Бачинин - Реформация как экзистенциал

К 500-летию протестантской Реформации

---

 

Реформация, случившаяся пять веков тому назад, не просто вызывает неподдельный интерес современных протестантов, но и окрашивает его в тона глубоко личного отношения.  Открываются возможности экзистенциальных сближений между духовным смыслообразом Реформации XVI века и жизнью-судьбой протестанта XXI века. Реформация с богатствами её религиозного, нравственного, социального, правового, политического опыта воспринимается в качестве глубоко личного экзистенциала. Пребывая в своей отдаленной исторической ретроспективе, она парадоксальным образом открывает перед христианским сознанием столь широкую, уводящую в даль и в высь духовную перспективу, что у него даже может возникнуть нечто вроде сожаления: ведь не хватит и ста лет жизни для осмысления этой необъятной громады фактов, смыслов и ценностей.

 

Впрочем, в действительности рецептивно-интеллектуальные аффекты такого рода христианам не страшны. Ведь им, более, чем кому-либо, знакомы состояния интеллектуального восторга и трепета при взаимодействии с еще более масштабным носителем и источником экзистенциального опыта – Священным Писанием. Каждодневное многолетнее общение с этой настольной Книгой, добротная привычка к постоянным соприкосновениям с необъятным массивом давнего, но не стареющего библейского опыта, так закаляет дух и затачивает интеллект христианина, что общение с опытом Реформации, состоявшейся всего лишь пятьсот лет тому назад, его совершенно не смущает.

Всё сказанное автор относит и к себе. Прикоснувшись к теме Реформации, я сделал несколько личных открытий. Первое состояло в обнаружении того, что Реформация – это истинный шедевр духовного творчества, которым Господь Бог украсил  двухтысячелетнюю историю христианского мира.

 

Второе открытие было не столь радостным: я обнаружил, что для большинства современных обитателей секулярного-постсекулярного-сверхсекулярного-сюрсекулярного мира Реформация – это практически неведомый шедевр.

Если читатель помнит, в знаменитой новелле Бальзака «Неведомый шедевр» превратно ориентированные творческие опыты одаренного художника в конце концов уничтожили его первоначальный живописный шедевр. Нечто похожее произошло и в процессе распространения и углубления великой христианской депрессии: в современном массовом сознании практически не сохранилось ничего от истинного смыслообраза Реформации. Между истинным шедевром исторического созидания и секулярным человеком воздвиглась стена, сложенная из преимущественно негативных умонастроений равнодушия, непонимания, сарказма и прочих продуктов богоборческой, фаустовской цивилизации.

 

Третье открытие заключалось в появлении крепнущей убеждённости в том, что Реформация – это, пожалуй, самый крепкий орешек в истории западной интеллектуальной и нравственной жизни эпохи модерности. Содержимое этого орешка разительно не похоже на кровавые сатанинские начинки богопротивных политических революций 1789 года во Франции, 1917 года в России, 1933-1939 гг. в Германии. Внутри сюжетной скорлупы Реформации – здоровое ядро, богатое питательными смыслами, духовными витаминами, созидательной силой.

 

Работа с таким ядром – дело благодарное, полезное во всех отношениях и одновременно ответственное. Если инструмент исследователя груб, туп, грязен, не приспособлен к тонкой духовно-интеллектуальной аналитике, то его вторжения в материал Реформации не принесут ничего, кроме вреда и разочарований.

Трансцендентная реальность, без учета которой не имеют смысла рассуждения о Реформации, практически закрыта для  интеллектуалов-атеистов, как закрыт, скажем, мир живописи для слепорождённых или мир музыки для глухих. В пределах теоретической досягаемости остаётся лишь «небожественное», детрансцендированное, насквозь профанированное сакральное[1].

Атеистический подход к таким духовно-историческим реалиям, как Реформация, бесперспективен из-за того, что представляет собой метод чудовищных упрощений. Он не желает считаться со сверхфизическими сверхсложностями  жизнеустройства,  отметает любые напоминания о них. Это стратегия грубой, напористой примитивизации сущего и вульгаризации должного, почти безумных  искажений картин мировой жизни и человеческого бытия, что равнозначно прощанию с истиной. Пользоваться этим методом в социогуманитарных науках – это всё равно, что строить синхрофазотрон  с помощью одного топора, т.е. жестко и бесцеремонно рубить сплеча, действовать воистину топорными средствами, распространять вокруг себя царство грубого произвола, снова и снова убивать Бога, распинать Христа, сквернить Святого Духа,  перевирать Слово Божье.

 

Когда высокообразованные интеллектуалы упорно пользуются этим неадекватным инструментом познания и не желают ничего слышать об его альтернативе, то это означает, что их теоретический разум пребывает в состоянии метафизического помрачения, чреватого печальными последствиями – обреченностью своих изыскательских усилий на обидную бесплодность.  За примерами ходить далеко не надо.  Когда автор учился на философском факультете ЛГУ (ныне СПбГУ), то практически 100% тех гуманитарных учебников, которые штудировали студенты, были написаны с позиций атеизма и материализма. Прошло не так уж много времени, как их познавательно-образовательная ценность начала резко падать, пока не сравнялась с макулатурной стоимости бумаги, из которой они изготовлены. Материализм сыграл с ними злую шутку: поскольку в них не было духа, а была лишь одна бумажная материя, то она в итоге и осталась в своей сиротливой обнаженности и откровенно жалкой, безутешной ничтожности.

 

Главная причина затруднений в работе с темой лютеро-кальвиновского поворота западной цивилизации заключается в её повышенной теологической нагруженности и сложности. Когда за неё берётся секулярный гуманитарный ум, то ему, как правило, не достаёт для такого ответственного дела собственных ресурсов, не столько операциональных, сколько духовных, миросозерцательных. Скажу резче: по моему глубокому убеждению методологические стратегии, базирующиеся на атеистической картине мира, в данном случае абсолютно непригодны. Но оттого, что именно эти стратегии преобладают в нынешнем гуманитарном мире, у нас так много любителей рассуждать о богоборческих революциях, и так мало тех, кто склонен размышлять о величайшей из когда-либо происходивших духовных реформаций.

 

Если язык гуманитарных исследовательских проектов является сугубо атеистическим, то у него мало шансов приоткрыть заветную шкатулку, выполненную из библейско-христианского материала. Он не аутентичен материалу и потому непригоден. Лучшее, что может предпринять исследователь христианской Реформации, - это размышлять и говорить о ней не языком позитивистов, марксистов или фрейдистов, а тем языком, на котором рассуждали о сущем и должном  апостол Павел, Мартин Лютер, Ульрих Цвингли, Жан Кальвин, на языках христианской теологии, христианской философии, христианской культурологии, христианской этики, христианской социологии и т.д.

 

Половина тысячелетия, минувшая с начала Реформации, – это впечатляющий срок, побуждающий к серьезным размышлениям о ней. Однако 500-летний юбилей – это только повод, за которым просматриваются более веские причины. Одна из них заключается в том, что размышлять о Реформации, об её культурно-историческом контексте, духовной природе и богословских смыслах так же интересно, как и о сегодняшнем времени. Обнаруживается слишком много точек соприкосновений между эпохами начала модерности и её конца. Долютеровский, докальвиновский человек жил в атмосфере духовной катастрофы, из которой очень хотел вырваться. В похожей ситуации смутного времени пребываем сегодня и мы.

Время – это что-то вроде экзистенциального гаджета, встроенного Господом Богом в нашу антропологию. С ней, антропологией, время приходит к нам, в нашу земную жизнь, и с нею уходит. Через неё дают о себе знать перепады нашего хроновосприятия, крайне капризного в условиях той аномии, которой ознаменовался закат эпохи модерности.

 

Аномия – это совершенно особая реальность, где время перестает течь своим обычным ходом. С ним начинают происходить странные метаморфозы, в результате которых становится трудно понять, то ли оно завертелось на одном месте, как белка в колесе, то ли поползло вспять, то ли ринулось куда-то в неизвестность, сорвалось в провал и рассыпалось в пух и прах пустых часов, бессмысленных дней и безнадёжных  годов.

Аномия – это безвременье в самом прямом смысле слова, когда время не то, чтобы совершенно исчезает, но перестает быть другом и союзником, призванным регулировать, упорядочивать нашу жизнь. Оно становится враждебной силой, крушащей эту самую жизнь, разбивающей её в крошево мелких фрагментов, которые уже трудно сложить в целостное панно с единым экзистенциальным сюжетом.

Однако у ситуации аномии-безвременья есть и плюс: оно позволяет нам лучше, чем когда-либо, прочувствовать природу времени и осознать, осмыслить его суть, которая самым теснейшим и плотнейшим образом привязана к нашей физической и духовной жизни.

 

Переходные, смутные времена всегда драматичны и всегда впечатляют интеллектуалов своими неординарными возможностями, как позитивными, так и негативными. Одна из них – это чуть ли каждодневное обновление своего личного катастрофического, травматического опыта. Делается это благодаря нашей глубокой погруженности в затяжной духовный катаклизм и «включенному наблюдению» за практическими выбросами его разрушительных энергий.

Катастрофический опыт, как правило, не просто экстремален, но беспощадно жесток. Однако его приходится принимать, делать своим и нести в себе вплоть до последнего вздоха. Избавиться от него также невозможно, как живому человеку невозможно освободиться от переливающейся, пульсирующей внутри него крови.

 

Если невольный обладатель такого опыта категорически не желает пребывать в роли инфузории или децеребрированной лягушки, не хочет ощущать себя «тварью дрожащей», сотрясаемой ужасом от зрелищ, достойных кисти Иеронима Босха, если он склонен к рефлексии, то у него непременно начнёт складываться собственная интеллектуально аранжированная версия происходящего, своя личная редакция общей картины духовной жизни мира. Вверху этой картины царит Бог, от Которого исходит дарованное нам утешение понимающего созерцания. В нижней части располагается инфернальный мрак, заполненный демоническим месивом из темных «развратительных идей» и низменных умонастроений худших представителей человеческого рода. А посредине – какофонический гул времени, стихия взбаламученных яростью человеческих страстей,  бешеная чехарда мириадов слов, полубезумные побоища смыслов, норовящих поубивать друг друга, нескончаемый вопль странной и страшной, духовно полуживой и одновременно полумертвой интеллектуальной жизни, забывшей Бога и никак не уразумеющей, отчего всё вокруг так плохо. При этом участникам этой всемирной кадрили невдомёк, что именно так работает логика воздаяния людям за их грехи, которым нет числа.  Так обстоят дела сегодня, на излёте модерности, и похожим образом они обстояли пять столетий тому назад, когда она только зарождалась.

 

Содержание Реформации как грандиозного события в мировой духовной жизни бесконечно сложно,  её исторический образ многогранен, семантика многоаспектна, ценностная структура многоуровнева. Человеческому разуму легко заблудиться в переплетениях этих структур и связей. Воспрепятствовать этому может только обращение к целостному смыслообразу Реформации, в котором её сущность явлена предельно выпукло и максимально ярко, который воссоздает её впечатляющий эстезис, удивительный этос, героический дух, готовность противостоять злу,  вести с ним духовную войну, отстаивать ценности веры, чего бы это не стоило.

 

Реформация – это не только религиозные войны восставших масс и тектонические сдвиги общественно-церковных и государственно-политических структур, но и драматические прорывы человеческого духа в обновлённые экзистенциальные перспективы. Великое множество личностей, выдающихся и обыкновенных, зажигались новыми идеями, составляли сообщества практических реформаторов, шли на приступы бастионов лжецерковности, а впоследствии оказывали решительное сопротивление контрреформационным усилиям оппонентов. С избытком наделённые не хамской дерзостью и преступными наклонностями, а истинным, высоким, благородным  мужеством быть, они силою своего духа задавали тон, перенаправляли ход истории, предлагали смелые дизайнерские решения культурных интерьеров в литературе, искусстве, философии, успешно формировали духовные ландшафты, на «злачных пажитях» которых могли пастись тучные стада  плодовитых мыслей, отменных ценностей и неисчерпаемых идей.

---