда и необязательно приведёт к войне» встречает угрюмый и неопровержимый аргумент – «редкая наступательная война не оправдывается патриотической риторикой».

Впечатляет свидетельство архимандрита Спиридона (Кислякова), как и все соотечественники, охваченного чувством «святого патриотизма» и отправившегося на фронт Первой мировой полевым проповедником. Всё изменило лицезрение низколетящего немецкого самолета с крестом на днище, из которого падали бомбы. «В эту минуту мне припомнились знаменательные слова четвертого века: «Сим победиши». Когда же я припомнил эти слова и мысленно произнес их, тогда вдруг, в этот самый момент, понял смысл и значение этих ужасных слов, понял и едва не обезумел от ужаса. () Я, будучи священником Алтаря Христова, все время войны с крестом и святым Евангелием в руках ревностно занимался кровавой травлей одних христиан на других. Я запричастил Святыми Тайнами около двухсот тысяч солдат, которые от меня шли убивать христиан. Во что я превратил Святые Тайны? Не в одно ли из могучих средств воодушевления солдат на убийство подобных себе солдат? Через причащение солдат, идущих в кровавый бой, не посылал ли я Самого Христа убивать людей и Самому быть убитым? () Я мастерски подтасовывал евангельские тексты и исторические факты с той целью, чтобы перед судом христианской совести воинов не только оправдать эту народную бойню, но и придать ей характер чисто религиозно-нравственный. Теперь же за все мои военные «подвиги» совесть моя беспощадно меня мучает. Особенно меня мучает смертельная тоска по живому Христу. Я ради интересов государства, своей русской нации и личной жизни давно отрекся от Него…»

Стоит ли говорить, что эти слова прозревшего священника должны пеплом Клааса стучать в сердца и колокольным набатом бить в уши сегодняшних проповедников РПЦ, благословляющих войну и заочно отпускающих все грехи солдатам?

Интересно, какие метаморфозы после революции 1917 года происходят с русским патриотизмом. Поначалу Ленин признаётся в ниспровержении патриотизма: «Нам приходилось рождать Советскую власть против патриотизма. Пришлось ломать патриотизм, заключать Брестский мир». Ему вторил нарком просвещения Луначарский: «Идея «патриотизма» - идея насквозь лживая. () Задача «патриотизма» заключалась в том, чтобы внушить крестьянскому парнишке или молодому рабочему любовь к родине, заставить его любить своих хищников».

Но в тридцатых годах перспективы мировой революции становились всё более призрачными, и сами понятия «отечество» и «патриотизм» постепенно возвращаются в официальную идеологию. Сталин поднимает тосты за русский народ и советскую нацию, в школы возвращается предмет «история», в паспорта – графа «национальность». И вот 19 марта 1935 года передовицей «Правды» становится манифест «Советский патриотизм». Там были такие слова: «Советский патриотизм… - это преданность великому культурному наследству человеческого гения, расцветающего по настоящему в нашей и только в нашей стране. () Естественная привязанность к родной стране, к земле, под небом которой ты родился, помножается на огромную силу гордости за свою социалистическую родину, за великую коммунистическую партию, за своего Сталина».

Метаморфозы патриотизма происходят и в среде русских эмигрантов. Критикующий советских псевдопатриотов Ильин в книге «О сущности правосознания» воспевает «истинный» патриотизм как высшее проявление человеческого духа: «Истинный патриот любит дух своего народа, и гордится им, и видит в нем источник величия и славы именно потому, что он есть Дух, т.е. что он прекрасен высшей прекрасностью, сияющую всем людям и народам и заслуживающею с их стороны такой же любви и гордости».

Итого: «Государство есть положительно-правовая форма родина, а отечество составляет истинное содержание политики». Сакрализуется уже не сам патриотизм, а «государство как материализация духовных стремлений», подытоживает автор и объясняет логикой Ильина его популярность в России, в том числе и среди государственных деятелей. Жаль только, что терпимость мыслителя к фашизму и прямое восхваление национал-социализма мало кому известны.

Оппонент Ильина Бердяев не щадит его в своей суровой критике: «И. Ильин, в сущности, смешивает государство с Церковью и приписывает государству цели, которые могут быть осуществлены лишь Церковью. Для него государство имеет абсолютное значение, является воплощением на земле абсолютного духа. () Взгляд Ильина, как и взгляд Гегеля, на государство есть языческая реакция, возврат к языческой абсолютизации и языческому обоготворению государства. () В Евангелии сам Христос устанавливает принципиальное различие Царства Божьего и царства кесаря и отводит царству кесаря подчиненную и ограниченную роль. К этим мотивам в христианстве И. Ильин особенно глух. () Вся же книга Ильина исполнена веры в то, что государство как носитель абсолютного добра и духа должно бороться со злом и может победить зло. Это есть не христианский, а гегелианско-монистический взгляд».

Патриотизм мутирует и в послевоенном СССР. Победа в войне вызвала волну патриотизма в эмиграции, многие поспешили вернуться, но, увы, зря – оказались в тюрьмах и лагерях. Писатель и переводчик Никита Кривошеин вспоминает своё свидание с отцом на зоне в Мордовии: «Игорь Александрович очень помрачнел: Я хотел в Россию, а попал в Советский Союз».

По мнению историков, неофициальная волна патриотизма «снизу», возникшая в хрущевскую эпоху, мотивировалась хрущевским антисталинизмом, антирелигиозной политикой Никиты Сергеевича и непопулярными социально-экономическими мерами. Всё это побудило советскую интеллигенцию обратиться к дореволюционному наследию. А упомянутые писатели-деревенщики – Распутин, Астафьев, Абрамов, Шукшин, Солоухин своим патриотическим пессимизмом «бросили вызов официальному патриотизму, который не знает «упаднических настроений».

В части четвертой, «Патриотизм сегодня: Россия и Запад» автор пытается «сопоставить осмысление патриотизма в западной и русской мысли сегодня», но оговаривается, что если западные интеллектуалы пытались анализировать понятие в разных контекстах, от философии до физиологии, то в России «серьёзный разговор о патриотизме только начинается».

Начинает Кордочкин с Канта и отмечает, что для него патриотизм – антоним деспотизма. «Настоящий патриотизм со стороны гражданина заключается в том, что гражданин воспринимает себя как одного из законодателей государства, а не его собственность. Настоящий патриотизм со стороны государства выражается в том, что оно соответственно относится к своим гражданам». Неплохие зачатки гражданского демократического общества, не правда ли?

Переходя от Канта к Честертону (автор подчёркивает христианскую веру писателя), протоиерей цитирует его эссе «Защита патриотизма». Здесь звучит привычная уже читателю критика «патриотической войны»: Тому, кто любит отечество, например, наше хвастливое безразличие к этике национальной войны представляется всего лишь непостижимой ахинеей. Это как сказать человеку, что мальчик совершил убийство, но не стоит переживать, потому что это его сын». «Любовь не находит удовольствия в том, чтобы видеть десять докторов, в оптимистичном гаме танцующих вокруг смертного одра».

Отношение к патриотизму Оруэлла было своеобразным и «не таким однозначным». Автор цитирует исследователя творчества Оруэлла С. Лутмана, согласно которому, патриотизм для того есть «связующая ткань между личностью и обществом. Она являет собой целую сеть привязанностей, чувств, переживаний и ценностей, относящихся к общности, к которой принадлежит личность и которая передаёт личности идентичность и смысл».

Интересен взгляд на проблему замечательного писателя и христианского апологета К. С. Льюиса. Выделяя четыре разновидности патриотизма, Льюис в целом считал его простым и естественным чувством. «Старый патриотизм тем и был хорош, что, вдохновляя людей на подвиг, знал свое место. Он знал, что он чувство, не более, и войны могли быть славными, не претендуя на звание Священных. Смерть героя не путали со смертью мученика. И потому чувство это, предельно серьёзное в час беды, становилось в дни мира смешным, легким, как всякая счастливая любовь. Оно могло смеяться над самим собой. Старую патриотическую песню и не споёшь, не подмигивая; новые – торжественны, как псалмы. () Наша естественная и невинная привязанность к земному сообществу может счесть себя любовью к Сообществу Небесному и оправдать самые гнусные действия».

Сразу узнаваемо вспоминаются «главный храм вооруженных сил РФ», не поддающиеся здравому осмыслению лозунги о антисатанинском характере СВО и опять всё те же, благословляющие её, священники разных конфессий…

Американский философ С. Натансон в статье «В защиту умеренного патриотизма» полагает, что таковой «позволяет распределить ресурсы справедливым и законным образом, и если нравственный запрос другой стороны более оправдан, то интересы другой стороны могут быть принесены в жертву». Что тут можно сказать – философы они такие философы, идеалисты не от мира сего…

Патриотизм в контексте психологии упомянут автором на примере антрополога и психоаналитика Г. Рохейма. Последний полагал, что в основе это явления лежит «образ матери-земли», приобретающий впоследствии различные политические измерения».

Сам же протоиерей, подчёркивая ценность психологического ракурса в исследовании явления, считает, что «образ «отца народов» - «строгого родителя» значительно легче понять в свете «проекции детского стремления к общности и безопасности».

Наконец, физиологические исследования японских учёных показали, что более развитый патриотизм соответствует меньшей плотности серого вещества в ростролатеральной префронтальной коре головного мозга. Как говорится, sapienti sat…

Автор завершает эту часть главой «Современная Россия: разговор начался». (Правда, очень хочется добавить – и тут же закончился, едва начавшись).

Анализируя рассуждения о «патриотизме православного христианина» в «Основах социальной концепции РПЦ», протоиерей задаётся вопросом: «Если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, Церковь должна отказать государству к повиновении. Христианин, следуя велению совести, может не исполнить повеления власти, понуждающего к тяжкому греху». Какие именно деяния можно считать «греховными и душевредными»? У каждого человека могут быть свои критерии проявления патриотизма или, напротив, «греховности и душевредности». Значит, голос должно возвысить священноначалие. Но зачастую в истории оказывалось так, что священноначалие не могло ни вступить в диалог с властью, ни возвысить голос, ни «призвать народ», сетует Кордочкин. И приводит в пример военное подавление восстания в Будапеште в 1956, вторжение в Прагу в 1968, войну в Афганистане, не осуждённые церковью. Но автор её оправдывает – это не означает, что Церковь эти действия одобряла, ведь она «была лишена права голоса и не могла признать даже факт гонений на саму себя».

Переходя к современности, автор приводит пространную цитату из верноподданического текста протоиерея Владимира Василика, где тот не только всячески защищает и поддерживает институт власти, но и раболепно возносит дифирамбы самому Путину. «Нашу страну возглавляет Владимир Владимирович Путин – верующий и воцерковленнвй Президент, который регулярно исповедуется и причащается святых Христовых Тайн. По конфиденциальным данным, Владимир Путин хорошо читает Апостола, как и Петр Великий, и старается в силу данных ему возможностей вести христианскую политику». Кордочкин аккуратно воздерживается от сравнения Путина с Петром I, который «обезглавил Церковь, упразднив патриаршество и превратив ее в один из государственных институтов». Главная же мысль прот. Василика в том, что «сакральный характер нынешней власти предполагает со стороны христианина безусловную и необходимую лояльность к ней».

Протоиерей Алексей Чаплин идёт ещё дальше и прямо говорит «О потерянном рабстве и рыночной свободе» (название статьи автора): «Для того чтобы постичь истину, мы должны перестать «включать мозги» и начать на деле себя мнить ничем и звать никем. Одним словом, мы должны взращивать в себе раба. Путь к рабству Божьему лежит через рабствование человеку: детей – родителям, жены – мужу, христианина – священноначалию, гражданина – государству со всеми чиновниками и силовиками, включая Президента. Перефразируя слова апостола о любви, можно сказать так: «Как ты дерзаешь себя называть рабом Бога, когда не научился быть рабом у человека?» Только воспитав в себе рабскую психологию, мы не только сможем возродить ту Россию, которую не сберегли, но и войти в Царство Небесное, куда закрыты двери для всех «свободных» не во Христе». (От себя добавлю, что вся статья – жуткая апология раболепия перед властью с передёрнутой из Св. Писания аргументацией https://blagogon.ru/digest/737/).

Автор деликатно уточняет, что, дескать, этот священник вовсе не обязательно глашатай церковного большинства. «Тем не менее трудно представить себе католического священника во Франции или англиканского священника в Великобритании, исповедующего подобные тезисы. Очевидно, что перед нами самобытный российский экзегезис», заключает отец Андрей.

 

Всё же есть и среди клириков РПЦ альтернативные этой доминирующей точке зрения свободомыслящие священники, как автор этой книги протоиерей Андрей Кордочкин или покойный о. Даниил Сысоев.

Последний свои воззрения определял как «уранополитизм», и автор считает их своеобразной реакцией на доминирующее челобитничество клира. В частности, о. Даниил считал, что «любовь (в смысле привязанность) к месту и стране своего рождения вещь безразличная сама по себе. Она может привести к благу, когда, например, движимый этим чувством человек будет обращать ко Христу своих сородичей. Она может привести к злу, когда человек под предлогом этого чувства начинает оправдывать преступления, совершаемые во имя Родины, и тем более в них участвовать. Но само это чувство нейтрально. Делать из этого чувства добродетель – бесполезно. У христианских народов оно было крайне слабо, пока Церковь формировала мышление людей. И люди старались отождествлять себя не с государственной или национальной составляющей своего бытия, а с религией, к которой они принадлежат».

Цитирует протоиерей и богослова Диодора (Ларионова), который «охлаждает современный патриотический пафос, указывая на то, что, вопреки церковным канонам, убийство на войне зачастую не вменяется в грех, а, напротив, возвеличивается как добродетель. Монах Диодор анализирует этот феномен на примере канонизации Федора Ушакова. Один из адмиралов на торжествах, посвященных канонизации Ушакова, называл его победу над превосходившем его турецким флотом Небесным Промыслом. Диодор отмечает малоизвестный факт, в другом свете представляющий это событие: «Если учесть при этом, что на турецких судах основной состав матросов представляли греки-христиане (среди которых, кстати, было и несколько новомучеников, принявших от турецкого начальства смерть за Христа), то такая победа может рассматриваться лишь как печальное и вызванное политической необходимостью кровопролитие, но никак не должно ставиться в заслугу канонизируемому святому Православной Церкви».

Автор цитирует даже самого патриарха Кирилла, которому сегодня его же собственные слова должны показаться зловещими: «Если патриотизм не уравновешивается, не побоюсь сказать, христианской нравственностью, в более широком масштабе – религиозной нравственностью, то такой патриотизм очень легко может превратиться в агрессивный национализм». Так и подмывает риторически (по-другому то всё равно никак не выйдет) спросить Патриарха – во что же вы сами своими благословениями войны превратили русский патриотизм?

Кордочкин также подписывается под словами игумена Петра (Мещеринова): «В мировоззрении, основанном на абсолютности и самоценности патриотизма, Церковь перестаёт быть собственно Христовой Церковью, а становится лишь содержательницей националистической идеологии, для которой хорошо только то, что хорошо родине (точнее – людям, выступающим от имени ее), пусть даже это «хорошо» и противоречило бы прямым заповедям Божиим (пример – хотя бы государственная деятельность пресловутого Ивана Грозного или людоеда Сталина)».

Завершает эту часть автор словами протоиерея Георгия Митрофанова: «Идея служения Христу, которая является основополагающей в христианстве, подменяется идеей служения, в общем-то, Святой Руси, которая неотделима от той государственной системы, которая на этой территории Святой Руси существует. И получается какой-то зловещий, опять-таки отдающий Апокалипсисом образ такого коммунистического богоборческого левиафана, которому обязан служить каждый русский православный христианин, только потому, что этот богоборческий левиафан находится на территории когда-то, может быть, Святой Руси, а теперь страны, называющейся СССР или даже Российская Федерация. Идея служения государству вместо служения Христу становится само собой разумеющейся; православный христианин должен быть патриотом своего отечества, каким бы это отечество ни было. Очень трудно мне представить первых христиан, которым бы вменялось в основную заповедь быть патриотами Римской империи, какую бы политику ни проводили римские императоры».

В завершающей части книги, «Лики Януса», автор подводит итоги в режиме свободного размышления на разнообразные, но связанные с основной идеей, темы.

В главе «Ни эллина, ни москаля» (какая это сегодня провокационная, потенциально подсудная формулировка!) протоиерей говорит, что хоть и провёл большую часть жизнь за пределами России, это не лишает его права писать о патриотизме. Во-первых, потому, что большое видится на расстояния; затем потому ещё, что путешествовал по России больше, чем обычный россиянин; помогла и самоизоляция от телевидения. «Я узнавал Россию не только в путешествиях и наблюдениях, но и встречаясь с эмигрантами первой волны и их потомками. Общаясь с ними, сложно было не задумываться о том, какой могла быть судьба России, если бы её не накрыло волной революции. Встречи с этими людьми научили меня тому, что Россия не ограничена пунктами паспортного контроля». Не могу здесь не добавить злого словца – у большинства современных «патриотов», особенно православных и с приставкой «Z», Россия ограничена узким периметром спущенных сверху пропагандистских скреп.

И здесь он акцентирует особенное положение священника, который «не может позволить себе привилегии быть патриотом, рассматривая интересы своих прихожан-сограждан выше, чем интересы граждан других стран. Для меня тот, с кем я связан общей верой, с кем мы являемся членами единого тела Христова, всегда будет ближе, чем тот, с кем я объединен гражданством или языком, но кто повернулся ко Христу спиной. Казалось бы, природа Церкви как Тела Христова, в которой нет ни эллина, ни «жида», ни «москаля», ни «хохла», является самоочевидной, но наверняка многие найдут её недостаточно «патриотичной». Однако другого выхода нет. В противном случае служение Царю оборачивается в идеологическое обслуживание кесаря».

Делясь воспоминаниями о событиях последних лет, протоиерей вспоминает начало войны на Украине. «Наши украинские прихожане тоже оказываются разделены в оценках того, что происходит на их Родине. (книга опубликована четыре года назад - Г.Я.). Кроме «тех» и «этих», в нашем храме есть и простые украинские женщины, чьи дети подпадают под мобилизацию. Многие из них могли бы сказать вслед за шекспировским Меркуцио: «Чума на оба ваши дома!»

Вспоминая о появлении георгиевской ленточки в Испании по его собственной инициативе, Кордочкин говорит: «За последние три десятилетия все основы нашей страны были поколеблены. «Если кратко, если четко – только взятка, только водка! Две стальные наши скрепы, остальные все – нелепы», - поет Шнуров, поймавший народную волну и набирающий миллионы просмотров на Ютубе. Все стало объектом стеба. Нетронутой осталась лишь тема победы в Великой Отечественной войне. Возможно, сегодня память о ней – единственное, что объединяет Россию».

 

Увы, сегодня приходится констатировать, что за неполные пять лет, прошедшие с момента выхода книги, и память о войне и победе извращена, спрофанирована и нещадно эксплуатируется для оправдания СВО….

Да вот он сам же об этом и пишет: «В прошлом году в одном из испанских православных приходов «Бессмертный полк объединили с крестным ходом. Мне кажется, даже в самые жуткие сталинские годы никому не пришло бы в голову выносить знамена с красными звездами на церковную процессию. Особенность этого «богослужения» была в том, что вместо икон у молящихся были фотографии участников войны».

В главке «Негодуем вместе?» автор размышляет об исторической памяти, ответственности за трагичное прошлое своей страны и злодеяния своих предков. Напоминает уже процитированные в начале книги слова Владимира Соловьёва: Задача истинного патриотизма – не возвеличивать… тяжелое и мрачное прошлое, а стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов пережитого озверения». И озвучивает свою точку зрения: «Очевидно, что любое сокрытие преступления есть форма соучастия в нем. В этом смысле любое сокрытие фактов есть демонстрация идейного преемства с преступниками, даже умершими много лет назад. Я признаю право считать себя патриотами за людьми с разными политическими убеждениями - монархистами, демократами, консерваторами, либералами, но отказываюсь считать патриотами тех, кто играет со своими согражданами в «театр теней»

Кстати, о «Бессмертном полке», георгиевской ленточке и тому подобных публичных декларациях своей осознанной, подчёркнутой «памятливости» (всегда меня раздражавших). Автор рассуждает о патриотизме на ближайшем и понятнейшем примере – любви к собственной семье: «О патриотизме всегда было принято говорить громко, ещё лучше кричать – не важно, в США или в СССР. Но человек, который регулярно всем заявляет во всеуслышание, что у него самая лучшая семья, выглядит как минимум нескромно и как максимум неубедительно – если у тебя самая лучшая семья, то кому и зачем это доказывать? Никому не придет в голову вывешивать на ворота дома плакат «Слава моей семье!»

Столь же неуместен в этом сравнении и образ врага, обычно предполагаемый патриотизмом. «В любви человека к своей семье этот ингредиент абсолютно необязателен. Более того, если любовь требует такого стимулятора, то можно ли назвать её любовью? Любовь к семье есть простое и естественное чувство. В отличие от патриотизма, оно не нуждается в доктрине, в идеологической подпитке. Если родители любят ребенка, то ребенок любит родителей. Впрочем, если родители жестоки к ребёнку, обманывают, избивают и калечат его, то на первый план выходит вопрос о безопасности ребенка, а не его обязанности по отношению к родителям».

И под самый конец книги автор приводит почти классический уже пример Гитлера, который любил свою страну, защищал то, что считал ее интересами, и воевал с теми, кого считал ее врагами. «В этом смысле он попадает под классическое определение патриота. Однако патриотизм Гитлера не сделал его добродетельным человеком, а привел к катастрофе, кроме других стран, и его собственную. Нравственный дальтоник с мегафоном и патриотическим знаменем – опасное существо. Поэтому, когда с вами говорят о патриотизме, нужно понять, что именно называют этим словом, и убедиться, что вами не манипулируют».

А в завершение автор пытается сформулировать, почему же у книги нет привычного заключения. «Каждому искать свой ответ, у каждого своя «песня о Родине», риторически говорит Кордочкин. И даже добавляет совсем уж очевидную и дежурную банальность – «думать, сомневаться, ставить под вопрос стандарты и шаблоны – это тот путь, которым я стараюсь идти сам и которым призываю следовать и читателя». Хотя любому прочитавшему книгу очевидно, каков ответ и какова «песня о Родине» самого протоиерея, в числе других священников РПЦ подписавших коллективное письмо с просьбой немедленно прекратить войну… увы, вполне ожидаемо оставшееся безответным, неуслышанным.