Обрученный Церкви. Протоиерей Иосиф Фудель

Русские судьбы двадцатого века

---

Образ отца Иосифа Фуделя был привлекателен для многих людей, и он далеко не одномерный. Это и отец, и наставник, и друг, и духовник, и издатель. И иерей монашеского духа, и батюшка, который умел смеяться и ценить искусство. Самые разные люди тянулись к нему и находили то, что искали, — и ответы на животрепещущие «земные» проблемы, и «небесную» тишину. «Больно Вам, обидно, что правды нигде не видите, что всё окружающее погрязло в формализме, угасивши свои светочи, — Вы не гасите свой огонь, сильнее его разожгите, бережней храните...», — писал отец Иосиф священнику Евгению Ландышеву в 1898 году54. Для современников, оставивших мемуары, его образ неизбежно носил печать трагичности эпохи, но оттого казался еще более спасительным, светлым, путеводным. Написанные со свежей горечью (в 1919 году) или с ностальгической теплотой (в 1950-х), они складываются в портрет не только внешний, но и внутренний.

 

(Русские судьбы двадцатого века)

М. : Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2020. — 432 с. 

ISBN 978-5-7429-1341-2

 

ПИСЬМА И ВОСПОМИНАНИЯ ИОСИФА ИВАНОВИЧА ФУДЕЛЯ (1888-1918)

ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОТОИЕРЕЕ ИОСИФЕ ФУДЕЛЕ

Комментарии

Список сокращений

Указатель имен

 

 

Братски любимому Сереже Фуделю на память об его отце

 

Первое и последнее слово, услышанное мною от отца Иосифа, было о Константине Леонтьеве: я увидел и услышал отца Иосифа впервые осенью 1912 года, когда он горячо и глубокомысленно возражал Грифцову на его докладе «Судьба Леонтьева» в публичном заседании Московского Религиозно-Философского Общества памяти Вл. Соловьева — а через шесть лет, осенью 1918 года, я с внутренно-преодолеваемыми слезами читал обращенные ко мне строки воспоминаний отца Иосифа о Леонтьеве и postscriptum его завещания, в котором он, передавая мне собранные им материалы, просит меня продолжить не довершенное им дело: написать биографию Леонтьева. Мне кажется, меня свел и сблизил с покойным отцом Иосифом К. Н. Леонтьев, который оказал мне и другое — поистине величайшее благодеяние: своей книгой «Отец Климент Зедергольм» он привел меня в Оптину пустынь к могиле своего старца, приснопамятного иеросхимонаха Амвросия, к келье моего старца, его ученика и духовного наследника.

 

Для меня воспоминанием об отце Иосифе должно бы быть и воспоминание об Оптиной пустыни, и об ее старцах, и об ее послушнике, и постриженике — монахе Клименте, в миру Константине Леонтьеве, но всё это для меня не воспоминание, а жизнь, — та, которой я живу. Поэтому у меня нет воспоминаний об отце Иосифе, и я хотел бы верить, что и не будет: он для меня — один из дорогих участников той живой действительности, православной, церковной, русской, — которой имя — Оптина пустынь и всё, что в ее приходе, устроении и духовном водительстве. Строй мыслей отца Иосифа — для меня продолжение и живое преемство мыслительного строя его учителя, Константина Леонтьева, который в о. Иосифе видел лучшего, единственного, полноправного наследника своей многосложной и многострадальной мысли, своих великих и пророчески-правдивых всемирно-исторических чаяний.

 

Духовный уклад, строгое и светлое устроение личности покойного, его тихое и мудрое пастырство, его благоговейное и прекрасное в своей строгости и благости иерейство — для меня всегда было и есть продолжение душеустроения, пастырства, иерейства Оптинского, великого в своей благодати, мудрости и смирении. Наконец, личное расположение ко мне покойного отца Иосифа я воспринимал всегда как московское продолжение чего-то оптинского\ строгое и благое, любвеобильное и учительно-требовательное. Около отца Иосифа я чувствовал себя всегда как бы в Оптинской келье, перенесенной в Москву, где помнят всех, кого помнят там, где чтут всё, что чтимо там, — где учат тому же строю мыслей, чувств, влечений, где тем же путем приводят ко Христу... Как я могу вспоминать об этом? Я не помню только это; по милости Божией и по молитвам молитвою щедрых я этим живу. Не вспоминать об отце Иосифе могу я, а лишь, слабо и отрывочно, попытаться сказать о тех воздействиях духовных на мой ум, чувство, волю, — которые имел я от него. Говорить об этом трудно, едва возможно: говорить об этом вполне, искать совершенной полноты и точности — мне непосильно. Всё дальнейшее простая попытка простой записи пережитого и переживаемого ныне, — попытка обозначить лишь некоторые — далеко, далеко не все — вехи, лишь некие грубые отметы пути, а не самый путь, который ими намечается...

I

Кончился доклад Грифцова. Он был первый публичный доклад о Леонтьеве, первое слово, вслух сказанное, после многих десятилетий полного молчания, о замечательнейшем из русских мыслителей последних десятилетий. Он напечатан в «Русской мысли», и его достоинства и недостатки каждый может расценить по-своему. Несомненно одно: подход Грифцова к Леонтьеву не изнутри, а извне. То, что для Леонтьева, путь трудный, мучительный — и, однако, неминуемый — для Грифцова представлялось досадным отклонением от пути. Почему Леонтьев писал о каких-то греко-болгарских делах? Для Грифцова они только какие-то, для Леонтьева они были ключ к уразумению загадок славянства и великих судеб православия. Почему Леонтьев слушает какого-то скучного и пресного, вдобавок упрямого и сухого немца, Климента Зедергольма?

 

Для Грифцова — это какая-то ошибка, слабость Леонтьева, недостаток, обмолвка, почти досадное недоразумение: Леонтьев — великий эстетик, русский Ницше, тайновидец потаеннейших бездн человеческого духа, отважный взрыватель общепризнанных ценностей, прогресса, общественности, культуры века, тайный антихристианин с явно носимым крестом на шее, принесший с дряхлого, но многокрасочного, но многошумного Востока какую-то жадно ловимую нашим веком весть о последней свободе человеческого духа и плоти, — и вдруг рядом с ним этот монах с прописными истинами умственной покорности, мыслительного и всяческого послушания, терпения, смирения! Зачем, зачем ты, прекрасный и мудрый, русский Алкивиад, русский Ницше, зачем ты пошел в монастырь, в келью скучного добродетельного немца, как новоначальный послушник, и слушал его, сам подслушавший великие и прекрасные вести последней свободы! Ведь нам, живущим в XX веке, учившимся у Ницше, истончившим свой мозг на оселке Кантовых критик, прошедшим чрез эстетический искус декадентства, нам, для кого пишет Розанов, для кого создавали «Демона» Врубель и «Поэму экстаза» Скрябин, нам, чьи сверстники Андрей Белый и Блок, — нам нужен не второй инок Климент, не тайный постриженик Предтечева скита, горькими слезами оплакивавший раннюю могилу строгого и мыслительно-неумолимого иеромонаха Климента, под вековыми оптинскими соснами, — а тот блестящий красавец, смелый умом, бестрепетный волей, дерзостный в мысли, которого мы узнали в его гениальных афоризмах, в его странных вселенских предчувствиях, в его ослепительных — жизнью, как сказкой, напоенных — картинах Востока! Это слышалось в докладе Грифцова, и это было в нем — лучшее, наиболее светлое и искреннее — этот крик тоски по Леонтьеву-Алкивиаду, по Леонтьеву-жизнелюбцу.