Бачинин - Анти-Ницше -1

 

 

Есть два основных типа прочтений философских текстов, в рамки которых вписываются все остальные.  Это секулярный и теологический подходы. У них противоположные точки отсчета, разные задачи и сверхзадачи, несходные логики движения мысли, полярные оценочные критерии и т.д. Свободы выбора между ними нет, поскольку для гуманитария-атеиста существует только первый путь, а для гуманитария-христианина – только второй. Воспользоваться сразу обеими возможностями или ни одной из них не получится, поскольку свобода творческого мышления так далеко не распространяется и таких фокусов не предполагает. Ей строго запрещено всё, что отдает вульгарной эклектикой или свидетельствует о не менее вульгарном непрофессионализме.

 

Аналитик направляющийся по одному из указанных путей, вступает в захватывающую интеллектуальную игру, где кроме простора творческой свободы присутствуют и строгие правила, когда уже не только ты движешься по выбранной тропе, но и тропа ведет тебя. По крайней мере, тот, кто избирает для себя стратегию теологического интерпретирования, непременно чувствует на себе требовательность её диктатуры. И это нормально, так и должно быть.  Ведь даже апологеты методологического анархизма, поклонники Пола Фейерабенда являются всего лишь  заложниками стратегий интеллектуальной вседозволенности, пленниками стихий умственного распутства и не часто решаются порвать с ними. Что же касается теологических методологий, то их дисциплинарные бремена, хоть и требовательны, но не тяжелы. Ведь вместе с ними гуманитарий-христианин приобретает ту внутреннюю творческую свободу в Духе и Истине, которая делает его теоретические изыскания похожими не на монотонно-однообразное бурение, а на высокие полеты ищущей мысли  в открывающихся перед ней невероятно широких обзорах проблемных пространств.

 

Творческий мир Фридриха Ницше не страдает от недостатка внимания со стороны секулярных интерпретаторов. Но в теологическое поле зрения аналитиков-христиан он попадает не слишком часто. Крупнейший в истории мировой философской мысли атеист-богоборец притягивает к себе прежде всего родственные умы и души таких же, как и он, атеистов. И всё же, хотя секулярных интерпретаций его наследия предостаточно, а теологических крайне мало, это не приуменьшает значимости последних. Более того, образующийся философские контрапункты альтернативных прочтений Ницше, столкновения между проницшевскими и антиницшевскими дискурсами любопытны уже сам по себе. Более того, они позволяют преодолеть инерцию традиционных вялых скольжений комплиментарной мысли по острым отрогам ницшевского дискурса. Лишенные в большинстве случаев эвристического фермента, они превратили философскую тень Ницше в подобие врубелевского «Демона сидящего». Она расположилась среди беспорядочных нагромождений из корявых продуктов философского троллинга и явно заскучала в атмосфере непомерных славословий в свой адрес.

 

Интеллектуальный демон, наловчившийся наносить хлесткие удары по христианству и христианам, привыкший к сражениям, он жаждет их. Его тень, подобная вооруженному до зубов Голиафу философского красноречия, время от времени поднимается и начинает расхаживать на виду у всего христианского мира, продолжая чернить христиан и не получая достойного отпора. Давида, способного сокрушить этого очернителя и кощунника, увы, пока нет. Но это не означает, что христианское войско должно оставить поле боя, разбежаться и признать свое поражение. Нет, духовная война с Ницше будет продолжаться, пока существуют христиане, способные держать в руках оружие христианских воинов и отражать   стрелы злого духа. Они получили библейское напутствие от апостола Павла - стоять твердо, владеть мечом Слова Божьего, крепко держать щит веры, надеть шлем спасения, перепоясаться истиной, обуться  в готовность возвещать Благую Весть (Эф. 6, 14-17).

 

В размышлениях о Ницше на память приходит известная старая легенда, будто жители Флоренции, встречая шедшего по улице Данте, отшатывались и за спиной у него перешептывались, мол, это тот, который был в аду. Ближе к нашему времени, в конце XIX в., с европейцами (правда, с очень немногими и не слишком часто, поскольку наш герой вынужден был вести уединенный образ жизни) вполне могло происходить нечто похожее: при встречах с Ницше наиболее богобоязненные из них также могли пугаться, поскольку то был человек, который по слухам либо убил Бога, либо присутствовал при Его убийстве, но во всяком случае имел какие-то свои таинственные причины свидетельствовать, будто «Бог умер». Самое же странное состояло в том, что люди ему верили, подобно тому, как в далеком прошлом они верили в правдоподобность посещения ада живым человеком.

 

Есть и еще одно обстоятельство, заставляющее в разговоре о Ницше вспомнить Данте. Это предположение, что философу также довелось при жизни посетить ад. Но то был не общий трансцендентный ад, а личное inferno его собственной души, тот глубокий подвал внутреннего «я», куда он сошел еще в сравнительно молодые годы и откуда уже больше не выходил на свет Божий, вплоть до своей смерти.

 

К персональному ницшевскому inferno, располагавшемуся внутри него, больше всего подходит определение из словаря Достоевского – подполье. Можно даже сказать, что судьба Ницше выглядит жутковатой версией судьбы героя «Записок из подполья». Реальный ницшевский биографический remake, созданный самой жизнью, двигался, сам того не подозревая, по следам Достоевского и оказался построен как философский репортаж из глубин личного подполья немецкого парадоксалиста.

 

В «Записках из подполья» главный герой, интеллектуал-нонконформист, уединившийся в добровольном заточении в одном из петербургских «углов», сравнивает себя с маленькой, злой мышью, которая сидит в своем темном подполье и оттуда злобно поносит весь мир, всё человечество, историю и культуру, прошлое и настоящее. Бога и христианства он почти не касается, но строй и тон его нападок на всё и вся косвенно свидетельствует, что Бог ему совершенно чужд, что его «я» пребывает в большом отдалении от Него.  То есть перед читателем предстает литературный образ самозамыкания, предельного одиночества, духовного отчуждения личности от Бога и Божьего света, метафора её погружения в тьму богоненавистничества и мизантропии.

 

Из этого смысла понятия подполья следует другой, более глубокий. Подполье – это обозначение некоего обособленного сектора, отделения, отсека, нижнего уровня, дна человеческой души, где сосредоточилось всё самое темное, грязное, греховное из её содержимого. Следует признать, что перечисленные  пространственные термины выглядят крайне грубыми,  но в данном случае ими приходится пользоваться за неимением лучших.

 

На первый взгляд может показаться, что  «подпольные» изыскания Достоевского в чем-то перекликаются с теорией подсознания З. Фрейда. Однако точек соприкосновения между ними крайне мало и ни конкурентами, ни соперниками их считать нельзя. Их позиции очень далеки одна от другой. Атеист Фрейд размышлял совсем не о том, что интересовало христианина Достоевского. У логики сексоцентричного психоанализа нет ничего общего с философско-богословским, этико-экзистенциальным дискурсом творческого мира Достоевского, движущегося в русле традиций библейско-христианского интеллектуализма.

 

В размышлениях русского писателя о подполье речь идет о подвале души, куда не проникает свет веры, добра, любви. Это что-то вроде маленькой преисподней, которую человек носит в себе. Там, в этом персональном аду заперто все самое низменное, что есть в нем. Оттуда исходит энергия зла, заставляющая нарушать Божьи законы, лгать, красть, убивать.

 

Герой «Записок из подполья» на протяжении всей новеллы занят тем, что, подтверждает её название: он неустанно вносит всё новые записи в свой вахтенный журнал. Этого требует процесс плавания по темной утробе личного подполья.  Герой будто исполняет свой долг, описывая всплывающие перед его мыслью, возникающие в его воображении темные, уродливые, безобразные демонические формы и структуры собственного «я». При этом он не отделяет себя от них и, ни мало не смущаясь     их отталкивающей сути, продолжает и далее высказывать «подпольные» мысли и демонстрировать «подпольные» чувства.

 

Вряд ли будет преувеличением утверждение о том, что Достоевский совершил открытие, которое до сих пор  еще не оценено по достоинству. Он, по сути,  маркировал, нанес на антропологическую карту то место, где располагается стартовый комплекс, с которого совершаются запуски  преступлений человека против Бога, общества, культуры. Следует согласиться, что эта демоническая реальность, сосредоточившая в себе безблагодатную  энергию разрушительных позывов, заслуженно получила, хотя и не научное, но достаточно точное название подполья.

 

Достоевский был совершенно прав, считая осуществленную им художественно-философскую разработку темы «подполья» одной из своих главных творческих заслуг. «Я горжусь, - писал он, - что впервые вывел настоящего человека  русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознании уродливости… Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, не стоит и исправляться! Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды – не от кого, веры не в кого! Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление (убийство), Тайна… Подполье, поэт подполья - фельетонисты повторяют это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда… Причина подполья - уничтожение веры в общие правила. “Нет ничего святого”[1].

 

(Продолжение следует)

 

---

В.А. Бачинин, профессор,

доктор социологических наук

(Санкт-Петербург)