Белькович - Кровь патриотов

Интеллектуальная история — это практика, в том или ином виде присущая европейской цивилизации фактически на протяжении всего ее существования. Там, где мы сталкиваемся с рефлексией по поводу содержания индивидуального мышления или коллективных представлений о человеке и обществе, мы имеем дело с интеллектуальной историей. Возможность отстранения от мира и его актуальных смыслов, воплощенных в повседневной практике окружающих, и критическая оценка этих смыслов составляет своего рода мышление о мышлении, глубина исторического измерения которого задается лишь горизонтом интересов наблюдателя. Цивилизация никогда не имеет дело с нулевой точкой отсчета — речь всегда идет о мышлении в уже существующем интеллектуальном контексте: «Любая идея, зафиксированная нами на бумаге или произнесенная вслух, выражается посредством языка, который является социальной конвенцией и который в силу своего существования имеет протяженность во времени. Поэтому, рассматривая любую современную доктрину, мы вправе полагать, что она, как и любые иные слова, имеет прошлое, имеет историю». В этом смысле мышление есть всегда отчасти и мышление об истории.

 

Потребность в интеллектуальной истории в современном смысле этого понятия возникает в силу нарастающего разрыва между мироощущением поколений и все более ясного осознания этого разрыва. Однако функции интеллектуальной истории как практики сохранения идей от забвения могут быть диаметрально противоположными по своей сути. Один подход предполагает стремление к последовательному освобождению от истории. Он требует изучения идей ради определения их места в череде ступеней интеллектуальной эволюции, претерпеваемой человечеством, где настоящий момент выступает как точка наиболее полной реализации потенций разума. Другой подход рассматривает историю идей как возможность волевым усилием сократить разрыв с прошлым, вернув старым идеям практическое значение инструментов социальной трансформации.3 Этот подход может считаться сейчас архаичным — именно им руководствовались, в частности, средневековые авторы, изучавшие наследие древних.

 

Однако именно в такой актуализации идей автор видит ценность интеллектуальной истории в целом и настоящей работы в частности. Может показаться странным распространение подобных задач на предмет исследования, временные рамки которого заведомо ограничены хронологически и мировоззренчески близким к нам Новым временем. Действительно, речь идет об обществе, уже в достаточной степени оснащенном инструментами сохранения и передачи идей, изучение которых практически лишено проблем перевода,. — даже американские авторы XVII в. использовали уже вполне современный английский язык. Иными словами, что нового может обнаружить исследователь в доктринах, которые в техническом отношении являются доступными читателю, а их авторы наверняка в значительно меньшей степени отличаются от нас, нежели жители полисов — от средневековых интеллектуалов? Требуют ли эти доктрины дополнительных пояснений?

 

Дело в том, что изучение политической мысли — это не только академическая, но и политическая практика. В той мере, в которой взгляды автора XVIII в. рассматриваются как ответ на социальные проблемы, применимый исключительно к конкретным историческим обстоятельствам, взгляды эти остаются условным набором символов, создающим лишь видимость ясности их содержания. Такое «исторически достоверное понимание» идей автора оказывается сродни происходящему в известном мысленном эксперименте под названием «Китайская комната», предложенном философом Джоном Сёрлом в 1980 г. в качестве опровержения эффективности теста Тьюринга для задачи определения момента достижения компьютером стадии возникновения «сильного» (т. е. подобного человеческому сознанию) искусственного интеллекта. В модели Тьюринга тест считается пройденным машиной в том случае, если человек, задавая дистанционно вопросы и получая от компьютера ответы, не может определить, с человеком он разговаривает или с компьютерной программой. Сёрл в ответ предлагает нам представить закрытую комнату, в которую помещен человек, не знающий ни одного китайского иероглифа. Человек снаружи, знающий китайский язык, просовывает внутрь комнаты листочки с вопросами, сформулированными на китайском языке, и ожидает получить на них осмысленные ответы. Человеку же внутри комнаты дается книга, содержащая подробные инструкции по поводу того, какие иероглифы и в какой последовательности необходимо выдавать в качестве ответа на входящие сообщения. Тезис Сёрла состоит в том, что, обманув таким образом вопрошающего, человек не узнал в то же время ровным счетом ничего ни о содержании своих ответов, ни о китайском языке, так как его действия представляли собой лишь выполнение бессмысленного для него алгоритма. Точно так же мы ничего не узнаем о содержании мышления автора, если удовлетворяемся только его «синтаксисом», внутренней последовательностью, уместностью в историческом контексте. Язык текста остается мертвым до тех пор, пока мы не претендуем на толкование, выходящее за пределы формальных исторических связей. Текст может стать понятным только в том случае, если мы способны выявить и примерить на себя политическое переживание, которое было запечатлено в этом тексте автором.1 Ключевая задача любого текста — влиять на реальность, и эта интенция автора сохраняется в тексте всегда, обеспечивая неопределенный срок годности последнего.

 

2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Владимир Даль, 2024. — 391 с.

ISBN 978-5-93615-376-1