Зильберман - Православная этика и материя коммунизма

В СССР марксизм утратил теоретико-идеологические функции именно потому, что превратился в нечто вроде „кода культуры" или символического языка, употребляемого автоматически, а потому прослеживаемого, в своем влиянии, на уровне поведения, а не сознания.

Кроме того, существует ряд школ и направлений, генетически обязанных марксистскому методу, хотя совершенно на него непохожих: до такой степени, что их представители категорически отрицают свою принадлежность к марксизму.

Например, советская семиотическая школа в антропологии и теории культуры.

 

Пер. с англ. Е. Гурко, под ред. С. А. Семенова

СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. — 256 с.

ISBN 978-5-89059-216-3

 

Примечания

Индекс имен

Индекс сюжетов

Алла Митрофанова Модальная философия и теория коммунизма Давида Зильбермана

Михаил Немцев Коммунизм как высший этап «истернизации»: Д. Б. Зильберман о русской культурной традиции и советском обществе.

 

 

Публикуемая книга принадлежит перу одного из крупнейших философов современности. Давид Беньяминович Зильберман (1938-1977) прожил яркую и насыщенную жизнь и успел получить известность как в России, так и в Америке. Но настоящее признание пришло к нему после смерти, когда наконец стала возможной публикация его трудов. «Православная этика и материя коммунизма» — одна из самых блестящих работ Зильбермана — впервые выходит на русском языке.

 

Зильберман стал интересоваться марксизмом, по собственному признанию, после того, как уехал из СССР, и связано это, конечно, с началом углубленных занятий модальной методологией, совпавшим по времени с отъездом в Америку. Определенный интерес к марксизму поддерживался также благодаря усиленной работе над монографией о Московском методологическом кружке, равно как и неудовлетворенностью состоянием философских разработок в США 1970-х годов. Однако не за этим обращается Зильберман к марксизму в своих модально-методологических изысканиях. В одном из писем американского периода он обронил весьма существенное замечание: «Мы вполне поняли его (марксизм. — Е. Г.) только тогда, когда он стал жизнью столь многих».

 

Эта мысль подхватывается и в письме к американскому корреспонденту: «Вам это может показаться курьезным, но из всех и всяческих теоретических построений... меньше всего приходилось мне сталкиваться с марксизмом. Это не значит, что у меня было сознательное неприятие марксизма. Здесь мое отношение — вроде как у зоолога к одному из видов животных под наблюдением. Такое отношение вполне естественно для методолога социальных наук»**. Однако по приезде в США Зильберман, как внимательный и глубокий мыслитель, обнаружил отсутствие в Америке философской атмосферы, столь привычной в России, что она и не замечалась вовсе, — специфически марксистской атмосферы, невидимой, но всепроникающей. Продолжая письмо, Зильберман поясняет:

 

«Сказанное не означает, будто марксизм утратил свое былое значение в СССР. Как раз наоборот: он очень прочно там пришелся. Даже более того — и это как раз то, что начисто не понимают западные коллеги! — в СССР он утратил теоретико-идеологические функции именно потому, что превратился в нечто вроде „кода культуры" или символического языка, употребляемого автоматически, а потому прослеживаемого, в своем влиянии, на уровне поведения, а не сознания. Кроме того, существует ряд школ и направлений, генетически обязанных марксистскому методу, хотя совершенно на него непохожих: до такой степени, что их представители категорически отрицают свою принадлежность к марксизму.

 

Например, советская семиотическая школа в антропологии и теории культуры. Слово „арксизм" здесь табу, и надо очень хорошо знать ее исторические корни в период <19>20-х годов, чтобы обнаружить преемственность. Я мог бы привести много подобных примеров из области советской философии науки („системный подход"), формальной логики (школа Зиновьева, вся выросшая из „Капитала", хотя нисколечки на него не похожая на поверхности), семантики и психологии (школа Щедровицкого), феноменологии (почитайте, к примеру, статью М. К. Мамардашвили в 5-м т. „Философской энциклопедии": „Форма превращенная"; такая трактовка весьма популярна среди части антропологов, особенно занимающихся типологией культуры и проблемами полиэволюционизма); социологии (группа Ю. А. Левады, к которой отчасти принадлежал и я) и др. Словом, положение с марксизмом напоминает айсберг: лишь одна десятая — на виду западных наблюдателей, считающих марксизмом то, что соблюдает терминологию и цитирует.

 

В том-то и прелесть ситуации, что, ставши культурным фактором, марксизм в СССР может быть распознан лишь методами антропологической интерпретации: примерно так, скажем, как структура родства в ее отношениях с политическими, экономическими, религиозными и прочими установлениями социума, имеющего культурную общность. Я не согласен с Вашей трактовкой „коротко подстриженного" марксизма в СССР именно потому, что его роль и вес в СССР и на Западе не сравнимы. Здесь замешана веберовская проблема интерпретации культурного смысла. Меня лично очень интересует эта проблема, и я даже попытался решить ее созданием типологии обществ, в которых идеология испытала столь же глубокое культурное превращение (как в СССР, Индии, Тибете и др.). Резюмируя сказанное выше: марксизм в СССР — объект антропологического изучения (например, в связи с институтами или структурой социальных норм), в то время как на Западе — по-прежнему фактор социологический (если верить Р. Арону) либо все еще идеологический».

 

Можно даже предположить, что в каком-то плане марксистская философия повторила то историческое движение, которое имело место в классической Индии, где философское комментирование Вед и «отмысливание/оживление» как самих Вед, так и их комментирования (как семейства классических индийских философий) оказалось непосредственно причастным к созданию культуры. Основанием для такого предположения может служить, помимо всего прочего, сопоставление процесса философского производства как он шел в Индии и некоторых рассуждений Маркса о деньгах и обращении товара. Это сопоставление проводится Зильберманом в контексте решения глобальной задачи модальной методологии: «узнать сознание в том, что оно не есть само по себе... причем — вполне конкретно, историко-экономически»*, возможность чего дается обращением к индийскому материалу.

 

Именно индийская классическая философия, согласно Зильберману, помогает понять, «как возможна философия как структура сознания и объективная вещь, без идеализации и абстрагирования», ибо философемы ее — конкретные формы мысли, гештальты, а философствование есть «структурированный обмен особым образом организованной „философской материи"». Марксизм близок к этому типу философствования тем, что в нем отсутствует настоящая абстракция: как в гегельянстве, чья логика без материала, без содержания есть ничто, так и в марксизме нельзя обнаружить сознание и прочие абстракции вне конкретного (экономического) материала. Это и есть, по Зильберману, «азиатский способ мышления», конкретный по самой своей сути. Абстрактное мышление, господствовавшее до Гегеля и Маркса в западной философии, соответствует, согласно Зильберману, абстрактному человеческому труду: оно возникло в Греции, когда мыслители высвободили досуг для абстракции.

 

В Индии же, типично «восточном» обществе, труд никогда не был абстрактен, равно как и мышление, бывшее частью общественного разделения труда. «В Индии, — замечает Зильберман, — процесс философского производства не стоял над людьми: он шел в них. И потому там философствование по себе (или в себе) не утрачивало антропоморфных форм выражения, в то время как для себя оно было „социальностью в действии" (то есть без мифа „самосознания")». Понимание специфики индийской философии облегчается привлечением рассуждения Маркса о деньгах и обращении товаров.

 

2015-02-20