Бах - Чайка Джонатан Ливингстон - Иллюзии

Когда взошло солнце, Джонатан тренировался. С пяти тысяч футов рыболовецкие суда казались брошенными на воду щепками, а завтракающая Стая — едва заметным облачком кружащей пыльцы.

Джонатан ощущал, что живет, он слегка дрожал от радостного чувства удовлетворения и гордился тем, что покорил свой страх. Без долгих приготовлений он сложил предкрылья, расправил короткие острые концы крыльев и нырнул вниз, к поверхности моря. К тому моменту, когда была пройдена высота в четыре тысячи футов, он набрал максимальную скорость. Встречный поток превратился в плотную твердую стену звука, прорваться сквозь которую не представлялось никакой возможности. Это был предел, двигаться быстрее Джонатан не мог, он несся вертикально вниз со скоростью в двести четырнадцать миль в час. Он в напряжении сглотнул слюну, зная, что расправь он на такой высоте крылья — и его не станет, но лишь миллион мельчайших клочков разорванной взрывом чайки достигнет поверхности океана.

 

Однако в скорости была Сила, и радость, и чистая красота.

 

Выходить из пике Джонатан начал с высоты в тысячу футов. Концы крыльев с гудением дрожали в бешеном набегающем потоке, судно и толпа чаек метались перед глазами и росли со скоростью метеора, и они находились прямо на его пути.

Остановиться Джонатан не мог, свернуть в сторону — тоже. Он просто не имел ни малейшего понятия о том, как это делается на такой скорости.

Любое же столкновение означало мгновенную смерть.

И он закрыл глаза.

 

И тогда, в то утро, сразу после восхода солнца, вышло так, что Чайка Джонатан Ливингстон ворвался в самую середину принимавшей пищу Стаи. На скорости в двести двенадцать миль в час он со свистом пронесся сквозь Стаю — глаза закрыты — этакий снаряд из перьев и ветра. И только потому, что Чайка Удачи улыбнулась ему в этот раз, никто не погиб.

Когда выход из пике был закончен и клюв его снова оказался направленным в небо, Джонатан по-прежнему мчался вперед, и скорость его полета составляла шестьдесят миль в час. А когда она уменьшилась до двадцати и он смог наконец полностью расправить крылья, судно с высоты четырех тысяч футов опять казалось ему брошенной на воду щепкой.

 

Это был триумф. Он понимал это. Предел скорости! Двести четырнадцать миль в чад. Величайшее мгновение в истории Стаи — истинный прорыв. А для Чайки Джонатана Ливингстона этот миг означал начало новой эпохи.

И он направился к тому месту, где обычно практиковался в полетах. А когда на высоте восьми тысяч футов он сложил крылья для вертикального пике, целью его было освоение скоростного поворота.

 

Он установил, что при смещении на долю дюйма од-ного-единственного пера на самом кончике крыла тело на огромной скорости описывает плавную криволинейную траекторию. Но прежде чем Джонатан это понял, он обнаружил другое — смещение более чем одного пера на такой скорости заставляет тело вращаться вокруг продольной оси подобно винтовочной пуле... Так Джонатан стал первой на земле чайкой, постигшей основы искусства высшего пилотажа.

 

В тот день у него не нашлось свободного времени на общение с другими чайками. Он тренировался, пока не зашло солнце. Он открыл мертвую петлю, полубочку, бочку, горку, вертикальное колесо.

Когда Джонатан присоединился к Стае, отдыхавшей на пляже, была уже глубокая ночь. Он ужасно устал, кружилась голова, однако он был доволен и, прежде чем приземлиться, описал широкий круг над пляжем, а перед самым касанием земли молниеносно выполнил один полный оборот бочки. Когда он расскажет им обо всем, когда они узнают о Прорыве, они будут вне себя от радости, — размышлял Джонатан. Насколько богаче теперь станет жизнь! Ведь если прежде вся она состояла в унылой суете — берег — судно — берег, — то сейчас в ней появится смысл!

 

У нас есть возможность выкарабкаться из неведения, нам надо осознать собственную исключительность и разумность. Мы способны обрести свободу. И мы можем научиться летать!

Впереди открывались годы радостного бытия, головокружительные возможности и перспективы звучали на все лады и переливались радужным сиянием.

Приземлившись, Джонатан обнаружил, что попал на общее собрание Стаи. Причем, судя по всему, мероприятие началось отнюдь не только что. Более того, Джонатана определенно ждали.

 

— Чайка Джонатан Ливингстон! — Старейшина произнес эти слова таким тоном, каким говорил только в особо торжественных случаях. — Ты вызываешься в Круг!

Вызов в Круг означал либо всеобщее порицание и величайший позор, либо величайшую честь и всеобщее признание.

— Понятно, — подумал Джонатан, — это по поводу того, что случилось утром во время завтрака. Они видели прорыв! Однако почести мне ни к чему. И в лидеры — тоже не хочу. Мне, пожалуй, только хотелось бы

поделиться своими находками, показать всем необозримые возможности, открытые каждому из нас. И он сделал шаг в Круг.

 

— Чайка Джонатан Ливингстон! — продолжал Председатель. — Изволь выйти в Круг и подвергнуться порицанию, свидетелями которого надлежит стать всем твоим собратьям по Стае.

Это прозвучало подобно грому среди ясного неба. Джонатан вдруг почувствовал себя так, словно его огрели доской по голове. Колени подкосились, перья враз обвисли, и в ушах возник невообразимый шум. Позор? В Круг — на порицание?! Но это невозможно! Ведь это Прорыв! Они чего-то не поняли! Тут определенно закралась какая-то ошибка! Ну да, они ошибаются, они явно не правы!

 

— ...ибо величайшего позора заслуживают проявленные тобой беспечность и безответственность, равно как и попрание достойных традиций добропорядочного Семейства Чаек...

Порицание на общем собрании. За этим неминуемо следует изгнание из сообщества чаек. Отлучение от Стаи и ссылка в Дальние Скалы, где уделом изгнанника становится полное одиночество.

— ...и ты — Чайка Джонатан Ливингстон — однажды поймешь, сколь неблагодарной вещью является безответственность. Нам не дано постигнуть смысл жизни.

Однажды вечером в конце октября, после того, как я испугался и улетел от толпы из какого-то городка в штате Миссисипи, я приземлился на пустом поле, как раз достаточном, чтобы посадить Флита. И снова, прежде чем заснуть, я мысленно вернулся к тому последнему моменту... Почему он умер? Для этого не было никакой причины. Если то, что он сказал, было верно...

Не с кем было поговорить, как разговаривали мы с ним, не у кого поучиться, некого выследить, чтобы напасть словами, на ком заострить мой новый ясный ум. Я сам? Да, но у меня не было и половины того веселья, что у Шимоды, который учил меня, всегда сбивая с ног духовным каратэ.

 

Думая об этом, я заснул. Я спал и видел сон.

Он стоял на коленях на лугу спиной ко мне, заделывая дыру в своем Тревл Эйре в том месте, где его пробила пуля. У его колен лежал рулон перкаля марки «А» и банка с авиалаком. Я знал, что сплю и вижу сон, и я знал, что все это также происходит наяву.

 

- ДОН!

Он медленно встал, повернулся ко мне лицом, улыбаясь моей печали и моей радости.

— Привет, друг, — сказал он.

 

Я не мог смотреть из-за слез. Смерти нет, смерти вовсе нет, а этот человек был моим другом.

— Дональд, ТЫ ЖИВ! Что ты пытаешься сделать? Я подбежал и распростер руки, обнимая его, и он был реальным. Я мог ощущать кожу его летной куртки, сжимать его руки под этой кожей.

— Привет, — сказал он. — Не против? Что я пытаюсь сделать — так это залатать вот эту дыру, вот тут.

 

Я был рад его видеть, ничего не казалось невозможным.

— Битуратом с перкалем? — сказал я. — Битуратом с перкалем ты пытаешься прикрепить?.. Так ты этого не сделаешь. ТЫ ЖЕ ПРЕКРАСНО ВИДИШЬ, ЧТО ЭТО УЖЕ СДЕЛАНО!.. — И, говоря эти слова, я провел рукой, словно экраном, перед рваной окровавленной дырой, и, когда моя рука прошла мимо, дыра исчезла. Был просто чистый, выкрашенный до зеркального блеска борт самолета, и никакого шва — от носа до хвоста.

— Значит, ты так это делаешь! — сказал он. В темных глазах его светилась гордость за глупого ученика, который научился наконец-то творить реальность силой воображения. Я не находил это странным, во сне работа делается именно таким образом.

 

Неподалеку от крыла горел утренний костерок, над ним висела сковорода.

— Дон, ты что-то стряпаешь? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы ты что-нибудь готовил. Что это у тебя?

— Лепешки, — сказал он без всякого выражения. — Еще одна последняя вещь, которую я хочу сделать для тебя в этой жизни, — это показать тебе, как это делается.

 

Он отрезал два куска перочинным ножом и протянул один мне. Даже сейчас, когда я пишу, я все еще ощущаю аромат... аромат опилок и старого канцелярского клея, разогретого на сале.

— Ну как? — сказал он.

— Дон...

— Месть фантома, — усмехнулся он. — Я сделал это из штукатурки. — Он положил свою часть обратно на сковородку. — Чтобы напомнить тебе, что, если ты когда-нибудь вздумаешь их обучать, делай это своим знанием, а не своими лепешками. О'кей?

— Нет! Любишь меня — люби и мои лепешки! Это же хлеб насущный, Дон!

— Очень хорошо. Но я гарантирую, твой первый ужин с кем-нибудь станет твоим последним, если ты накормишь их этой гадостью.

 

Мы посмеялись и затихли, и я смотрел на него молча.

— Дон, у тебя все в порядке, да?

— Ты полагаешь, что я умер? Ну же, Ричард!

— А это не сон? Я не забуду, что тебя сейчас вижу?

— Нет, это сон. Это другое пространство-время — то есть это сон для любого здравомыслящего жителя Земли, которым ты будешь еще некоторое время. Но ты будешь помнить, и это изменит твое мышление и твою жизнь.

— Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

— Думаю, что нет. Я хочу проникнуть за пределы времени и пространства. В действительности-то я уже проник, но существует эта связь между нами, между тобой и мной, и другими из нашей семьи. Если ты застрянешь на какой-нибудь проблеме, держи ее в голове и ложись с ней спать, и мы встретимся здесь, у самолета, и поговорим о ней, если хочешь...

— Дон...

— Что?

— Почему ружье? Почему это случилось? Я не вижу никакой силы и славы в том, чтобы позволять стрелять себе в сердце из ружья.

 

Он сел на траву возле крыла.

— Поскольку я не был Мессией с первой страницы, Ричард, мне не нужно было никому ничего доказывать. А поскольку тебе нужна практика в том, чтобы ты не опьянялся внешностью и не печалился из-за нее, — добавил он с силой, — ты мог бы использовать какую-нибудь окровавленную внешность для своего обучения. А для меня это тоже развлечение. Умирание подобно нырянию в глубокое озеро жарким днем. Возникает шок от резкого холода, на секунду боль от этого, и затем приятие — это плавание в реальности. Но после столь многих повторений даже шок смягчается. Шло время, он встал.

— Очень немногим людям интересно то, что ты можешь им сказать, Ричард, но это не важно. Помни, качество Мастера не определяется размерами толпы его учеников.

— Дон, я попытаюсь, обещаю. Но я сбегу навсегда, как только перестану получать удовольствие от работы!

Никто не дотрагивался до Тревл Эйра, но его пропеллер вдруг завертелся, мотор выпустил голубой дымок, и пустое его звучание наполнило луг.

— Обещание принято, но... — он взглянул и улыбнулся, как будто не понимая меня.

— Принято, но что? Скажи. Словами. Скажи мне. Что не так?

— Тебе не нравятся толпы, — сказал он.

— Да, меня не тянет, мне нравится разговаривать и обмениваться идеями, но давление, поклонение, через которое ты прошел, и зависимость... Я надеюсь, ты не просишь меня... Считай, что я уже убежал...

 

— Может быть, я просто болван, Ричард, а может, не понимаю чего-то само собой разумеющегося, что ты понимаешь очень хорошо. Но что плохого в том, чтобы записать все это на бумагу? Разве есть правило, что Мессия не может записать то, что он полагает истинным, те вещи, которые интересны, которые работают для него? А потом, быть может, если людям не нравится то, что он говорит, то они могут сжечь его слова, вместо того, чтобы стрелять в него. Они сожгут его слова и развеют по ветру, а если им понравится, они смогут прочитать эти слова еще раз или записать их на дверце холодильника, или поиграть с какими-либо идеями, которые имеют для них смысл. Что плохого в писании, Ричард? Но может, я просто туп.

— В книге?

— Почему нет?

— Знаешь ли ты, сколько работы?.. Я дал зарок никогда не писать ни слова!

— Ну, извини, — сказал он. — Вот оно как. Я этого не знал.

Он ступил на нижнее крыло самолета, а оттуда в кабину.

— Ну, пока, увидимся. Держись тут и все такое. Не позволяй доставать себя. Ты уверен, что не хочешь об этом писать?

— Никогда, — сказал я. — Никогда ни слова.

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, нашел рукоятку газа, и грохот мотора взорвался и завертелся вокруг меня, пока я не проснулся под крылом Флита, а эхо сна еще стояло у меня в ушах.

Я был один — я и мир.

 

В поле было так тихо, как бывает тих зелено-осенний снег на рассвете. А затем, просто так, для развлечения, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и начал писать, один в мире из почти пяти миллиардов других мессий, о своем друге:

Жил-был Учитель, который пришел на землю, родившись в святой земле Индиане...