Протопоп Аввакум - русский Клаас, чей пепел стучит в наши сердца

Аннотация сообщает, что текст жития «подготовлен к публикации по автографу последней авторской редакции и прокомментирован известным исследователем древнерусской литературы Натальей Владимировной Понырко». Неадаптированный перевод на современный русский язык параллельно сопровождает текст оригинала, профессиональные комментарии делают книгу полноценным научным изданием.

 

Я открыл для себя старообрядчество и Аввакума более 20 лет назад, прочтя статью Александра Дугина «Филолог Аввакум». В той же младоевразийской среде познакомился с живыми старообрядцами, побывал на их службах, почитал книги, посмотрел фильмы, например, замечательный сериал «Раскол». И вот что меня приятно поразило, или удивило, так это какая-то органичная, природная, естественная «русскость» староверов, практикующих или просто потомственных. Та самая «русскость», глядящая на нас со страниц Достоевского и Лескова. И столь же органичная душевность и духовность. К сожалению, та самая естественная, настоящая и подлинная русская духовность, которую натужно силится изобразить никонианское госправославие, но её по-прежнему не сыскать днём с огнём ни в храмах РПЦ, ни душах тамошних прихожан. Нередко возникает ощущение глубинной раны и плохо скрываемой боли в сердцах никониан, будто расколоты оказались именно они, а не староверы. Да так, в сущности, и есть – ведь это ревнители древлего благочестия остались верны действительной русской идентичности, каковой она сложилась к моменту раскола, а злосчастных никониан каждый новый ураган реформ, будь то романовщина, революция 1917 или сталинская неоРПЦ уносил всё дальше и дальше от живой и сущей русской души. Увы, результаты и последствия никонианских реформ плачевны – состояние РПЦ МП и её прихожан очевидно невооружённым взглядом, остаётся надеяться лишь на Старую Веру.

 

Ещё один любопытный момент, связанный немного и с личной историей – одна близкая знакомая однажды, как бы между прочим в разговоре о староверах подметила, что величайшую трагедию русского раскола «разыграли» между собой два мордвина, Никон и Аввакум. Позже, изучая историю раскола и церкви, я узнал, что значительную роль в реформистских инициативах сыграло и малороссийское духовенство, поддерживавшее злокозни греческого афериста Паисия Лигарида, но это уже немного другая история, интересная, скорее, специалистам.

 

Автор без тени сомнения отмечает всю значимость для русского народа принесённых в жертву мучеников: «В 1668 году в Пустозерске соединились, чтобы прожить бок о бок пятнадцать лет, четыре человека, имена которых для одной половины русских XVII в. Стали символом праведности и даже святости, для другой – раскола и упрямого бунтарства». Аннотация также называет Аввакума одним из «вечных спутников» ВСЯКОГО (выделение моё – Г. Я.) русского человека, сравнивая его со Львом Толстым.

«Бунташность» всего раскольничества началась ещё не с гарей староверов, но уже с писем и других сочинений пустозерских узников. «Царь и духовные власти, отправляя узников в общее заточение, не помышляли, что превращают тем самым северный Пустозерск в своеобразный духовный центр, в котором в течение полутора десятилетий будут сходиться все нити старообрядческой борьбы», пишет автор.

 

Увы, современным узникам совести, в том числе и преследуемым за «неправильное» вероисповедание не стоит рассчитывать на такую недальновидность власти. Сейчас актуальна зловещая поговорка эпохи красного террора: «Был бы человек, а статья найдётся». И если в те далёкие годы лишь дьякон Феодор решился назвать царя «рогом антихристовым» в письме семейству Аввакума, то в современной России такое страшно себе представить. Вернее, последствия злословия, подобного Феодорову: «Несть царь, братие, но рожок антихристов» - напомним, что Феодору «лишь» урезали во второй раз язык и отрубили половину ладони… . Так и хочется назвать Алексея Михайловича неимоверно милосердным государем, пусть и «рогом антихристовым». Известно, что сын его Пётр Алексеевич (Первый, или Великий), был провозглашён староверами уже самим Антихристом непосредственно.

 

Н. В. Понырко отмечает, как страдания не сокрушают узников, но, напротив, укрепляют в духе: «Казнь 1670 г. В Пустозерске была призвана уничтожить пустозерский союз как силу. Но это не удалось. Наоборот, казнь подняла пустозерских узников на мученическую степень и дала им право непреоборимого нравственного превосходства над противниками». Сами собой опять напрашиваются ассоциации с современными гонимыми за веру и совесть, будь то кришнаиты в Советском Союзе, Свидетели Иеговы в России нынешней, или просто противники режима. Пресловутого «стокгольмского синдрома» не особо просматривается, несмотря на усовершенствованные за века методы пыток и современные технологии слежения и преследования.

 

Любопытно сравнить два подхода к житию Аввакума и самой трагедии раскола, в упомянутой выше статье Александра Дугина и в статье Натальи Понырко. Например, Дугин пишет: «В «Житии Аввакума» поражает вторжение в конвенциональный церковный язык некоего нового компонента. Это реальная русская речь, почти разговорная, естественная интонация, обнаженный язык, филологическая печать того обнаженного «бытия-в-риске», о котором учил Мартин Хайдеггер. В типичный жанр обычных «житий» творение протопопа Аввакума никак не укладывается. Еще и потому, что автор при жизни составляет свое житие, предвосхищая колоссальную онтологическую значимость личной биографии, сознавая ее особое уникальное значение».

 

Наталья Владимировна, со своей стороны, отмечает мнемоническую преемственность воспоминаний – для Аввакума, как и для вообще всей древнерусской литературы, события дней давно ушедших и ему единовременных одинаково реальны. «Литература представляла собой совокупность переживаний, принадлежащих национальной памяти. ()
Бросается в глаза как бы отсутствие дистанции между живыми и мёртвыми в сознании Аввакума: придут протопопу на ум нынешние страдания боярыни Морозовой в боровской земляной тюрьме, - и тут же вспомнятся прошедшие мучения мученика Мефодия, и он умилится о них обоих. ()
«Тогдашнее» и «нынешнее» оказываются как бы равноправными в сознании Аввакума», подчёркивает Наталья Понырко.
По её мнению, это неразличение между современниками и полумифическими духовными предками порождает анахронизмы: «Он и о пророке Захарии напишет, что ему главу отрезали «в церкве», и брата Мелхиседека Мелхила назовёт «царевичем», и о Николе Чудотворце скажет, что он «Ария, собаку, по зубам брязнул».
И даже так: «Аввакум жил в окружении великого множества людей, живых и умерших, с которыми его было не разлучить.»

 

Но если Наталья Владимировна делает акцент именно на преемственности духовной традиции, то Александр Дугин, напротив, подчёркивает момент духовного разрыва того самого раскола русского православия, вольным или не очень участником которого оказался сам протопоп.
«И самое драматичное, что такой враждебной средой на глазах становится свое собственное, только вчера бывшее святым отечество; не миры иноверцев и инородцев, а родная, пронизанная лучами Третьего Рима Русь! Начиная с этого диалога Православие окончательно и универсально становится Традицией в изгнании, гонимой Верой повсюду, и даже на самой Руси. Фундаментальный факт этого изгнания и мучительный поиск нового субъекта спасения и дает всей сцене невероятной силы экзистенциальный колорит. В принципе, если бы этот короткий фрагмент был до конца осознан, адекватно прочитан, многие великие произведения русской литературы (консервативно-революционного характера) были бы излишни. Курочка у нас была черненькая, по два яичка на всякдень приносила. Бог так строил робяти на пищу. По грехом, в то время везучи на нарте, удавили. Ни курочка, ништо чюдо была, по два яичка на день давала.»

 

Дугин жёстко отмечает апокалиптичность «Жития» и самой жизни протопопа: «Еще пылает в душе Аввакума-свидетеля Бытие, еще теплятся угли Святой Родины, такой близкой, знакомой, угадываемой здесь и теперь за первым инеем «сына погибели». Но уже ясно ощущается зима. «Мы, сошедъшеся со отцы, задумалися; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги задрожали». Зима антихриста. Русь после Руси. Церковь после Церкви. В «Житии протопопа Аввакума» богословский эсхатологический дискурс становится тем отчетливее, тем более выпуклым, чем острее граничит он с собственно литературой. Литература — явление зимнее. Это атрибут утвердившегося антихриста. Протопоп с ужасом чувствует ее приближение.»

 

Или вот ещё про казнь, например. Наталья Владимировна очень проникновенным, прочувствованным и явно неравнодушным языком описывает страдания пустозерских узников, буквально живописуя читателю весь ужас гонимых за веру страдальцев.

«Позади был Московский собор 1666 – 1667 гг. с расстрижениями, бесконечными допросами и уговорами покаяться. Позади была первая казнь: Лазарю, Епифанию и Феодору резали языки первый раз ещё в Москве».

 

Александр Дугин озвучивает метафизический смысл этого усекновения: «Никоновские реформы стремятся отсечь «язык» Традиции, святорусский язык, предопределяющий смысловую структуру высказываний. Но Аввакум-свидетель сообщает, что вырезание языка страстотерпцам-староверам не лишает их речи. Вырастает новый язык; с плотской телесной наглядностью, высшим доказательством неизменности, сверхвременного присутствия Традиции появляется он снова во ртах мучеников истинной Веры. Эти чудесные языки казнимых старообрядцев есть единый язык, противоположный тому, что назовут потом «языком литературным».

 

В завершении своей статьи Наталья Владимировна так же примиряет, уравнивает до- и после Аввакумовскую литературу: «Житию протопопа Аввакума в равной степени присущи свойства обеих русских литератур, старой и новой. Аввакум заставляет нас, привыкших к памяти литературной больше, чем к памяти истинной, помнить его одновременно и как литературного героя знаменитого Жития, и как автора этого самого Жития, человека, жившего до нас на земле, проповедника и священномученика».

 

Дугин по-прежнему куда более категоричен: «В «Житии Аввакума» впервые в русском тексте внезапно и без предупреждения появляется человек. Этот человек — сам протопоп Аввакум. Он же и первый русский писатель.

Этот человек дышит и страдает, чувствует и переживает, борется и мучается, ждет и жаждет, надеется и негодует. До Аввакума русский человек был сакрализирован, принадлежал сфере абсорбирующего архетипа. Он был надежно защищен от экзистенциальных бездн щитом священного быта. Ангелы, святые и начальства надежно охраняли его от неосмыслимого дыхания факта. Аввакум лишен этого. Он рожден к трагическому, расколотому новому бытию, в котором отсутствуют древние анагогические спирали смыслов. Перед ним зловеще, грандиозно и невместимо встает зарево Ничто.»

 

Подытоживая наш небольшой обзор, можно сказать, что Наталья Владимировна Понырко в своей работе попыталась, и довольно успешно, показать историческую и культурную значимость и преемственность для русского человека духовного подвига и трагедии Аввакума и всего русского раскола. Со своей стороны, Александр Дугин акцентировал его метафизическую глубину, мощъ и боль. Остаётся надеяться лишь на то, что эта работа, как и другие подобные или иного рода, освежат многим нынешним «Иванам, не помнящим родства», необходимую для сохранения исторической адекватности и собственной идентичности, память. Память о нашем русском «Клаасе» - протопопе Аввакуме, чей пепел стучит в наши сердца.

 

Гедеон Янг, религиозный журналист, публицист, рецензент