Делёз - Мая 68-го не было

Мая 68-го не было. Его не должно было быть, потому что для него не было «условий». Точнее, они были «незаметны» с точки зрения «макро-политики». Пока интеллектуалы и политики тщетно искали объяснений в классовой борьбе и прочих «бинарных оппозициях», упуская из виду «молекулярный» поток желаний и убеждений, «улица корчилась безъязыкая» в поисках новых лозунгов и новых форм сопротивления. Май 68-го был «молекулярным», но при этом он был событием, а событие «порождает новый образ и новую субъективность».

 

Как констатирует Делёз в 84-м году, через три года после избрания Миттерана, едва «все утряслось», о нем предпочли забыть. Вчерашние маоисты разоблачали тоталитаризм и оплакивали жертв ГУЛАГа. Но, что хуже всего, французское общество не смогло усвоить уроки 68-го и осуществить «субъективное преобразование» на уровне коллектива.

В исторических феноменах, подобных Революции 1789 года, Коммуне, Революции 1917 года, всегда есть что-то от события, несводимого к социальному детерминизму и причинным рядам. Историков не устраивает это обстоятельство: они восстанавливают причинность задним числом. Но событие само по себе состоит в обособлении или в разрыве с различными видами причинности: это бифуркация, отклонение от законов, нестабильное состояние, которое открывает новый спектр возможностей. О подобных состояниях говорил Пригожий, когда даже в физике число незначительных отличий возрастает, вместо того чтобы подвергнуться нейтрализации, а совершенно независимые феномены приходят в резонанс, вступают во взаимодействие. В этом смысле событие может быть оспорено, пресечено, воспроизведено заново, предано: оно не содержит в себе чего-то непреодолимого. Только ренегаты говорят: это пройденный этап. Но событие само по себе прекрасно именно своей древностью: оно не позволяет себя преодолеть, оно состоит в открытии возможности. Оно происходит как внутри индивидов, так и в самой гуще общественной жизни.

 

И в этом случае упомянутые нами исторические феномены неотделимы от разного рода детерминизмов и причинных связей, хотя и совершенно другого свойства. Май 68-го, скорее, из разряда чистых событий, независимых от обычной или нормативной причинности. Его история — это «последовательность нестабильных состояний и возрастающих флуктуации». В 68-м хватало суеты, жестов, слов, всевозможных глупостей, иллюзий, но важно не это. Важен сам феномен ясновидения, как если бы общество вдруг узрело, что в нем есть что-то невыносимое и возможность чего-то иного. Это был коллективный феномен из разряда «Дайте мне возможного или я задохнусь». Возможное не существует заранее, его создает событие. Это насущный вопрос. Событие порождает новый образ жизни, оно производит новую субъективность (новое отношение к телу, времени, сексуальности, среде, культуре, работе...).

 

Когда в обществе происходит определенный сдвиг, то недостаточно понять оказанное им влияние, исследуя причинные ряды экономического или политического плана. Общество должно быть способно создать новые коллективные устройства (agencements), соответствующие новой субъективности, оно должно желать, чтобы этот сдвиг произошел. Именно в этом заключается настоящее «преобразование». Американский New Deal, стремительный подъем Японии были совершенно различными примерами субъективного преобразования, со всей их двусмысленностью и реакционными структурами, но в них также находилось место инициативе и созидательности, заложивших фундамент нового социального государства, отвечающего требованиям события. Во Франции же, напротив, после 68-го власти неизменно считали, что «все как-нибудь само утрясется». И действительно утряслось, но в условиях полной катастрофы. Май 68-го не был кризисом или реакцией на кризис. Скорее наоборот. Именно текущий кризис и то безвыходное положение, в котором оказалась Франция в этих кризисных условиях, является следствием неспособности усвоить уроки мая 68-го. Французское общество продемонстрировало полнейшую беспомощность в том, что касается субъективного преобразования на уровне коллектива, как того требовал май 68-го: в таком случае, как оно могло осуществить преобразования в экономике, в том смысле, как это понимали «левые»? Оно не смогло ничего предложить людям: ни в школе, ни на работе. Все новое было вытеснено на задний план и сведено к карикатуре. Сегодня мы наблюдаем, как рабочие Лонгви вцепились в свою сталь, производители молочных продуктов — в своих коров и т. д. А что им остается, если всякое устройство нового образа жизни, новой коллективной субъективности заранее отвергалось в связи с реакцией на май 68-го, левыми почти так же, как и правыми. Это касается и свободного радио. Возможное всякий раз оказывалось в изоляции.