Корейская волна

 

Как я внезапно полюбил корейские дорамы, а потом несколько охладел к ним

 

 

Юни Хонг считает, что дело в … заговоре. То есть в корейских планах по захвату мира. Вот совершенно серьезно:

«Население страны решило, что XXI век будет веком Кореи, точно так же, как XX век был веком США». Вот так просто – население решило. И сделало.

«Вряд ли жители Южной Кореи предполагали, что Gangnam Style будет песней, которая нанесёт K-pop на карту мира? Конечно, нет. Но они были уверены, что в конце концов подобное произойдёт. Они работали над механизмом международного триумфа своей поп-культуры с момента появления Всемирной паутины ещё в 1990-х годах ( XX-го века, курсив мой – Г.Я)».

Кстати, о паутине – ещё в 1994 году Корея подключала своих граждан к Интернету за государственный счёт, а также субсидировало доступ в сеть для бедных, престарелых и инвалидов. Потому что проспективно предвидело, что это необходимое условие для всемирного распространения корейской культуры. Сегодня в каждое помещение проведены кабели с трафиком один гигабайт в секунду, что в 200 раз быстрее, чем даже в США. Думаю, комментировать, как на этом фоне выглядят отечественные (российские) инициативы по ограничению интернета, излишне.

 

Реалии Южной Кореи 80-х, когда автор с родителями вернулись на родину из Штатов, местами сильно смахивают на умирающий СССР того же времени, а то и хуже. Напольные школьные туалеты (фактически дырки в полу) без смыва, прививки одной иглой на всех и образовательный сексизм. «Начиная с десятого класса, южнокорейские ученики должны были изучать второй иностранный язык в дополнение к английскому. Но во многих средних школах только мальчики могли выбрать немецкий, девочкам предлагался только французский. И никаких исключений».

Именно тогда и начались серьезные, коренные преобразования не только внешних систем и структур – трансформация национального менталитета и преобразования изнутри – социальные, культурные, интеллектуальные.

 

Одним из необходимых для этого качеств Юни Хонг считает иронию, называя её появление в 2013 году вместе с Gangham Style певца PSY «финальным этапом эволюции страны». По её мнению, с которым сложно спорить, ирония – особое качество, присущее богатым людям и богатым странам. Невероятно, но «в корейском языке не существовало даже слова для обозначения юмора или пародии».

Действительно, «сложно быть ироничным, когда тебя бьют палкой, перемотанной черной изолентой. Или, когда тебе каждый семестр приходится готовить выступление, чтобы участвовать в школьном конкурсе антикоммунистической речи».

 

Тем, кто по недоразвитию ещё жалуется на недостатки отечественной образовательной системы, рекомендую прочесть главы «Рождение иронии» и «Вымирающее искусство школьных побоев». Читатель узнает много интересного – например, что «плохие оценки в школе равносильны подростковой преступности». Ведь они – «такой же прямой акт неуважения к своим родителям, серьезное нарушение этической системы корейского общества».

 

Школа – один из краеугольных камней всей современной Кореи, и вызывает у автора двойственную реакцию – с одной стороны, эта застарелая система образования обязательно должна быть реформирована, с другой, «эта система лежит в основе успеха Кореи».

 

Почему так? Юни Хонг сообщает такую максиму: Основой системы корейского образования является тысячелетняя убеждённость конфуцианцев в том, что учителя – доброжелательные существа, которые помогут вам уйти от жалкого существования, но, если вы не подчинитесь им, ваша жизнь будет испорчена. И это не простая угроза, учитывая, что ваша судьба зависела от вашей оценки на вступительных экзаменах в университет».

Ужасы корейской школы дадут сто, да что там, все 100500 очков вперед Валерии Гай Германике с её школой и повергнут адептов ювенальной юстиции в анафилактический шок. Оставим удовольствие от чтения главы «Вымирающее искусство школьных побоев» читателю, заинтриговав его единственной цитатой: «Однажды мать одноклассника позвонила Чан Сан-Сену (школьному учителю) и сказала ему, чтобы он перестал слишком избивать её сына. На следующий день Чан Сан-Сен вызвал из класса в коридор меня и того мальчика. Учитель ударил его по ушам, сказав: «Почему ты кричишь «Мамочка, мамочка, словно ребёнок?» Одноклассник упал на пол, и учитель несколько раз ударил его в живот и по голове, отчего у мальчика потекла кровь изо рта и вывалился зуб». Напомню читателю – это не средневековье в феодальной стране и даже не коммунистическая Северная Корея. Это Корея Южная, демократическая второй половины 80-х.

И да, кажется, я теперь знаю, почему корейцы так любят и умеют снимать леденящие фильмы ужасов. Ведь все мы родом из детства, правда? А телесные наказания были запрещены всего лишь 10 лет назад, в 2011 году.

 

Одержимость корейцев образованием обусловлена с одной стороны традиционной карьерной лестницей, основывающейся на конфуцианских принципах. Согласно этой системе, каждый мог стать аристократом, сдав «мучительный экзамен на государственную службу» - кваго. Прошедший тяжелое испытание становился меритократическим аристократом, однако и его потомкам требовалось подтверждать квалификацию. С другой стороны, стремление к высокому статусу образования подстегивает всё возрастающая бизнес-конкуренция капиталистической экономики.

«Одержимость учеников и их родителей конкуренцией граничит с психическими заболеваниями. На самом деле, согласно информации из NIIED, у данной зависимости есть в Корее своё собственное название: «учебная лихорадка».

 

И в итоге дополнительное внешкольное образование стало теневым бизнесом, оттягивающим до 2,8 % ВВП. Автор приводит слова одного из действующих лиц этой сферы Сида Кима: «В каком-то смысле, самый темный бизнес в Корее – образовательный».

 

И он же является одной из причин столь высокого уровня самоубийств среди развитых стран. Фактически это гонка на выживание в прямом смысле слова.

 

Возможно, ещё одна косвенная причина этого (и всё той же специфической жестокости корейских хорроров) – гнев хан. Юни Хонг посвящает ему отдельную главу, и вполне заслуженно – он(о) того стоит.
Гнев «Хан» – это уникальная «культурно-специфическая форма ярости», возникшая вследствие бесконечной внешней агрессии к стране. «Корея оставалась мальчиком для битья на протяжении пяти тысяч лет. Полуостров был захвачен четыреста раз, но сама Корея никогда не вторгалась в жизнь ни одной другой нации, если не считать её участие во вьетнамской войне».

 

Корейцы считают, что весь мир перед ними в неоплатном долгу - «Только у корейцев существует понятие хан. Данное слово уходит корнями в тот факт, что вселенная никогда не сможет выплатить им долг, никогда (корейцы известны тем, что никогда не прощают)

 «Хан не имеет конца. Это не обычная месть». «Сами корейцы не считают хан недостатком. Его нет в списке черт, которые они хотя изжить в себе».

 

В корейских дорамах так много человеческих страданий, а старые корейские песни такие грустные именно поэтому – потому, что у корейцев слишком много хан. «Карму можно отрабатывать от жизни к жизни. С хан страдания никогда не уменьшаются, скорее, они накапливаются и передаются». В качестве понятной западному человеку аналогии Юни Хонг приводит пример Иова Многострадального, а также старинную и универсальную при том народную песню Ариран, которую в Северной Корее считают символом нации.

 

Любопытно, что автор сравнивает хан с концепцией расовой памяти Юнга. «Воспоминания наших предков закодированы в нашей ДНК или, по крайней мере, в нашем подсознании. Неврозы, которые переживает нынешнее поколение, вызваны страданиями их предков».

Причём инициировать взрыв хан могут совершенно случайные люди – например, подрезавшие на дороге или «друг, оказавшийся вдруг».

Более того, хан может вызвать серъезные психические расстройства «Хвабён – это реальное заболевание, констатируемое врачом, в руководстве по диагностике психических расстройств указанное как «заболевание культурной специфики».

 

Яркий пример хан – обида Кореи на Японию, в первую очередь за колонизацию в первой половине 20 века, но на самом деле это ещё и территориальные претензии к острову Токто или Такэсима, идущие с 15 века.

«Хотя многие корейцы не захотели бы в этом признаться, но их стремления и мотивация в значительной степени вызваны желанием победить Японию.

В 90-е годы вся Азия равнялась на Японию, как на страну, преуспевающую экономически. В настоящее время преуспевает только Корея. И хан сильно на это повлиял».

 

До 80 % корейцев в той или иной форме придерживается древних верований шаманизма. В Корее 55 000 практикующих шаманов – больше, чем духовенство всех других религий, вместе взятых.

 

При этом несмотря на постоянное присутствие на протяжении всей истории, с 15 до конца 20 века шаманизм в Корее был вне закона.

 

Хотя деятельность шаманов всё ещё в большей степени незаконна и нерегулируема, шаманский полуподпольный бизнес процветает. «Ходят слухи, что для богатого человека великие шаманы колдуют день и ночь и получают за это миллионы долларов», ссылается автор на американца Давида Мейсона, исследующего шаманизм. Последний отмечает, что самыми большими врагами шаманизма в последние десятилетия стали корейские христиане, что достаточно иронично, ведь корейское христианство многое берёт из шаманизма.

 

«Важным аспектом корейского христианства, корни которого уходят в шаманизм, как считает Мейсон, является то, что корейские христиане, в отличие от западных, слишком усердно вымаливают у Бога именно блага реального мира. Тогда как «основные религии – христианство, иудаизм, ислам – стремятся сделать человека лучше, а не богаче».

 

Автор описывает очень странный для неё, но такой близкий и понятный каждому русскому человеку ритуал, как «пикник с мертвыми». Это общеизвестные поминки на могилках: «Мы сжигали ладан перед могилами в одной урне, а в другую наливали алкоголь. Это было рисовое вино, или красное. Затем мы один за другим кланялись мертвым. А после готовили еду и устраивали пикник прямо у могил, что лично я считала ненормальным или неуместным».

 

Юни Хонг считает одной из причин столь высокого уровня самоубийств древний анимистический пережиток. Безумие считают одержимостью демонами, а депрессия и шизофрения возникают оттого, что человек потерял связь с природой. «Здесь ещё и дополнительный повод переложить ответственность на саму жертву. Расовая депрессия – это нормально, а индивидуальная депрессия – нет.

 

Другая причина высокого уровня самоубийств заключается в том, что корейцы не прощают себе неудач, что способствует как успеху, так и страданиям».

 

Само собой, корейская культура немыслима без корейской кухни, как для самих себя, так и в качестве экспортного товара, одного из факторов Халлю.

 

Автор рассказывает, как она страдала в Америке из-за расизма, подоплёкой которому служило в том числе и неприятие незнакомой кухни. Этот негативный флер долго преследовал её и по возвращении в Корею. Привыкшая к тому времени к американскому образу жизни и пищевым стандартам, Юни Хонг сильно фрустрировалась на родине: «Когда моя семья переехала в Корею, одним из самых больших потрясений для меня стало то, что мне приходилось ежедневно есть корейскую пищу». Поначалу не меньшее недоумение вызывал у неё традиционный корейский обычай заготовки кимчи – ежегодный осенний ритуал. «С раннего возраста я считала кимчжан абсурдным и иррациональным, каким он, конечно, не был.

 

Не упускает она возможность вновь вспомнить о стародавней корейско-японской «дружбе», теперь уже в кулинарном контексте. Хотя японцы любят кимчи и импортировали тонну продукта за десять лет, «исторически японцы рассматривали любовь к кимчи как признак примитивности корейских крестьян. Мы любим капусту, как ирландцы. Мы предпочли самый дешёвый овощ».

Конечно, разница между пекинской капустой и белокочанной для нас, европейцев, достаточно очевидна.

 

Любопытно отметить и такой факт – первоначально кимчи делалась только с солью, но позже из-за дороговизны последней был добавлен перец, пришедший из Японии, где он не особо востребован, а туда попал из Америки через Испанию.

 

За кимчи тянется и мистический флёр целебности – в 2003 году во время эпидемии птичьего гриппа (SARS) кимчи распространилось по всей Азии, потому что в Южной Корее не было ни одного летального исхода. И действительно, как минимум польза от ферментированных продуктов общеизвестна, а что до целительных свойств… «Благодаря сочетанию репортажей из Южной Кореи, заблуждений и городских легенд, Китай и другие азиатские страны пришли к выводу, что кимчи является магическим эликсиром, защищающим корейцев от болезни».

 

Ещё один интересный факт – корейцы, оказывается, завзятые алкоголики – «По данным ВОЗ корейцы пьют гораздо больше крепких спиртных напитков, чем в США, Великобритании, Франции, Германии и даже Японии». Причём это не банальное бытовое пьянство, а нередко обязательный ритуал. Основной употребляемый продукт, помимо пива – картофельная водка соджу, настолько же популярная, насколько и дешёвая в производстве. Юни Хонг говорит, что это лидер по мировым продажам – в 2012 году было продано более 580 миллионов литров Jinro Soju (популярная марка напитка) по всему миру.

 

Юни Хонг смело заявляет, что Халлю вызвана или подстёгнута необходимостью: «Культурные амбиции Кореи – это не просто наглость. И они не появились из ниоткуда. Они были рождены необходимостью. И под необходимостью я имею ввиду стыд». И даже более того: «Если бы не (азиатский финансовый) кризис, корейской волны никогда бы не случилось».

 

Руководству страны пришлось предпринимать радикальные и жесткие меры – например, ликвидировать зависимость населения от чеболей – мегаконгломератов, как называет их автор. Речь о таких гигантах, как Hyundai и Samsung. А также продвигать информационные технологии и … поп-культуру. Президент Ким Дэ Чжун «восхищался тем, какой огромный доход США получает благодаря фильмам, а Великобритания – мюзиклам» и взял их опыт себе на вооружение, решив зарабатывать на поп-культуре.  Юни Хонг считает, что Халлю не только распространит корейскую культуру по всему миру и обогатит экономику страны, что она давно уже делает, но и объединит Север и Юг.

 

Любопытно и вместе с тем неудивительно, что K-pop – по сути европейская музыкальная культура, и даже ещё конкретнее – шведская. «Она сложилась под влиянием европейской электронной и техно-музыки. Именно на ней всё и базируется». А ведь были времена, когда западная музыка была запрещена в Корее. Речь о суровых годах правления диктатора Пак Чон Хи, запретившего в 1972 году рок-н-ролл, мини-юбки и длинные волосы у мужчин. По его мнению, рокеры и хиппи представляли настоящую угрозу национальной безопасности». Сложно судить, насколько эти меры были оправданы угрозой вторжения с Севера, и тем более эффективны. Однако препятствия естественному развитию культуры в итоге сказались плачевно – «из-за отсутствия настоящего рока качество корейской поп-музыки резко ухудшилось». В итоге нынче в Корее доминирует баблгам-поп. Автор приводит слова корейского психоделического рокера Син Юнг Хёна, ставшего жертвой культурных репрессий: «Это было чистой физиологией – ни духовности, ни мировоззрения, ни человечности. И данный тренд сохранился до сегодняшних дней. Люди глухи к настоящей музыке. Они не понимают её, потому что никогда её не слышали».

 

Однако Юни Хонг считает, что была и другая, предшествующая культурным репрессиям причина – «на протяжении большей части XX века Корея не имела своей музыкальной идентичности». Скажем даже, культурной вообще, ведь во время японской оккупации «использование корейского языка было запрещено, и корейцы по умолчанию перенимали японские культурные тренды». А после освобождения «Корее пришлось заново воссоздавать нацию», например, придумывать собственный гимн.

 

Вся закулисная история фабрики корейского шоу-биза описана в главе «Жестокая машина по изготовлению K-pop звёзд».

 

Например, упоминая историю возникновения The Beatles и Rolling Stones, а именно знакомство Леннона и Маккартни на местном празднике или детскую дружбу Мика Джаггера и Кита Ричардса, Юни Хонг утверждает: «Подобное никогда бы не случилось в Корее». Потому, что «у местных детей не хватало свободного времени, чтобы играть с друзьями или создавать группы. Они всё время учились. Всё время». И даже если не учились, то трудились в семейном бизнесе.

 

Корея была отягощена своим многовековым культурным бэкграундом, потому у неё не было ни времени, ни возможностей ждать, «когда три или четыре случайных гения встретятся сами по себе на улицах».

Западные дети могут валять дурака и совершать ошибки, а «при суровых конфуцианских принципах Кореи молодому человеку, который облажался, трудно вернуться в строй. Второго шанса он не получит».

С другой стороны, эта конфуцианская дисциплина и трудоголизм более чем органично вписались в шоу-бизнес, позволив фабриковать звёзд конвейерным способом в промышленных масштабах.

 

Более того – планка корейского конвейера настолько высока, что вряд ли кто-то рискнёт составить ей конкуренцию. «Процесс создания звёзд настолько жёсткий, что вряд ли найдется много восходящих талантов, которые могли бы с ним смириться. Только корейская молодёжь давно уже привыкла к напряженному жесткому учебному давлению, крайне строгой дисциплине, постоянной критике и недосыпу».

 

Есть и ещё одно важное отличие между культурами – корейской и западной. «В Корее нет модели «плохого мальчика». Все дети должны быть cha khan (хороший, или даже примерный ребёнок).() Корейцы позиционируют себя как хорошие мальчики или девочки. Если артист употребляет наркотики, это возмущает людей, что создает большую проблему. Подобные факты способны разрушить карьеру, особенно, если это секс-скандал», цитирует автор культурного критика Ли Мун Вона. Стоит ли говорить, что в Корее невозможны ни классический антисоциальный панк, ни наркотическо-суицидальная Nirvana, ни даже алкоголичка Эми Вайнхаус?

 

Конвейерный характер готового продукта с очевидностью не подразумевает уникальность. K-pop лейблы любят звёзд, но не суперзвезд. Они не хотят остаться в ситуации, когда один участник группы становится незаменимым». В подтверждение тому автор рассказывает истории о «пересобранных» заново после конфликта коллектива с лейблом проектах или о различных рыночных модификациях. Таких, как адаптация под различные культуры и вкусы. Маркетинговые стратегии некоторых проектов ориентированы на Японию, Китай или западные страны, имея в своём репертуаре песни на соответствующих языках, участников необходимой национальности или даже подгруппы.

 

Искусственные иконы шоу-бизнеса породили и маниакальное увлечение пластической хирургией. «Южная Корея является мировой столицей пластической хирургии по количеству процедур на душу населения, оставив позади такие страны, как Бразилия и США».

 

Забавно, что попытки приблизить свою внешность к искусственным идеализированным стандартам не производят на людей извне впечатления – европейцы попросту не замечают этих крошечных изменений. Тогда зачем эти многотысячные траты на операции по созданию двойного века или контуринге челюсти? Казалось бы, банально, но лишь тщеславия ради – «Азиаты делают операцию для себя и друг для друга – но не для белых людей».

 

И наконец ключевая интрига – все идеальные пропорции и стандарты красоты, ради которых корейцы идут на такие жертвы, если их суммировать и обобщить, восходят к красоте … северокорейских женщин.

Глава «Северные девочки, южные мальчики» - это древнее корейское выражение, подразумевающее известный стереотип, согласно которому самые красивые женщины живут на севере Кореи, а мужчины, напротив, на юге. Но рассказывает автор о сложной участи северокорейских беженцев. Обоюдная пропаганда отягчает их и без того сложное положение и затрудняет акклиматизацию, и лишь в последнее время ситуация стала улучшаться. Так, из-за пропаганды северные корейцы предпочитали бежать в Китай, ведь на родине их учили, что Южная Корея очень бедна. В Китае некоторые беженцы попадали в рабство. И напротив, ещё в середине 80-х южнокорейцам «запрещалось каким-бы то ни было образом сочувствовать Северной Корее».

 

Антикоммунистическая пропаганда была настолько сильной и тотальной, что неприятное послевкусие осталось у автора спустя десятилетия.

 

Стёб над корейский династией диктаторов бородат и общеизвестен, Юни Хонг добавляет и свои несколько иен в копилку: «За пределами Кореи легко сделать посмешище из человека, который является крупнейшим в мире импортером виски Hennesy, но имеет худшую в истории мужских причёсок завивку». Утверждение про импорт виски не очень понятно – не сам же он, даже со всей семьёй и ближайшим окружением, его выпивает?

Наконец, дорама. И она возникла на волне реструктуризации всей страны в 90-х годах. До этого корейские дорамы были «провинциальными и скучными, а также очень низкого качества, с сюжетами, сосредоточенными на мелких бытовых проблемах». Закон об инвестиционном вещании и инициативы некоторых госслужащих привели к первым всплескам Корейской волны.

 

Затем последовал дорама-бум, не ослабевающий до сих пор. Помимо всей Азии, дорамы весьма популярны в Латинской Америке, есть и специальный российский телеканал «Дорама», где корейскую продукцию иногда перемежают сериалы Китая и Японии.

 

Юни Хонг так характеризует сериалы своей родины: «Плач, как мужчин, так и женщин, является одним из основных элементов корейского сериала. К нему подключается и корейский хан, и национальная особенность зацикливаться на страданиях».

 

Так и я около года назад весьма вдохновился "Историей семихвостого лиса", но уже последующие сериалы стали напрягать своей затянутостью в развитиии отношений героев, по меткому выражению одного критика, "они впервые могут поцеловаться аж в середине фильма". А "Корейская волна" прояснила ситуацию.

 

Автор пытается ответить на собственный вопрос – в чём секрет Халлю, «выстрела, прогремевшего на весь мир».

По всей видимости, это тщательно продуманная стратегия и одновременно успешное попадание в выигрышную позицию – «нужное время и место». Благодаря роли жертвы на протяжении большей части своей истории корейцев «не рассматривают в качестве экономических оккупантов, скупающих природные ресурсы и памятники архитектуры». Скорее, как Санта-Клауса или «брата, который делает добро, а не покровительствует».

Другая важная черта – акцент на национальной культуре: «Корея облегчила другим странам восприятие своей музыки, подчеркнув свой традиционный имидж и мораль. Тема национальной самодостаточности очень привлекательна во всём мире».

 

И в то же время Халлю – это не сумма разных частей, которые продаются по отдельности. «K-pop – тщательно составленная комбинация, понимает потребитель это или нет. Возможно, именно поэтому у Кореи получается экспортировать свою поп-культуру на Запад».

 

Юни Хонг подробно рассказывает, директор Корейского культурного центра в Париже «подсадил» французов на K-pop. Да, это была тщательно продуманная стратегическая операция.

И ещё одно неожиданное открытие для непосвященных – оказывается, 58 % от экспорта корейской поп-культуры приходится не на дорамы или K-pop, а на видеоигры. Например, доходы от их экспорта 10 лет назад, в 2012 году составили 2,38 миллиардов долларов.

 

Здесь стоит отметить и ещё одну любопытную особенность, связанную с религией. В главе о северокорейских беженцах Юни Сонг упоминает, что некоторые бегут оттуда из-за антихристианских репрессий. И рискуют столкнуться в Южной Корее с обратной ситуацией – религиозным фанатизмом, как во время правления открытого христианина Ли Мён Бака. Тогда блокировались сетевые игры и весь Интернет по ханжеским соображениям «защиты молодёжи».

 

Ещё один наглядный пример чрезвычайно успешной реструктуризации – всемирно известный Samsung. Появившиеся в 1938 году как поставщик фруктов и рыбы, «Три Звезды» (перевод названия) долго влачил посредственное существование и звался в народе Samsuck (Suck – «отстой», англ.), пока не упразднил громоздкую конфуцианскую иерерархию и не сделал ставку на цифровые технологии. Его капитализация буквально за год после брошенного вызова превысила таковую у Soney, а остальное вы и так знаете.

 

Думаю, теперь вы знаете о Корее если и не всё, то самое главное, а за большими подробностями – читайте книжку Юни Хонг.

 

Гедеон Янг, журналист, публицист