Шиллинг - Лютер - человек эпохи веры и перемен - Пролог из книги

Мартин Лютер, виттенбергский реформатор, жил в «эпоху, когда царит вера». Да, в период прорыва из Средневековья в Новое время главным образом благодаря ему религия стала той силой, которая на протяжении более чем столетия оказывала мощнейшее влияние на Германию и Европу - «блестяще, возвышая душу и плодотворно», но также мрачно, трагически и разрушительно. Сам Лютер пережил это на себе - в возвышенные часы успеха и надежды на то, что удастся убедить весь мир, и в горькие недели, когда на его глазах дьявол направлял против его дела всю свою зловещую силу. Но он никогда не сомневался в том, что сам Бог призвал его к пророческому служению.

 

Мартин Лютер, или Лудер, как звучала его фамилия на протяжении первых нескольких десятилетий его жизни, появился на свет ю ноября 1483 года в Эйслебене, в средненемецком графстве Мансфельд. Не то, чтобы в этот момент в мире недоставало религиозности. Напротив, вряд ли какую-то другую эпоху более волновали вопросы религии и церкви, нежели уходящий XV век[1].

 

Но это лишь свидетельствовало о тревожном напряжении между дерзкой экспансией римского папства в дела мира сего, с одной стороны, и бедствиями церковного народа, который более не доверял обещаниям блаженства, исходившим из уст клира, и потому неуверенно занимался самостоятельными поисками истины и спасения. И только Лютер дал прочное религиозное основание, которое всякий человек мог понимать как нечто исключительно личное.

Римской церкви также есть за что поблагодарить Лютера. Ведь без виттенбергского вызова она вряд ли с такой решительностью освободилась бы от светского ренессансного папизма и подготовила бы эпоху, для которой вера вновь станет на первое место. Каким бы сильным ни было внутри папской церкви новое сознание, лишь августинскому монаху-бунтарю удалось подарить грядущему Новому времени веру и религию как динамическую силу, способную изменить мир[2]. Многим людям это послужило во спасение и освобождение, но немалому числу оно принесло несчастье и проклятие. Безблагодатная конфессиональная нетерпимость, ставшая уделом многих поколений после Реформации, спровоцировала во многих обществах взрыв непримиримых противоречий, которые повлекли за собой кровавые преследования и нередко даже гражданское противостояние. А во внешней политике такая непримиримость конфессиональных и мировоззренческих систем стала решающим фактором в ожесточенной конкурентной борьбе власть имущих, которая к исходу столетия Реформации достигла своего апогея и вылилась в кровопролитные религиозные и светские войны между европейскими державами[3].

Восхищение, которое Гёте испытывал по отношению к эпохам господства веры, а еще более его презрение к эпохам, «когда торжествует свои жалкие победы неверие», как времени, «которое слепит ложным блеском своим»*, но является бесплодным, не просто далеки от секулярной современности, но и попросту чужды ей. Но именно поэтому они способны показать нам, каким образом через пятьсот лет после публикации 95 реформаторских тезисов 31 октября 1517 года нужно излагать биографию Мартина Лютера. Даже такой малопонятный сегодня феномен, что его непростые для восприятия богословские высказывания бросили вызов господствующим убеждениям и были с ликованием восприняты миллионами верующих, может быть понят лишь в том случае, если мы отдадим себе отчет в том, что для Лютера и его современников религия и церковь обладали совсем иной ценностью, нежели для нас сегодня, и что - если прибегнуть к несколько смелому сравнению - люди того времени боялись утратить веру примерно так же, как мы сегодня боимся обвала финансовых рынков или начала мировой войны.

 

На протяжении столетий виттенбергского богослова представляли предтечей тех или иных актуальных событий и пионером Нового времени. К каждому столетнему юбилею новые поколения придумывали своего собственного Лютера[4]. В 1617 году, в преддверии Тридцатилетней войны, Лютер представлялся воинственным борцом, который смело защищал протестантский мир от угрозы со стороны контрреволюционных «римлян»; в 1717 году, вместе с зарождающимися идеями терпимости и секу-ляризма эпохи Просвещения Лютер рисовался кротким и открытым миру; в 1817 и 1917 годах национальный Лютер выступал в качестве героического носителя немецкой религиозной глубины и противника усиления западного влияния якобы поверхностной и мелкой романской цивилизации. Все это имело мало общего с подлинной исторической фигурой. Все эти торжественные комитеты национального или локального значения отмечали не его юбилей, а юбилей некоей «родственной души».

 

Самое время разрушить этот мемориальный культ и представить Мартина Лютера, его мысль и дело, равно как и идеи и дела его современников, такими, какими они в первую очередь предстают перед сегодняшним человеком, а именно - как свидетельства «того мира, который мы потеряли», или, лучше сказать, мира, который уже не является нашим и потому сталкивает нас с чужими и совсем далекими от нас мирами. Лютер мыслил и действовал как «человек, стоящий между Богом и дьяволом», и в этом качестве должен быть понят той современностью, для которой дьявола больше не существует, а Бог, если и есть, то только на картинках, которые виттенбергскому мыслителю были бы совершенно непонятны[5].

 

История делает немалую эмансипационную работу, когда ставит перед глазами столь самоочевидно принимающей себя современности, подобно зеркалу, чуждые ей пространства мысли и жизни, тем самым релятивируя на первый взгляд «безальтернативные» принципы этой современности. Конфронтация с чем-то совершенно другим в собственной истории позволяет допустить принципиальную изменяемость не только материальных условий жизни, но и условий мышления и эмоциональных переживаний человека. Поэтому в дальнейшем нас должен интересовать не такой Лютер, какой рисуется нашему воображению, а тот самый «чужой» Лютер, мысли и поступки которого плохо соотносятся с интересами последующих поколений, как бы часто они ни использовались для легитимации поведения современников.

 

Разумеется, эта чуждость не отменяет, а напротив, стимулирует одновременную комплементарную проработку тех линий и связей, которые связывают труды реформатора и решения, принятые в эпоху Реформации, с последующим развитием Нового времени вплоть до наших дней. При этом, однако, следует быть осторожными и не спешить записывать Лютера в «свои», но различать между намеренными и ненамеренными последствиями его действий. Действия Лютера того времени следует отделять от истории их воздействия - той истории, которая на протяжении столетий интерпретировала его личность и его деятельность исходя из собственных представлений и концепций, тем самым нанося на него все новые слои рецепции[6], которые теперь следует счищать, подобно тому, как это делает в своей работе археолог.

 

Именно такая работа, как никакая другая, даже если говорить о Гёте, дает нам аутентичное понимание мыслей и поступков Лютера. Он работал при помощи слова и через слово: написанное слово своих писем, манифестов, памфлетов и богословских исследований и устное слово проповедей, лекций и застольных бесед, которые в большинстве своем дошли до нас в конспектах его слушателей. Поэтому в данной книге будет использовано большое число цитат из работ Лютера со всеми особенностями языка и стиля, характерными для реформатора и его времени[7]. Быстро читающему такое может показаться затруднительным. Но он получит компенсацию в виде цветистого и образного языка Лютера, пышность которого напомнит ему о том, что реформатор жил в одно время с такими людьми, как, например, Гёц фон Берлихинген. К тому же, обращение к аутентичным трудам - самый надежный способ сориентироваться в едва обозримом множестве литературных памятников и определить место автора в церковных и политических спорах начала Нового времени, не поддаваясь ни апологетике, ни инсинуациям - таким, как, например, широко распространенное еще несколько десятков лет тому назад убеждение, будто бы Лютер отправился в монастырь для того, чтобы замаливать вину за убийство[8].

 

Однако само по себе обращение к первоисточникам только обнажает проблемы. Не потому, что они тяжелы для понимания, и не потому, что тексты не представляются до конца достоверными: большое веймарское издание, из которого мы черпаем наши цитаты, служит надежным основанием для многочисленных последующих отдельных изданий или переводов, прежде всего, на английский язык[9]. Также и выявленная еще в середине прошлого столетия опасность «за занятиями богословием Лютера потерять его как человека»[10] в значительной степени была преодолена благодаря достигнутой за этот период открытости богословской истории церкви по отношению к мировой истории. Скорее, следует с осторожностью читать и толковать сами источники, причем в особенности те, которые выглядят как личные свидетельства и которые легко внушают читателю иллюзию, что он хорошо понимает Лютера. Его высказывания по поводу возникновения и развития его богословия, которое впоследствии привело к ключевым событиям Реформации, большей частью сформулированы десять или двадцать лет спустя и потому не лишены тех естественных искажений, которые новейшие открытия в области мозга все более подробно описывают как особенность человеческой памяти. Но в первую очередь они произнесены в контексте постреформаторского самосознания и в рамках определенной пропагандистской стилизации, которая еще была чужда монаху-августинцу в 1520 году. Подобное можно точно сказать о его «большом свидетельстве о своей жизни», составленном в 1545 году и помещенном в качестве предисловия к первому тому латинского издания полного собрания сочинений, но оно же явно проступает уже и в первой связной самоинтерпретации в предуведомлении к Комментарию на Книгу Даниила, датированному 1530 годом[11]. Еще более отчетливо эта проблема проступает в так называемых «застольных беседах», которые наложили устойчивый отпечаток на общепринятый образ Лютера. Дело в том, что здесь речь идет не о его собственных или им авторизированных текстах, а о сопутствующих им или написанных позднее творениях его учеников, в которых те стремятся представить Лютера таким, каким они хотели его видеть - догматиком и пастырем, чьи евангелическое учение и благочестивые наставления должны быть сохранены для последующих поколений, или бунтарем против папства и схоластики, как в случае его последнего студента Иоганна Аурифабера, который в 1566 году опубликовал первое собрание застольных бесед[12].

 

Если мы хотим сделать более понятным «человека во времени и время в человеке»[13], нам следует в интерпретации особенностей мышления и поведения Лютера опираться не столько на его заказные церковные биографии, сколько на свидетельства современников. Нет сомнений в том, что виттенбергский реформатор оказал огромное влияние на секулярные процессы в Германии и Европе XVI столетия. Но также несомненен и тот факт, что и сам он был продуктом давно начавшихся перемен. Историки все яснее отдают себе отчет в том, что «Новое время» началось не около 1500 года, оно уходит корнями в позднее Средневековье[14]. В личности реформатора, как любого другого исторического деятеля, следует видеть две стороны: он подвергся влиянию истории в той же мере, в какой и сам оказал на нее влияние. Жизнь и деятельность реформатора следует рассматривать в широком временном контексте, включающем как позднее Средневековье, так и последовавшую за Реформацией эпоху конфессиональных разделений. Кроме того, в работе историка раннего Нового времени те люди и институты, которые оказывали противодействие начинаниям Лютера, не могут представляться исключительно врагами истины. Императора, пап, католических реформаторов, традиционалистов среди князей, богословов и гуманистов, в первую очередь Эразма Роттердамского, следует рассматривать как самоценные исторические силы и оценивать их с учетом интеллектуально-культурного и социально-политического контекста, в котором они жили.

 

Лютер предстает бунтарем, с пророческой силой принудившим свою эпоху к принятию решений по базовым экзистенциальным вопросам веры и религии. Своим заявлением «На сем стою и не могу иначе, да поможет мне Бог, аминь», который реформаторская пропаганда сразу же после его выступления в Вормсе в 1521 году начала распространять по всему миру, он сделался для протестантов всех времен историческим героем, бросившим вызов сильным мира сего и ожидавшим, что они последуют за ним. Самое время признать, что и его противники, в особенности молодой император из дома Габсбургов Карл, руководствовались собственными религиозными убеждениями, которых они держались так же твердо, как Лютер своих. Только когда мы отдадим долг исторической справедливости и антиреформаторским проектам, эпоха Реформации, в которой доминировал Лютер, станет более понятной как время «блестящей, отчаянной и успешной» борьбы за правую веру и ее окончательное утверждение.

---