Фирсов - Латрия VS Проскинеза

 

 

Ортодоксальная догматика говорит о различении поклонений. Православие различает понятия Латрия и Проскинеза, католицизм различает понятия Латрия, Гипердулия и Дулия.

 

Если на минуту отодвинуть в сторону казуистические теоретизирования о принципиальном различии типов поклонения, то станет очевидным, что физически (визуально) никакого различия нет. Представим, что в церкви молятся три человека, один творит Латрию Богу ПЕРЕД иконами, второй Проскинезу иконам, а третий преступно Латрию иконам. Визуально не будет никакой разницы. В плане действования или акта эти понятия ничем не отличаются. Вернемся же теперь к тем самым теоретизированиям. Несмотря на то, что приводимая далее полемика формально более обращена к латинскому типу классификации поклонений, она равно правомочно может быть рассмотрена и по отношению к греческому (православному) различению.

 

Во время Второго Никейского (Седьмого Вселенского) собора цитировались следующие слова патриарха антиохийского Анастасия (умер в 599 г.): «И никто пусть не ошибается относительно значения твоего поклонения. Мы кланяемся и людям, и святым ангелам; но не служим им, как богам; ибо Моисей говорит: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Втор. 6:13; Мф. 4:10). Смотри: при слове“служи” прибавлено “одному”, а к слову “поклоняйся” не прибавлено. Значит поклоняться можно (и не Богу), — потому что поклонение есть обнаружение почтения, — а служить нельзя никому, кроме Бога, — следовательно нельзя и молиться, — скажет, быть может, кто-либо тому, кто выводит такое заключение. Но последний, сам не научившись постигать внутренний смысл читаемого, подчиняется мнению большинства».

 

Джеймс Сирсез (ум. в 1762) в своем труде «Папство как неприятель Писания» в главе «Наиболее серьезные и отвратительные фальсификации» следующим образом освещает этот вопрос, затрагивая цитированный на соборе отрывок Анастасия: «Одно из самых существенных разногласий между нами [протестантами] и Римской Церковью — это разногласие о законном объекте божественного поклонения. Мы убеждены из природы вещей, а также из абсолютно ясно выраженных предопределений Святого Писания, что только Творцу и Господу мира следует поклоняться; и что оказывать любое религиозное поклонение какому-либо другому существу — это просто идолопоклонство. Римляне же выделяют три различные степени поклонения, которые они называют Latria, Hyperdulia и Dulia. Первое поклонение, как они утверждают, предназначено только одному Богу, второе — пресвятой Деве, третье — ангелам, святым, иконам и т. д. Эта изощренная гипотеза вовсе не их собственная, они позаимствовали ее у язычников, и можно посмотреть “Комментарии Гиерокла на Золотые стихи Пифагора”, где это растолковывается с такой простотой и ясностью, как ни у одного другого богослова. Поэтому г-н Дасье в своих примечаниях к этим местам так восхищается точностью идей этого философа на такую деликатную тему. Было бы хорошо для них, если бы эта гипотеза подтверждалась также ясными доказательствами из Писания; без этого же кто знает, куда может завести умопомрачение?

 

Протестанты вообразили, что их система непоколебима, так как в качестве одного из основных принципов в ней были вот эти слова Бога, и заявление их сделано самим нашим Спасителем: “Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи”. Однако переводчики из Бордо не только лишили нас этой ненавистной им аргументации, но и повернули ее против нас; вот как они переделали этот стих: “Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи латрией”[1]. Они не подумали об этой удачной уловке, когда были заняты Евангелием от Матфея, да и время и неизбежность — хорошие мастера. Правда, они не были первооткрывателями такой интерпретации; она была положена Анастасием, которому аплодировали отцы Второго Никейского собора, а потом была продолжена римскими толкователями. Но ни у кого не хватило наглости преподнести это как истинный текст евангелиста. До сих пор они довольствовались тем, что делали вывод из этих слов, что действительно одному Богу следует служить, так как сказано: “Ему одному служи”, при этом возможно поклонение другим творениям; наш Спаситель не говорил же: “только Господу Богу твоему поклоняйся”, а просто “Господу Богу твоему поклоняйся”; ничего не может быть более безрассудным, так как нет существенной разницы между значением этих слов — поклоняться Богу и служить Ему — а единственная частица “только” одинаково относится к ним обоим.

 

Но кое-что большее можно призвать для того, чтобы отвергнуть римское толкование этого отрывка, прежде всего само применение этого стиха нашим Спасителем при той самой встрече. Дьявол старался убедить Его поклониться ему, а не послужить ему, как видно из предшествующего стиха. Он не настаивал на латрии как на необходимой почести с Его стороны, он был бы уже вполне доволен, если бы Сын Божий снизошел до оказания ему дулии или небольшой части гипердулии. Но насколько жалким оказался наш Спаситель согласно этим переводчикам? Чтобы показать дьяволу, что Он не может удовлетворить его требование, Он цитирует отрывок, который доказывает только то, что Он не мог удовлетворить то, о чем дьявол и не просил, и под этим предлогом отказывает ему в том, чего тот в действительности желал; при этом, о, ужас! Он сыграл роль сбившегося с пути софиста. Если бы дьявол знал эту диалектику согласно тем же самым мастерам и толкователям, или шел сообразно их логике, он мог бы дать такой весьма подходящий ответ нашему Спасителю: “Я не желаю, чтобы ты служил мне латрией, а желаю, чтобы ты просто поклонился мне: и это ты можешь сделать в соответствии с тем местом Писания, которое процитировал, ввиду того, что только латрию запрещено воздавать любому другому существу, кроме одного Бога”. Таково естественное следствие из этого римского мошенничества, но обманщики часто близоруки, ибо кто лишен благочестия, “тот слеп, закрыл глаза”, — говорит Святой Петр».

В «Комментариях» Гиерокла в частности говорится о различных типах религиозного почитания:

 

«Прежде всего почитай бессмертных богов, соблюдая их старшинство согласно закону…

 

Поскольку главная добродетель — определенное божественной природой благочестие, то в стихах на первом месте по праву стоят наставления в благочестии: как почитать существующих внутри мира богов соответственно их порядку, установленному законом демиурга — законом, который определил также и их сущность и поместил одних богов в первую небесную сферу, других во вторую и прочих — в третью, расположив их так, что они заполнили весь небесный свод. Знать и почитать их в порядке, определенном их создателем и творцом, значит, следуя божественному закону, воздавать им истинный почет и не преувеличивать и не преуменьшать их значение, но считать их тем, чем они являются на самом деле, видеть, какое место они занимают, и относить оказываемое им поклонение к производящему их божеству, которое справедливо можно назвать богом богов, богом самым великим и могучим <…>

 

Порядок возник в мире не случайно и не в результате изменения его первоначального устройства — неравенство возникло по законам творения, и порядок, волей судьбы доставшийся миру, отражает ценность его природных свойств. Поэтому слова “почитай… соблюдая их старшинство согласно закону” следует относить в целом как к бессмертным богам, так и к славным героям и человеческим душам. И каждый род включает множество видов, занимающих те места, которые соответствуют их качествам. Такова природа и порядок разумных сущностей <…>

 

Как говорят те же философы, нет на земле лучшего места для бога, чем чистая душа. С этим согласуются и слова Пифийца: “Праведным смертным я радуюсь так же, как и Олимпу” <…>

 

Поскольку следующий после богов род, который мы называем ангельским, следует почитать на втором месте, сочинение добавляет: “Славных героев…” Это второй род разумных сущностей, заполняющий пространство между бессмертными богами и людьми и соединяющий последних с первыми. Разумным сущностям этого рода, поскольку они являются вторыми, следует воздавать почет во вторую очередь, относя также и к ним слова “почитай… соблюдая их старшинство согласно закону” <…>

 

Воздавать почет следует всегда соответственно сущности, и это возможно лишь благодаря знанию о ней. Когда мы поймем природу и старшинство всех героев, тогда воздадим им почет по закону. Мы будем почитать не тех, кто уступает человеческой сущности, но лишь самых лучших по природе или из равных нам — обладающих выдающейся добродетелью. Из тех, кто превосходит нас своей природой, самым главным и важным является бог-творец, почитаемый несоизмеримо выше всех остальных. В мире же первыми после бога являются те, кто сотворен им и кто стоит после него, неизменно помышляя о нем и отражая душой, свободной от страстей, нисходящую от творческой причины причастность к благу. В “Пифагорейских Золотых стихах” их называют бессмертными богами, ибо они не умирают и не лишаются божественного подобия, но пребывают в нем вечно и неизменно. Средними по своей сущности и по воздаваемому почету являются, как они называются в стихах, славные герои, постоянно обращенные мыслью к демиургу и освещенные исходящим от него блаженством, но не подобно богам, а иначе, претерпевая изменения. Становясь беспорочными в средней степени единения с богом, они делают разнообразные попытки приблизиться к нему и одновременно разделяют и сочетают неизменное и нераздельное созерцание первоначал со своим раздробленным восприятием, полагая высшую степень созерцания первоначал началом своего посвящения. Поэтому их и называют славными героями, славными — потому что они благи и всегда лучезарны, никогда не впадают ни в порок, ни в беспамятство, и героями — потому что они страстные диалектические почитатели бога, поднимающие и возвышающие нас от земной жизни к божественному царству. Их также принято называть добрыми демонами, как опытных и сведущих в божественных законах, а иногда и ангелами, ибо они являют и возвещают нам устои блаженной жизни <…>»[2].

 

Константинопольский патриарх Тарасий, возведенный на патриаршую кафедру прямо из светского звания секретаря, заявляет на Седьмом Вселенском соборе: «Итак, все исповедующие, что следует почитать священные иконы, но отказывающиеся поклоняться им, обличаются этим святым отцом [Анастасием] в том, что они говорят лицемерно. И в самом деле, не воздавая поклонения, которое есть символ почтения, они являются поступающими наоборот, то есть оказывающими непочтение». Англиканский автор так комментирует эти слова Тарасия: «Здесь Тарасий порочит Григория Двоеслова, святейшего из всех пап, который ясно говорит: “любой ценой запрещай поклонение иконам”[3]».

 

Джереми Тэйлор (1613-1667) пишет о поклоняющихся образам христианах: «Их поклонение иконам мы уже обличили в той связи, что оно было новшеством для христианской религии[4]. Однако вместе с тем оно еще и противно благонравию, что следует из доктрин их же собственных учителей относительно второй заповеди, будучи прямым нарушением этой заповеди и актом идолопоклонства — в той же мере, в какой это преступление свойственно язычникам. <…>

 

Никак не получится выкрутиться, говоря, что “хотя иконе Христа воздается такое же поклонение, что и самому Христу, все же это делается иначе, ибо оно воздается “в конечном счете” Христу или Богу и “посредственным образом” иконе, что значит, что иконе оно воздается во имя Бога или Христа”: ведь предметом нашего негодования и является то, что они воздают иконе поклонение, приличествующее Богу, и какими бы мотивами это ни объяснялось, мотивы эти не имеют значения, если не сказать хуже — данные мотивы в некотором смысле идут лишь во вред попытке оправдаться. Ибо сделать что-то, что Бог запретил, и сказать, что это сделано ради Бога — это все равно, что сказать, что во имя Него мы вызываем Его недовольство, ради Него Самого мы отдаем творению то, что принадлежит одному только Богу. Но, кроме этого, мы утверждаем, и это само по себе очевидно, что кто бы ни поклонялся изображению чего-либо, будь то христианин или язычник, он просто не может поклоняться этому изображению “в конечном счете”, так как само существование изображения является опосредованным; и, таким образом, если человек обладает здравым рассудком, он должен полагать и подразумевать, что таковое поклонение является “опосредованным”, и язычник не мог поклоняться изображению никак иначе, а Вторая Заповедь, запрещающая поклоняться изображениям“того, что на небе вверху, и что на земле внизу”, запрещает поклонение небесному именно через изображение, то есть запрещает исключительно опосредованное поклонение: поскольку будет противоречием сказать, что икона Бога есть Бог, то, следовательно, должно быть противоречием и поклонение иконе с “конечным” божественным почитанием, ибо тогда получается, что изображение существа — это и есть то существо, чьим изображением оно является. И, таким образом, эти богословы учат тому же самому, что они осуждают у язычников. <…>

 

Теперь, хотя все пребывает в таком плачевном состоянии, когда христиане настолько очевидным образом вовлечены в идолопоклонство, а объяснения этому слишком возвышенны и тонки, чтобы 

их поняли те, кто нуждается в них, все–таки никакое объяснение не может оправдать такое положение дел, потому что почти все, что сказано или может быть сказано, сводится к тому, что, несмотря на то что поклонение, принадлежащее по праву Богу, воздается сделанной вещи, все же оно воздается с небольшой разницей в намерении, метафизически, абстрактно и раздельно. Тем более что если в поклонении изображению заключено идолопоклонство, то несомненно, что опосредованное богослужение и есть такое идолопоклонство; ведь ни один человек, который поклоняется изображению (имея такие мотивы), не может сделать изображение конечным объектом; поэтому либо язычники не были идолопоклонниками в своем служении образу, либо, в противном случае, эти люди являются идолопоклонниками. Язычники действительно несоизмеримо более попирают Первую Заповедь; но что касается Второй Заповеди, взятой отдельно от Первой, их прегрешение одинаково».

 

Второй Никейский собор заявляет: «Но христиане честных икон не называют богами, не служат им как богам, и не возлагают на них надежды спасения своего и не от них примут имеющий быть суд. 

Правда, они с любовью лобызают иконы и поклоняются {τιμητικώς προσεκύνησαν} им, но только для напоминания себе и запоминания первообразов их и по чувству сильного стремления к ним, а не служат им (как богам) {ελάτρευσαν} и не воздают божеского почитания ни им, ни чему-либо другому, сопричисляемому к творению». Поздний европейский комментатор пишет против этого утверждения: «Для того чтобы опровергнуть это тщетное различение, нам даже не потребуется выходить за рамки Актов этого самого собора. Для примера можно взять чудо, явленное жене Константина в Лаодикии. Женщина не взывала к Богу, не молилась Ему о помощи, а всецелым упованием ее мужа было вощеное изображение св. Косьмы и Дамиана. Он представил их, его жена молилась им и выздоровела, точно так же как и в истории прямо перед этой. Больному человеку сказали пойти не к Христу, но к его святым, Косьме и Дамиану, то есть к их изображениям, коим он молился каждодневно. Так же и Мария Египетская молилась иконе Богородицы, вымаливая то, что только один Господь может дать — прощение грехов: “Никакого другого помощника не ищу, вопию к тебе”. <…> И поскольку собор принял эти истории и выдержки с ясным засвидетельствованием и подписями, они виновны в тех же заблуждениях и не соблюдают своих же собственных софизмов о различиях. Действительно, трудно сказать, кто более унижает Христа — романисты и иже с ними со своими суевериями или ариане с их тщетными умозаключениями».

 

Иоанн Дамаскин говорит: «Я знаю различие поклонения», перед этим сказав, что он обогатился совершенством богопознания, избежав суеверного заблуждения, познав истину. И далее: «Получивши от Бога способность различения и зная, что можно изобразить и что неописуемо образом». Мы нисколько не можем сомневаться, что Иоанн Дамаскин, «обогатившись совершенством богопознания, избежав суеверного заблуждения, познав истину» и заняв 39 страниц в «Православной энциклопедии», знал различие поклонения. Только вот скорее всего, для того чтобы ему знать это эфемерное различие поклонения (здесь стоит заметить, что ни английские, ни русские переводчики не смогли объяснить этого различия на своих языках, им пришлось прибегать к помощи языка греческого), ему, Дамаскину, прежде этого нужно было «обогатиться совершенством богопознания, избежать суеверного заблуждения, познать истину».

 

Насколько таковое называемое, но несуществующее в реальности различение не ново, можно проследить и у язычников: «Цельс различает богов от статуй, говорит, что это вовсе не боги, а дары, посвященные богам, изображения их. Но так поступают собственно мудрые между язычниками, а большинство, толпа, так об этом не думает. Притом и сами философы, хотя и делают в теории различие между изображениями богов и богами, но на самом деле почитают статуи и защищают идольский культ»[5]. Здесь сразу вспоминаются современные архимандрит Макарий (Веретенников) и о. Алексий Мороз с их рассуждениями о намоленной иконе.

 

Жан Кальвин (1509–1564) пишет: «Почему люди, пренебрегая одним распятием или изображением Богоматери, глубоко почитают другое? Почему пускаются в дальнее странствие ради лицезрения какой-то фигурки, в то время как подобная ей имеется рядом с ними? <…> Я умалчиваю о множестве наиболее вопиющих по своей нелепости воззрений черни, разделяемых, впрочем, и теми, кто выдает себя за мудрецов. Я говорю только о доводах, которые они приводят в оправдание своего идолопоклонства. “Мы не называем изображения богами”, — говорят они. То же самое могли сказать в древности иудеи и язычники. И такие заявления действительно раздавались из их уст. Тем не менее пророки неустанно обвиняли их в блуде с деревом и камнем, обличали за те самые суеверия, которые сегодня обычны для называющих себя христианами. Я имею в виду почитание Бога в телесном образе и преклонение колен перед идолами. <…> Человекоподобный вид идолов вызывает у людей мысль, будто это тело, так напоминающее их собственное, обладает жизнью. Кроме того, телесные образы скорее гнут несведущие души, чем распрямляют их, так как имеют рот, глаза, уши и ноги, но при этом не говорят, не видят, не слышат и не ходят. Вероятно, именно поэтому св. Иоанн призывает нас хранить себя не только от идолопоклонства, но и от идолов (1 Ин. 5:21). В самом деле, пройдя через это гнусное, извратившее веру безумие, мы на опыте убедились, сколь вредны образы. Ведь стоит им появиться в храме, как они подобно знамени влекут людей к идолопоклонству. Таков жалкий наш разум, что он не может удержаться от того, чтобы не стремиться подобно воде вслед за нелепым верованиями и суевериями»[6]. О Седьмом Вселенском соборе Кальвин написал: «<…> этот собор не только допустил изображения в храмах, но и предписал почитать их. Но ведь очевидно, что подобное постановление исходит от сатаны»[7]. 

 

Так что же произойдет, если человека, о котором нельзя пока еще по-дамаскински сказать, что он «обогатился совершенством богопознания, избежал суеверного заблуждения и познал истину», поставить перед иконами? И что произойдет с тем, кто организовал такую встречу некрепкого в богопознании человека и иконостаса? Сказал также Иисус ученикам: невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят; лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтобы он соблазнил одного из малых сих(Лк. 17:1–2).

 

Седьмой вселенский собор заявляет: «Правда, и в божественном Писании, и у святых отцов наших, выражавшихся весьма точно, слово поклонение (προςκvνησις) часто встречается относительно служения духом {λατρεία}, но (это значит только то, что) это слово, имея много значений, между прочим означает и поклонение, соединенное со служением (Богу) {λατρεία}». Возможно ли объяснение подобного призрачного различения в поклонении одним языком, т.е. не прибегая к словам греческого языка? Если же человек, которому не была скрупулезно разъяснена эта греческая (а позже латинская) казуистика в различии поклонений, войдя в храм, оказавшись перед иконами, войдет в соблазн и поклонится иконам, ожидая именно от них вспоможения или исцеления, то кто понесет на себе вину такого соблазнения?

 

Симон Епископ (1583–1643), голландский профессор теологии, в споре с иезуитами писал: «Я хорошо знаю, что́ вами недавно изобретено в оправдание этого ритуала, и что за метонимию вы тут сочиняете. Но что же это, как не сокрытие преступления за благовидными словами? Так назовем вещи своими именами: вы стыдитесь столь явного и гнусного преступления. Даже язычники никогда столь постыдно не поклонялись своим идолам, как это делаете вы. О, если бы вам стало по-настоящему стыдно! Но увы! Вы прилагаете столько усилий, дабы придумать прикрасы для какого-то мерзкого различения, при помощи которого вы нечестивейшим образом прикрываете гнусность церемониала, но все остается общим и единым. И что же тогда есть жульничество в религии, если не это? И насколько было бы правильнее такие ритуалы как совершенно отвратительные и безбожные, постыдные даже для язычества, совершенно отбросить, нежели приукрашать их намешанными толкованиями? Напрасно словами покрывается преступление, ибо изобличается противными им деяниями, и от людей его не сокроешь».

 

Один из самых видных европейских историков Церкви конца XIX — начала XX в. Адольф фон Гарнак писал: «Все развитие греческого христианства по пути к иконопочитанию, к суеверию и плохо скрытому политеизму может рассматриваться так же, как победа всегда имевшейся в церкви низшей религии (апокрифической религии) над духовной религией»[8].

---