На сем стою - Роланд Бейнтон

"Затем наместник [Карл в роли Пилата] доставил к ним книги Лютера для сожжения. Священники взяли их; когда же народ и князья удалились, сейм учинил великий костер перед дворцом первосвященника, где они сжигали книги, возложив наверх изображение Лютера с такою надписью: "Сей есть Мартин Лютер, доктор Евангелия". Многие паписты читали сей титул, поскольку то место, где сжигали книги Лютера, располагалось неподалеку от епископского дворца. И написан сей титул был по-французски, по-немецки и латынью.

Затем первосвященники и паписты сказали наместнику: "Напиши не "доктор евангельской истины", но так, как он сказал: "Я есть доктор евангельской истины"".

Но наместник отвечал: "Что написано мною, то написано".

И с ним двое других докторов были сожжены - Гуттен и Карлштадт, один по правую руку от него, другой же - по левую. Изображение же Лютера не было сожжено, доколе не свернули его и не поместили в сосуд с дегтем, где оно и обратилось в пепел. Взирал граф на все совершаемое, немало дивился и сказал: "Воистину он христианин". И весь пребывавший там народ, видя все творившееся, расходился, бия себя в грудь.

На следующий день первосвященники и фарисеи вместе с папистами отправились к наместнику и сказали они: "Мы вспоминаем: сей саддукей сказал, что хотел бы впоследствии написать великое. Повели посему, чтобы по всей земле запретили его книги продавать, а иначе же последняя ересь будет хуже первой".

Но наместник сказал: "У вас есть своя стража. Идите, издавайте буллы по своему разумению, подобно изданному вами лжеотлучению". И ушли они, и издавали ужасные повеления от имени папы римского и императора, но до сего дня никто не повиновался им".

Подобное изображение Карла в роли Пилата, с неохотой подчиняющегося требованиям духовенства, безусловно, не соответствует истине. В его личных владениях уже начавшаяся контрреформация шла полным ходом и всерьез. Алеандр вернулся в Нидерланды, но сожжение книг продолжалось. Как-то один из стоящих у костра сказал надзирающему за сожжением монаху: "Ты бы стал лучше видеть, если бы пепел от книг Лютера попал тебе в глаза". Нужна была незаурядная смелость, чтобы сказать так много. В Левене Эразм начал понимать, что фактически ему предстоит выбрать между колом и изгнанием. Горестно признавшись, что мученичество - не его удел, Эразм перебрался в Базель.

В Нидерландах Альбрехт Дюрер получил известие о том, что путь страстей Лютера завершен. В своем дневнике он записал:

"Не ведаю, жив он или убит, но в любом случае Лютер пострадал за христианскую истину. Если мы утратим этого человека, писавшего с большей ясностью, чем кто-либо за все прошедшие века, да дарует Бог дух его другому. Книгам его должно воздавать великие почести, а сжигать не их, как повелел император, но книги врагов его. О Боже, коли Лютер мертв, кто же будет отныне разъяснять нам Евангелие? Что бы мог он написать для нас за десять или двадцать лет?"

В Вартбурге Лютер не погиб. Его друзьям стали приходить письма, помеченные "Из пустыни", "С острова Патмос". Фридрих Мудрый решил укрыть Лютера. Он распорядился, чтобы придворные устроили все, однако не посвящая его в подробности. Это давало Фридриху право совершенно искренне говорить о своем неведении. Спалатину, однако, разрешено было сообщить правду. О плане был уведомлен Лютер и один из его спутников. Нельзя сказать, чтобы Лютеру он очень понравился. Он намеревался вернуться в Виттенберг, а там - будь что будет. Повозка с Лютером и несколькими его спутниками только въехала в лес близ деревушки Эйзенах, как тут же ее окружили вооруженные всадники. Изрыгая проклятья, они грубо стащили Лютера на землю. Посвященный в план инсценировки спутник Лютера прекрасно сыграл свою роль, понося похитителей последними словами. Те посадили Лютера на лошадь и целый день блуждали по извилистым лесным тропам, пока в сумерках перед ними не появились очертания Вартбургского замка. В одиннадцать вечера группа всадников остановила коней перед воротами.

Эта древняя крепость представляла собой символ той ушедшей эпохи, когда немецкое рыцарство находилось в самом расцвете, а причисление к лику святых, бесспорно, считалось вершиной человеческих заслуг. Здесь собирались монархи и менестрели, рыцари и шуты; здесь св. Елизавета оставила свидетельства своей святости. Но Лютера сейчас мало занимали воспоминания о прошедших днях. Он очутился в наименее пригодной для жилья башне замка, где во тьме над головой проносились совы и летучие мыши, и казалось ему, что сам дьявол швырял орехи в потолок и с грохотом катал бочонки по лестнице. Еще коварнее проделок князя тьмы были горестные вопросы: "Неужели один лишь ты мудр? Неужели столько веков все заблуждались? А что если в заблуждении пребываешь ты, обрекая вместе с собой на вечное проклятие многих людей?" Наутро, распахнув окно, он долго смотрел на прекрасные горы Тюрингии. В отдалении поднималось облако дыма. Это в ямах обжигом получали древесный уголь. Порыв ветра взметнул и развеял дым. Точно так же развеялись его сомнения и укрепилась вера.

Но лишь на одно мгновенье. Он ощущал себя Илией на Хориве. Жрецы Ваала сражены, но Иезавель искала пророка, чтобы убить, и он воскликнул:

"Довольно! Возьми, Господи, жизнь мою!" Лютер возводил против себя одно обвинение за другим. Если он не заблуждался, то был ли достаточно тверд в защите истины? "Совесть тревожит меня, поскольку в Вормсе поддался я уговорам своих друзей и не выступил в роли нового Илии. Предстань я перед ними сейчас, иное услышали бы от меня". Размышления о последствиях не прибавляли бодрости. "Что за омерзительное зрелище представляет собою царство римского антихриста, - писал он Меланхтону. - Спалатин сообщает, что против меня изданы жесточайшие указы".

Все внешние бедствия, однако, не могли сравниться со страданиями внутренней борьбы: "Могу поведать тебе, что в этом праздном одиночестве тысячу раз сражался я с сатаною. Куда легче сражаться против дьявола во плоти - то есть против людей, нежели против духовного нечестия в местах небесных. Часто падаю я, и десница Божья вновь поднимает меня". Тревога Лютера усиливалась его одиночеством и праздностью. Спалатину он писал: "Ныне настало время со всею силою молиться против сатаны. Он замышляет нападение на Германию, и я опасаюсь, что Бог допустит это за мою нерадивость в молитве. Я чрезвычайно недоволен собою - возможно, это следствие одиночества". Лютер не был совсем одинок.

По словам Лютера, он пребывал в праздности. Как бы то ни было, он находился вдалеке от шума и раздоров. "Я не стремился оказаться здесь, - писал он.- Я хотел быть в гуще драки". И в другом письме: "Я предпочел бы жариться на углях, чем гнить здесь".

К одиночеству и невозможности участвовать в общественной деятельности прибавлялись физические недуги. Все это были старые болезни, но теперь в силу обстоятельств они предельно обострились. Еще в Вормсе он перенес тяжелый запор. Возможно, сказалось нервное истощение тех критических дней. Неподходящая пища и малоподвижный образ жизни в Вартбурге вновь вызвали болезнь, но в еще более тяжелой форме. Он готов был уже рискнуть жизнью, отказавшись от своего убежища, чтобы получить медицинскую помощь в Эрфурте. Запоры продолжались с мая по октябрь, пока Спалатин не смог передать слабительное.

Помимо этого Лютера преследовала бессонница. Началась она в 1520 году, когда он стремился возместить пропущенные часы положенных молитв. Несмотря на свое противоборство с Римом, он оставался монахом, которому положено стоять заутрени, терции, разнообразные вечерние службы. Но когда Лютер стал университетским профессором, приходским священником и настоятелем одиннадцати монастырей, он уже не успевал произносить все положенные молитвы. Неделю, две, а иногда и три накапливались непрочитанные молитвы, а затем Лютер выделял для них целое воскресенье; однажды он три дня не ел и не пил, пока "не вымолился". После одного из таких испытаний в 1520 году разум его не выдержал. В течение пяти суток Лютер не мог уснуть. Он пластом лежал в постели, пока врач не дал ему успокоительного. В период выздоровления он не мог взять в руки молитвенник и пропустил три месяца молений. Тут он сдался.