Ла Сизеран Робер - Рёскин и религия красоты

Несколько лет тому назад, находясь во Флоренции 7 марта, в день праздника святого Фомы Аквината, я захотел осмотреть церковь доминиканского монастыря Санта Мария Новелла и в ней фрески Мемми и Гадди, изображающие триумф святого Фомы с его ареопагом семи небесных и семи земных наук. Мне казалось, что нельзя выбрать лучшего дня, чтобы прочувствовать, чем был этот человек, так старавшийся дисциплинировать мысль. К тому же яркое солнце освещало купола этого города лилий, а нужно много света, чтобы рассмотреть лица апостолов и фигуры аллегорических зверей — этих собак Господних, грызущих волков ереси, — разобрать портреты ученых, начиная с Боэция, похожего на прокаженного, и кончая Тувалькаином, напоминающим орангутанга. Мне хотелось быть одному, и потому я явился в девять часов утра.

Монастырь был пуст, и утренняя свежесть придавала немало прелести монастырской тишине. Сквозь старые арки, воздвигнутые в XIV столетии, блистали зеленые, вечно обновляемые газоны. Ключарь, мрачный и заботливый, запер за мною ворота на множество засовов. Колокола то трезвонили, то надолго смолкали... Я шел несколько времени по тротуарам над сводами гробниц, тянущихся внутри Зеленого монастыря, когда, подойдя к испанской часовне, услышал вдруг тихие звуки голоса, читавшего что-то... словно молитву. Неужели кто-нибудь опередил меня? Подойдя ближе, я рассмотрел в освещенном сумраке силуэты молодых женщин с итальянским профилем, в матросских шляпах, украшенных белыми вуалями и с массой мимоз в руках. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли перед изображением триумфа святого Фомы Аквината, и одна из них читала:

Optavi et datus est mihi sensus.

Invocavi et venit in me spiritus sapientiae,

Et praeposui illam regnis et sedibus.

Затем тот же голос продолжал по-английски: «Я молил, и дух мудрости снизошел на меня... Флоренция говорит, что силой своей молитвы она приобрела личную власть мудрости, эту оофга, или святую Софию, которой посвящен первый великий христианский храм, эту высшую мудрость, присутствием которой направляется весь ход земных вещей и создается все земное искусство...» Долго она продолжала читать; замечательно красноречивые рассуждения о роли дисциплины в деле человеческого мышления перемешивались с самыми мелочными заметками о пальцах или волосах той или другой фигуры; изображенной на фресках, об оттенках выражений лиц и о складках одежд; спокойная фигура риторики противопоставлялась утрированным жестам флорентийской черни, «прикладывающей руки к губам в безумной надежде своими криками добиться желаемого от людей или от Бога...»