Бачинин - Теологический поворот к Карлу Барту

Барт К. Церковная догматика. Том I, II, III, IV / Пер. с нем. (Серия «Современное богословие»). – М.: Библейско-богословский институт. 2007, 2011, 2014, 2015.

 

 

 

 

 

В начале 2015 года в Москве, в издательстве Библейско-богословского института вышел в свет 4 том «Церковной догматики» крупнейшего протестантского теолога ХХ века  Карла Барта (1886 – 1968). Первый появился в 2007 году. Всё издание предположительно должно состоять из пяти томов, включающих ключевые разделы почти 10000-страничной теологической эпопеи «ЦД», писавшейся Бартом 33 года, с 1932 по 1965 гг.

 

Перед российским читателем лежит фундаментальная текстовая тетрактида, заставляющая испытывать пиетет перед этим  внушительным трудом. В отдаленном прошлом похожие чувства он мог испытывать, разве что, перед четырьмя томами «Капитала» Карла Маркса. То была эпоха, когда о Карле Барте он и слыхом не слыхал. Однако tempora mutantur et nos mutamur in illis. Что-то щелкнуло внутри многих из нас, стрелка внутреннего указателя поменяла направление. Маркс стал нам малоинтересен. Тем более, что его идеям так и не удалось повысить количество обещанного счастья на душу населения. Оттого нас потянуло от приземлённого, закопавшегося в экономику материализма в совершенно другую сторону, куда-то в запредельные дали, к полузагадочным текстам людей с непривычными для российского гуманитарного слуха именами Бультмана, Бонхёффера, Тиллиха, Ранера, Блонделя, Бальтазара. Старая, привычная марксистская гавань уже теснила ум, душу и дух, вызывая только одно желание – скорее покинуть её. 

 

В неведомых, загоризонтных далях обозначился манящий к себе континент западной теологии с её совершенно особыми интеллектуальными сюжетами. Этот мир оказался непомерно богат тем, что у Бахтина называлось  «неограниченными массами забытых смыслов». И надо было снаряжать свои умственные шхуны и оправляться, подобно Колумбу, открывать для себя эту  интеллектуальную Америку.

 

Осуществить авантюрное намерение было нелегко, затратно по силам и времени. Но муза дальних интеллектуальных странствий манила, и нашлись  те, кто не сумел побороть в себе этот зов. И как Колумб в своё время не проиграл, отправившись в плавание, так и смельчаки, решившиеся на теологическое странствие, тоже в накладе не остались. Они действительно открыли для себя невероятно интересный мир совершенно новых смыслов, существующих в системе других координат, будоражащих ум и воображение своей инаковостью. Эти смыслы, числившиеся у марксистов мертвыми, оказались живы и смогли отпраздновать свой «праздник возрождения».

 

У познающего разума обнаружилась своя, особая заинтересованность в теологии. Он увидел в ней инструмент, позволяющий прикоснуться к самой закрытой и наиболее загадочной из всех реальностей – трансцендентной. И уж, коли, идеологические шоры, надетые на него когда-то заботливыми марксистскими опекунами, отвалились, то ему, разуму, грех было не воспользоваться открывшейся познавательной перспективой и не устремиться в манящую даль.

 

Конечно, приходится признать, что в случае с Бартом отечественные гуманитарии оказались, едва ли, не позади планеты всей. На фоне его экстраординарной популярности во всем мире, наши первые робкие шажки в его сторону выглядят, вероятно, неловкими и смешными. Но делать нечего, приходится признать это и со смирением продолжать это продвижение. Другого варианта, «царского», окольного, облегченного  пути здесь не видно.

 

 

С конца ХХ века и по настоящее время западная теология переживает что-то похожее на бартианский бум. Его виновник уже давно превратился из аутсайдера, каковым считался поначалу, в признанный авторитет. Несомненно, что неуклонно растущий интерес западных интеллектуалов к Барту будет постепенно перемещаться и в Россию. А это очень даже не плохой вариант для заполнения того духовного (не интеллектуального, а именно духовного) вакуума, который образовался в нашем гуманитарном сознании в эпоху остмодернизма. Тот скудный запас религиозного опыта, каковым оно обладает и которого явно недостаточно для обеспечения нормальной жизнедеятельности творческой души и ищущего ума, может быть существенно пополнен из бартианской кладовой.

 

Далеко не всякий мыслитель способен справиться с выполнением двойной функции обеспечения современников и потомков как интеллектуальной, так и духовной пищей. Но Барт, по общему признанию, оказался на это способен. И в этом одна из разгадок его уникальной популярности среди ценителей серьёзной, не массовой культуры.

 

Имя Карла Барта, ставшего главным столпом современной теологии, сегодня ставят сразу же за именами Мартина Лютера и Жана Кальвина. В рамках ХХ века его фигура сопоставима, разве что с таким гигантом мысли, как Мартин Хайдеггер.

 

Освоение наследия великого швейцарца – задача, не менее трудная, чем освоение стотомника великого немца. А может быть, даже более сложная, поскольку требует и философской, и богословской подготовки. Впрочем, слишком пугаться не следует, поскольку пишет Барт легко и красиво. Через внешне привлекательное письмо он умеет передавать глубокие движения напряженной мысли. И это сближает его с Лютером, также мастерски владевшим искусством говорить просто о сложном.

 

Барт был хорошо подготовлен для поджидавшего его поприща. Он вырос в протестантской семье пастора реформатской церкви, ставшего затем профессором богословия. Получил хорошее университетское теологическое образование, слушал лекции Когена и Наторпа.  Имел практический опыт пастырского служения, позволявший ему впоследствии видеть те проблемы духовной жизни, которые оставались скрытыми от теоретиков с сугубо академическим кругозором.

 

Став пастором, Барт обнаружил, что либеральное богословие, привыкшее заигрывать с духом секуляризма и даже заискивать перед ним, совершенно не годится  там, где надо решать обычные, повседневные, душепопечительские вопросы. Теоретические конструкции, изобретенные университетскими профессорами, не желали сращиваться с нуждами практической жизни простых прихожан.

 

Выход из тупика Барт находит в знаменитом лютеровском кличе «Sola Scriptura!»  («Только Писание!»). На помощь приходит Библия. Молодой пастор погружается в её чтение и как бы заново открывает для себя мир божественного откровения Ветхого и Нового Заветов. На собственном опыте он убеждается в правоте Лютера и Реформации, признавших авторитет Библии выше авторитета церкви и поставивших её во главу угла духовной жизни христианина. На протяжении всей жизни он будет каждодневно убеждаться, что нет таких текстов, которые хотя бы в чём-то превосходили Библию. Никакие научные, философские и даже богословские трактаты не могут сравниться с ней.

 

На волне этой уверенности Барт врывается в большую теологию своим трактатом «Послание к Римлянам» (1919). Эта книга, направленная против устоев либеральной теологии, поразила современников мощным духом интеллектуального нонконформизма.

 

Либеральное богословие вызывало у Барта решительную антипатию своей излишней покладистостью, готовностью легко идти на компромиссы с духом секуляризма, а также  стремлением покомфортнее устроиться в дружеском соседстве с той интеллектуальной средой, которую его французский однофамилец Ролан Барт назовёт «фаустовским пространством греха». В этом решительном максимализме было то, что роднило его с Лютером и Кальвином и отделяло от инертных, мягкотелых либеральных теологов. Способность чувствовать допустимые пределы толерантного отношения к христианскому разномыслию и вольномыслию всегда была сильной стороной позиции Барта.

 

То обновление теологической позиции, которое принесло Барту мировую известность, имело явную политическую мотивацию. Ему довелось пережить самые трагические события в судьбе Германии ХХ века, связанные и с первой, и со второй мировыми войнами. Впоследствии он писал о «черном дне» в августе 1914 г., когда было опубликовано заявление 93-х немецкий интеллектуалов в поддержку военной политики кайзера Вильгельма II. Барт признался, что с ужасом увидел среди списка имен почти всех своих учителей теологии, которых до этого глубоко чтил. Пережив сильнейшее духовное потрясение, разочаровавшись в их «этосе», он понял, что далее уже не сможет следовать их пониманию Библии, догматики, истории, этики. Отныне в его глазах представляемая ими либеральная теология уже больше не имела ценности.

 

Признание пришло к Барту не сразу. На протяжении последних двадцати с лишним лет жизни «Церковная догматика» и он сам подвергались регулярным нападкам либеральных богословов. Их пугали его консерватизм, излишне глубокая укорененность в евангельской ортодоксии. Либеральной теологической мысли нравилось гулять самой по себе на непомерно длинном поводке раскованной волноотпущенности, постоянно забредая на территории секулярного рассудка и временами напрочь забывая о Боге, Библии и вере. И она, конечно же, увидела в Барте угрозу своему зашкаливающему вольномыслию.

 

Надо сказать, что Карл Барт действительно олицетворяет любопытнейший феномен культуры позднего модерна. Он продемонстрировал, что в условиях повального увлечения модернистскими изысканиями, мыслитель, находящийся в максимальном удалении от вольных интеллектуальных стрелков и модных новаторов, может успешно соперничать с ними, не уступать им в популярности и заметно превосходить своей продуктивностью. И дело здесь не только в гигантских масштабах дарования Барта как мыслителя. Главная причина скрыта глубже. Она - в насущной потребности гуманитарной, философской, теологической мысли в прочности своих оснований, в фундаментальности собственных построений. Многие увидели в Барте флагмана, в кильватере которого можно было вырваться из стихии модернистско-постмодернистского релятивизма.

 

 

Барт – интеллектуал-максималист. Его влекут только самые крупные предметы и наиболее важные проблемы. Он любит ставить перед собой масштабные цели и решать самые сложные задачи. В одном из публичных выступлений он объяснил суть замысла «ЦД» при помощи динамической метафоры. Мол, тему божественного откровения, центральную для него, можно сравнить с громадой величественной, очень красивой горы. А он – всего лишь путешественник, который многократно обходит её, любуясь и восхищаясь открывающимися ему мощью, красотой и величием. Обнаруживая с каждым следующим обходом всё новые поводы для интеллектуальных восторгов, он стремится передать свои впечатления другим людям, чтобы и они приобщились к этой божественной красоте и мудрости.

 

Барт выказывает себя теологом с широчайшим кругозором. Он не замыкается в богословии, не игнорирует философию и регулярно спускается с теологических вершин в метафизические долины, где вступает в поединки с крупнейшими европейскими мыслителями, дискутирует с Лейбницем, Шлейемахером,  Фихте, Ницше, Сартром, Хайдеггером.

 

Барт отважно сражается с Кантом, объявившим учение о Троице бесполезной богословской фигурой. Он  воздвигает мощную доказательную конструкцию, обосновывающую ценность тринитарного мышления. В итоге базовый догмат, составляющий сердцевину христианского учения, приобретает блистательное интеллектуально-аналитическое сопровождение, на какое в наше секулярное время уже, казалось бы, и рассчитывать не приходилось.

 

Барт уделяет значительное внимание философии Ницше и его герою Заратустре. Глубина и тонкость бартовской аналитики таковы, что делают её образцом критики ницшеанства.

 

Для российского читателя особый интерес представляют точки соприкосновения Барта с Достоевским, чьи идеи оказали на него определённое влияние. Прежде всего это мысль о мощи иррациональных начал греха, живущих в человеке, властно детерминирующих его жизненный путь, мешающих ему приблизиться к Богу и приводящих к глубоким кризисам духа в личной и общественно-исторической жизни. Кризис приходит тогда, когда человек выказывает свою несостоятельность в выстраивании должных отношений с Богом. Он становится радикальным, сильнодействующим средством, которое Бог использует, чтобы основательно встряхнуть человеческое существо, дать ему спасительный шанс, заставить задуматься, одуматься и измениться.

 

Барт чрезвычайно усложнил наше понимание природы социально-исторических кризисов. Он продемонстрировал чрезвычайную продуктивность теологической методологии, её способность выявлять множество таких смысловых граней и оттенков в феномене кризиса, которые без неё невозможно разглядеть.

 

Барт убеждён: Бог не вмещается в пространство человеческой культуры. Потому даже самые блистательные духовные ценности, гениальные шедевры  литературы и искусства, лучшие философские трактаты бледнеют рядом с Его мудростью, сосредоточенной в Его Слове, в библейском тексте. Культурные артефакты редко оказываются в состоянии спасти человека и его душу. Самое большое, на что они способны в экзистенциальном плане – это инициировать внутренний кризис личности, указать на духовную несостоятельность ее мировоззренческой позиции  и тем самым подготовить ее к восприятию библейской мудрости.

 

Голос Бога, взывающий к человеку и требующий от него серьезных перемен в своих воззрениях, может прозвучать откуда угодно. И если у человека духовный слух не притуплен, то у него есть шанс выйти из кризиса посредством метанойи и катарсиса.

 

Кризис действует как тёмная, строптивая, неблагодарная сила. Он идёт на рожон, наперекор порядку вещей, открыто ломится во все двери, ставит под сомнение существование абсолютно всего. Он задает работу человеческому уму, превращая в проблему любую втянутую в его поле форму сущего и должного. Обрушивая иерархии привычных смыслов, отменяя устоявшиеся оценки, сдвигая критерии, делая непригодной обычную шкалу ценностей, он «ставит на попа» главнейшие экзистенциальные смыслы.

 

Для Барта важно то, что в этимологии слова кризис (греч. krisis – решение, приговор, суд) присутствует смысл, тождественный содержанию понятия суд. Кризисы всякой предметности, всякой плоти, всякого человека свидетельствует, что Бог не просто властвует над ними, но и судит их.

 

Человек не располагает собственными достаточными средствами спасения, и потому инициатива такого спасения всегда принадлежит Богу. Кризис-суд, грозящий уничтожением, приводит личность к самоотрицанию-самоуничижению, пониманию своей полной зависимости от воли Творца. А за пониманием этого приходит  и надежда на спасение. Фаза духовного умирания сменяется фазой духовного воскресения. 

 

Всесторонний, скрупулёзный анализ разрывов, надломов, разломов, настигающих человеческое «я», отрывающих его от Бога, наносящих сокрушительные поражения индивидуальному духу, опрокидывающих рассудок, сминающих ментальные структуры,  составляет теологию кризиса Барта.

 

 

Идеи своей теологии зла Барт черпал не только из философских и богословских трактатов, но и из области непосредственных жизненных впечатлений. Следует помнить, что «Церковная догматика» была начата почти одновременно с приходом Гитлера к власти. Около половины всего текста написано непосредственным свидетелем того почти апокалипсического кошмара, который переживал европейский мир. Барт каждодневно ощущал огнедышащее зловоние, исходившее из зева нацистского левиафана. И это отразилось на его творчестве: тема зла заняла важное место в «ЦД».

 

Барт наблюдал и взлёт Гитлера и  его падение. Много лет перед его глазами зиял умопомрачительный парадокс триумфа духовного ничтожества. В том, как духовно убогое существо взмыло над всем миром и возжелало стать его хозяином и господином, присутствовал фермент мрачной загадочности. В этом парадоксе было что-то унизительное для нормального человеческого разума. Он занозой сидел в сознании множества людей и не давал покоя. Барт с его высокогорным, заоблачным богословием не являлся исключением. Его теологическое сознание было обеспокоено темой трансформации зла, загадкой невиданного триумфа ничтожеств. И он, в конце концов, предложил свою разгадку. При этом он ни в малейшей степени не пожертвовал теологией, не ударился в психологию, социологию и политологию Он остался богословом и применил имеющуюся в его распоряжении богословскую оптику для анализа тайны зла. Результат оказался впечатляющим и весьма поучительным.

 

Он отдавал себе отчет в том, что когда происходят опасные порчи мировых и локальных процессов, повреждаются человеческие жизни, сплющиваются экзистенции и корежатся судьбы, то всегда имеются виновники трагических травм, разрывов и сломов.

 

По мысли Барта, основная вина ложится на некую специфическую данность, на совершенно особое нечто, которому он даёт своё название – ничтожное. Этим словом Барт маркирует злое, смертельно опасное начало, находящееся в коренном разладе с Божьим порядком. Уже самим актом подобного проименования острая мысль теолога ухватывает этот неблагодарный предмет исследования за его самое существенное свойство и бесцеремонно выволакивает на свет беспощадного анализа. В результате умственному взору читателя предстает тёмное скопище негативности, жалкое в своей неказистой ничтожности, отвратительное в своём аморальном безобразии и смертельно опасное в своей готовности всё осквернить, растлить, разложить, растоптать и уничтожить. Враждебное Богу, оно временами может взмывать, подобно коршуну, и чувствовать себя триумфатором.

 

В том, как Барт изображает ничтожное, есть нечто парадоксальное. В своих функциональных, то есть разрушительных проявлениях оно оказывается совсем не ничтожным, а, напротив, сильным и даже могущественным, способным радикально влиять на судьбы мира и людей.  Получается, что ничтожное – не значит слабосильное. Ведь, общеизвестно, что какая-нибудь крохотная, но смертельно опасная  бацилла или бледная спирохета способна, при определённом стечении обстоятельств,  принести неисчислимые бедствия множеству людей.

 

У ничтожного имеется способность прилепляться к тому, что не является ничтожным. Так оно маскируется, выжидает, приобретает алиби, тем временем исподтишка осуществляя разрушительные действия. Умение маскироваться, которым оно мастерски владеет, позволяет ему долго оставаться неузнанным. Его истинная суть, способная вызывать изумление и растерянное недоумение, испуг и отвращение, остается до поры до времени скрытой, чтобы, в конце концов, обнаружить себя во всей красе.

 

Ничтожное – непримиримый, неисправимый, беспощадный враг бытия, тварного мира, самой жизни. Перед этим врагом ни в коем случае нельзя капитулировать. Он не является носителем каких-то временных, простительных, преодолимых недостатков.  В нем сосредоточена гигантская концентрация подлинного, стопроцентного зла.  Потому в его бытии нет ни единого смысла, который оправдывал бы его. В нём нет ничего, что позволяло бы идти с ним на компромиссы и заключать перемирия.

 

ххх

 

Давно замечено: чем глубже копает мыслитель, тем шире круг людей, которым его мысли близки. В глубоком уважении и даже любви к Карлу Барту сегодня признаются, помимо протестантов, также и католики, и православные, и атеисты. Его могучий интеллект и твёрдая вера, облёкшиеся в глубокие по содержанию и блестящие по форме мысли, не оставляют места для сонного равнодушия.

 

Можно, конечно, понять издателей, у которых не хватило духу издавать перевод «ЦД» целиком, в его идентичности многотомнику оригинала. Уж слишком монументален этот последний: различные издания «ЦД» состоят из 13-ти, 14-ти, и даже из 31-го тома (с подробными примечаниями и комментариями).  А это слишком твёрдая пища для нежного возраста наших формирующихся механизмов восприятия современной западной теологии. Потому, вероятно, издатели ограничились публикацией избранных фрагментов текста «ЦД». Но, как говорится, и за это большое спасибо. Для начального ознакомления с громадой «ЦД» этого пока достаточно. А поскольку изданные тома на книжных прилавках не залёживаются, то нет сомнений, что со временем полный русский перевод всей «ЦД» непременно появится. Уж слишком крупной фигурой является её автор. Поэтому пожелаем себе: «Читать и перечитывать Карла Барта!»

 

Бачинин Владислав Аркадьевич,

доктор социологических наук,

профессор (Санкт-Петербург)