Выступление на XV международных Успенских Чтениях «Правда. Память. Примирение», Киев, сентябрь 2015
Михаил Черенков - Примирение как невозможная возможность- Перекликаясь с Мирославом Вольфом
Примирение — не только естественное требование нашего человеческого естества, но и фундаментальный богословско-миссиологический концепт, не только экзистенциальный порыв, но и целостная миссия Церкви. В своих последующих размышлениях я хочу связать эти разные аспекты и измерения, показать, как богословие и миссия могут воплощаться в социальной позиции и практике отдельных христиан и Церкви в целом, как христианское миротворческое призвание может быть выражено в наших переживаниях и действиях изнутри неразрешимо трагических ситуаций.
Сверяясь с фундаментальными богословскими принципами Нового завета, я также обращаюсь к современному и родственному собеседнику — хорватскому протестантскому богослову Мирославу Вольф[1], пытаясь тем самым сопоставить безусловные библейские требования и доступные нам здесь и сейчас возможности, осмыслить примирение как, казалось бы, невозможную возможность, перевести библейское богословие миссии на язык доступных нам человеческих чувств, решений и действий.
Примирение как Missio Dei и миссия Церкви в мире
Миссия Церкви многомерна и целостна, она выражает всё разнообразие и всю полноту спасающих действий Бога в мире, соучастницей которых Церковь призвана быть. Примирение — лишь одно из важных слов, которыми миссия именуется и описывается. В то же время это слово особенное, именно оно содержит в себе в свернутом виде всю драму отношений Бога с человеком и человека с другими людьми.
Изначальная, доисторическая гармония была нарушена греховным своеволием человека, а собственно история протекает под знаком разделения и войны, и выходом из этой истории может быть лишь примирение. Причем примирение невозможно изнутри истории, оно приходит как жертва и дар свыше. Эта богословская схема задает настоящий, метаисторический масштаб теме примирения, миссии Церкви и христианской ответственности за происходящее здесь и сейчас.
Примирение — ключевая интерпретация спасительной работы Бога в мире. Апостол Павел указывает на Христа как на примирителя, следуя Которому Церковь провозглашает примирение и обновление:
«Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое. Все же от Бога, Иисусом Христом примирившего нас с Собою и давшего нам служение примирения, потому что Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам слово примирения. Итак мы — посланники от имени Христова, и как бы Сам Бог увещевает через нас; от имени Христова просим: примиритесь с Богом. Ибо не знавшего греха Он сделал для нас жертвою за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными пред Богом» (2 Кор. 5:17–21).
Этот отрывок перенасыщен темами и смыслами, но все они связаны и взаимодополняемы — новое творение, примирение как результат Божьей работы, примирение как Слово Божье Церкви, примирение как слово Церкви миру, примирение как все еще действующее предложение Бога людям, посланничество Церкви в мире, Христос как жертва за грех, превращение грешников в праведников.
Довольно условно здесь можно выделить три основных смысловых плана: сделанное Богом («новая тварь», «древнее прошло», «теперь все новое», «Бог Иисусом Христом примирил нас с Собой», «примирил с Собой мир, не вменяя людям преступлений их», «Он стал жертвой за грех, чтобы мы сделались праведными»), порученное Церкви («дал нам слово примирения», «мы — посланники от имени Христова», «Бог увещевает через нас», «от имени Христова просим»), предложенное миру («примиритесь с Богом»).
Апостол говорит о примирении в связи с наступлением новой эпохи, которая ознаменовалась радикальными онтологическими, антропологическими и космическими переменами. В старом, «ветхом» мире примирение не было возможным.
После Христа мир стал другим, а примирение — возможным.
Бог во Христе сделал невозможное возможным. Далее вступает в действие предложение Бога исполнить эту возможность. Провозглашение и воплощение этой возможности — миссия Церкви в мире.
В своей миротворческой миссии Церковь воспроизводит модель примирения, явленную в жизни, служении и смерти Христа. Примирение с Богом — начало и путь примирения людей друг с другом. Свершается оно через жертву. Бог во Христе отдает Себя на смерть, смертью смерть побеждает, устраняет вину своим невинным страданием. Божья, как и возможная наша, человеческая, инициатива в примирении — наказуема, поэтому, начиная разговор о примирении, нужно быть готовым к жертве, т. е. пойти на принципиальную асимметричность, рискованную открытость, добровольную уязвимость, изначальную невыгодность, безусловное отвержение себя и столь же безусловное принятие другого.
Совершенное Христом становится для христиан примером[2], обязательным для следования, и в то же время недоступным в своей высоте и исключительности для подражания, точного исполнения, полной реализации. Здесь есть место для святой неуверенности и отчаянного дерзновения, и это двоякое чувство хорошо передается через тексты Вольфа:
«Быть может, мудрость креста, которую я здесь защищаю, также принадлежит культуре терпения, ведь она отказывается от утопических надежд? Но когда умирает надежда, покоящаяся на контроле и рассудке и слепая к нестерпимому и неизлечимому, тогда в самом водовороте нестерпимого и неизлечимого рождается новая надежда, коренящаяся в самоотверженной любви. Эта надежда и есть обетование креста, сбывшееся и вечно сбывающееся в воскресении Распятого»[3].
Миссия примирения — это миссия Бога в мире, и Церковь лишь приобщается ей, продолжает ее. И в этом смысле примирение остается предметом и целью Missio Dei. Мы не видим всю картину и не отвечаем за нее, мы видим лишь свою часть ответственности и можем ее исполнить, а для начала — задать простейшие вопросы: как Бог видит мир, как мы можем увидеть мир глазами Бога, согласен ли Он с нашими делениями и противопоставлениями, что Он сделал бы для примирения сегодняшних врагов, что можем сделать мы вместе с Ним сейчас, что мы можем сделать вместе как Церковь?
Если мы понимаем миссию Церкви и свою персональную ответственность в контексте примиряющей Missio Dei, если вписываем себя в эту большую картину, то нам открывается мало вдохновляющая с точки зрения мира сего перспектива — мы не можем и не должны покорять мир (даже «для Христа»), мы можем и должны просить, умолять людей «примириться с Богом».
Мир уже побежден (не нами), и теперь нуждается в примирении. Природа Божьей победы и характер подлинно христианского влияния в мире чужды насилия. Как говорил Дитрих Бонхёффер, «мир побежден не разрушением, а примирением. Не идеалы и программы, не совесть, долг, ответственность, добродетель, а одна лишь совершенная любовь Божья способна встретить действительно и превозмочь ее»[4].
И эта любовь действует изнутри мира, не подавляя и не унижая, но преображая его. Если мы призваны не покорять, а примирять, то нам больше не нужны крестовые походы[5] (милитаристские или евангелизационные, политические или «духовные»), «святые войны» за Святую Русь, чистоту веры, «традиционные ценности». Здесь разница миссиологических подходов видна уже на уровне риторики.
У рядового христианина есть куда более прозаическая, и вполне посильная, ответственность — показать личный пример покаяния, прощения, примирения, исцеления. У Церкви — подобная задача: вместо наступательной христианизации мира явить свой внутренний свет (Мф. 5:16), быть общиной примирения и любви (Ин. 13:35), стать альтернативной моделью социальных отношений.
Связывая библейско-богословское и социально-злободневное измерения темы, Мирослав Вольф задается вопросами о переходе между ними:
«Что значит для церкви воплощать и нести ближним любовь Христову, «праведность и мир и радость во Святом Духе» (Рим. 14, 17)? Как ей исполнить свое истинное призвание служить Богу и благовествовать ближним? Какова природа отношений между церковью и обществом, в котором она живет? Какова связь между участием в жизни церкви — полным отождествлением себя с ней — и возможностью в полной мере вести христианский образ жизни? (…) Как пришествие в грешный мир триединого Бога должно определять наш образ жизни в мире, полном лжи, несправедливости и насилия»[6].
Примирение как обновление: «теперь всё новое»
Примирение возможно только в новом мире, в мире измененном. Отсюда вопрос: как возможны эти перемены, которые в свою очередь способны сделать возможным примирение?
Апостольские слова о наступлении «нового» вступают в спор с кажущейся реальностью ветхого мира, в котором царствовала вражда и смерть. Гораздо реальнее то, что вступает в свои права и вскоре осуществится во всей полноте, нежели то, что уже агонизирует, что призрачно, что лишено места в открывающемся новом мире. Последние страницы Апокалипсиса переносят нас в эту возникающую реальность: «И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (Откр. 21:5).
Как возникает это новое? Оно подобно закваске, квасящей все тесто (Мф. 13:33), или семени, прорастающему из земли (Мк. 4:26–29). И подобно Сыну Человеческому, Который стал одним из нас, но искупил и преобразил нашу природу.
«В то время как мы стараемся перерасти наше человеческое бытие, выйти за пределы человеческого, Бог становится человеком, и мы должны знать, что Бог хочет, чтобы мы также были людьми, действительными людьми. В то время как мы различаем благочестивых и безбожных, добрых и злых, благородных и низких, Бог безо всяких различий любит действительного человека. Он не терпит наше стремление разделить мир и людей по нашим собственным меркам и нашу готовность взять на себя роль судей. Он сводит к абсурду наши принципы и стремления, когда сам становится действительным человеком и другом грешников»[7], —
данные размышления Бонхеффера не только хорошо передают отношение Бога к людям, Его способ примирения с миром и преображения мира, но также задают способ нашего самопонимания и действия.
Христос не спешил разбирать споры о землевладении или финансах, отделять сорняки от пшеницы и худую рыбу от доброй. Он Сам стал новой жизнью, которая восторжествовала изнутри противоречивой жизни этого мира. Нам нужно больше думать о той новой жизни, которая возможна для нас во Христе, и о примирении, которое возможно изнутри этой новой жизни. И при этом меньше думать о вине и ответственности второй и всех последующих сторон.
Примирение становится возможным не тогда, когда мы признаем правду друг друга, но когда находим сам конфликт ложным и даже бессмысленным. Примирение отнюдь не равновесие претензий и не удобный компромисс сторон, но совершенно новая повестка вопросов, радикально иной способ видения и решения.
Мы не сможем дойти к желанному примирению — путь окажется бесконечно долгим, — если будем пытаться разобраться в деталях конфликта и разнообразных версиях. Примирение — не в конце разбирательств, не в конце того же пути. Примирение — в выходе из «ветхого» конфликтного способа жизни. Примирение — в начале нового пути, совершенно новой жизни. К нему не попадают победами и трудами, оно даруется тем, кто смиренно согласен стать иным, кто совершает покаяние и обретает новую природу.
Исцеление отношений возможно через выход на новый уровень бытия; нового уровня аргументации или нового уровня силы будет всегда недостаточно. Иными словами, прежде чем примириться, нам самим нужно измениться.
В этом смысле примирение может быть понято как обновление завета и утверждение верности вопреки неверности. Часто цитируемый Вольфом Густаво Гутьеррес напоминает:
«В контексте завета грех — это всегда неверность. В этой ситуации верность другому состоит не в том, чтобы забраться на пьедестал и удовлетворяться тем, что возвещать о неверности другого. Нет, верность заключается прежде всего в способности предложить путь, идя которым, другой человек может начать жизнь сначала, или, лучше сказать, два человека могут обновить свою жизнь. Другими словами, верность означает предоставление возможности нового завета и обещание такого завета. В повседневной жизни мы бы сказали о “предоставлении еще одного шанса”. Партнер, который верен, прощает, т. е. дает другому возможность восстановиться и начать заново, потому что прощающий партнер верит в другого»[8].
Завет Бога с людьми предполагает возможность обновления. На очередное нарушение завета Бог отвечал не расторжением, а предложением обновления, поскольку Его волновала участь грешника, а не степень вины. «Центральное место в покаянии занимает преображение человека, а не правильное распределение вины»[9], — эти слова Мирослава Вольфа могут служить хорошим переходом к третьей часть моих размышления, которые будут посвящены Другому.
Если я пережил обновление и живу новой жизнью, в измененной реальности, в обновленном мире; если я согласен с апостольскими словами, что «древнее прошло и теперь всё новое»; если я поклоняюсь Сидящему на престоле, Который творит всё новое; то я не могу исключить возможность того, что другой (или совсем чужой, чуждый, враждебный) тоже может измениться. Исключение или принятие такой возможности рано или поздно станут исключением или принятием другого человека. Исключение и принятие — ключевые концепты для Мирослава Вольфа. Главной же метафорой для описания принятия и примирения являются объятия.
Объятия как приоткрытая возможность
Объятия — еще не принятие. Они открыты или приоткрыты. Они ждут, приглашают. Они создают возможность, держат ее открытой.
«Я распахиваю руки, делаю шаг навстречу Другому, врагу, и не знаю, быть может, он неправильно поймет меня, будет презирать или даже прибегнет к насилию, или же, напротив, мои действия будут оценены по достоинству, и я смогу рассчитывать на поддержку и взаимность. Я могу стать спасителем или жертвой — возможно, и тем, и другим одновременно. Объятия — воплощение благодати, а благодать — это всегда риск»[10], —
так описывает феноменологию объятий мой хорватский собеседник.
В качестве иллюстрации Вольф вспоминает евангельскую историю о блудном сыне, в которой отец верно ждал, каждый день выходил навстречу, всегда был готов принять. Его объятия был открыты, и что бы ни сделал сын, как бы далеко он ни зашел, ему было куда и к кому вернуться.
Это очень важная истина, которую трудно найти где-либо кроме Евангелия: мы должны создать возможность возвращения, примирения, восстановления отношений. Если наш враг решит раскаяться, мы должны быть готовы заключить его в свои раскрытые объятия.
Объятия сами по себе — совершенно незаслуженная возможность, благодать, дар. Тем более для того, кто виновен и нуждается в прощении.
«Что значит простить кого-то? — спрашивает любимый Вольфом Джон Капуто. – Это значит что-то далекое от экономики. Мы ощущаем неизмеримый избыток прощения, когда прощаем именно тех, кто... не просит прощения, не раскаивается и не собирается меняться. Точно так же мы часто говорим о непрощаемом — скажем, о Холокосте, американском рабстве или апартеиде, о геноцидах прошлого века. Но не будут ли такие непрощаемые вещи как раз подходящим предметом для настоящего прощения?»[11].
Здесь Мирослав Вольф, описавший в своих книгах личный опыт балканских войн, выходит за рамки философского дискурса и обращается к евангельским образам: любящий верный отец ждет своего блудного сына, его объятия открыты, несмотря на боль и усталость. Объятия предшествуют словам.
Такой метафорический подход отличается от ныне привычного «постметафизического», в котором примирение становится возможным только как рефлексивное по своей природе согласие или коммуникативное действие. «Дискурсивная этика» не знает объятий, она наивно «ожидает взаимопонимания через способность обобщения интересов в результате интерсубъективно организованного открытого дискурса»[12].
Но когда у одних заканчиваются аргументы, а другие не готовы даже слушать; когда «способность обобщения интересов» слабеет или пропадает[13]; когда вместо «интерсубъективно организованного открытого дискурса» имеет место война, остаются только объятия любящих и верующих, умеющих прощать и готовых принять, потому что:
«Умение прощать — это часть веры. Обновление нового завета открывает верность Бога, ибо новый завет основан на прощении ошибок и забвении грехов. Прощая, Бог постоянно увеличивает нашу свободу и доверяет нашей способности к обновлению. В глазах Бога действия людей не предопределены; эта убежденность заставляет Бога высказаться против глубоко укорененной в еврейском народе идеи о наказании детей за грехи родителей (Иез. 18:1–3)»[14].
Миссия примирения в свете Пятидесятницы и последнего Пира
Спустя две тысячи лет своей истории христианство вновь оказывается в изначальной для себя ситуации — люди разобщены между собой и все вместе враждебны христианству. Событием, которое утвердило апостолов в их миссии и силе эту миссию выполнять, стала Пятидесятница. До того они смотрели на свою задачу как на невозможную, именно потому им было сказано: «Но вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святой; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и по всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян. 1:8). Вместо видимого и насильственного восстановления «царства Израиля» приходит Пятидесятница[15].
Именно в свете, огне и силе Пятидесятницы миссия стала возможной и выполнимой. Мирослав Вольф называет христианский путь примирения наиболее трудным из прочих, но единственно возможным.
«Библейская видение мира открыто для нас, но это задача куда труднее Сизифовой. Конечно, толкать камень мира в гору насилия… — невероятно тяжело. Однако это легче, чем нести свой крест, следуя за распятым Мессией. Именно к этому призывал Иисус Христос христиан. Уверенные в Божьей справедливости и препоясанные Божьим присутствием, они должны разорвать порочный круг насилия и мести. Они не станут отрицать возможные трагические последствия: возлюбив своих врагов, они могут в конечном итоге тоже оказаться на кресте. Тем не менее очень часто дорогостоящий акт отказа от мести становится семенем, из которого произрастает слабый плод мира Пятидесятницы — мира между людьми, принадлежащими разным культурам, но собравшимися в одном месте, где они могут понимать язык друг друга и разделять друг с другом свое имущество»[16].
Еще более сильный образ примиренного мира Вольф предлагает в своей последней книге «Конец памяти. Как помнить правильно в мире насилия». Книга автобиографична, в ее основе — история о некоем сотруднике спецслужб Captain G., который допрашивал и мучил автора в далеком 1984 году, еще в советской Югославии[17]. Даже когда мучения закончились, мучитель не исчез, он поселился внутри и стал постоянным спутником.
Боль этого соседства, страх и непонимание, больная память и непрощение стали личной трагедией Мирослава Вольфа. А освобождающими и примиряющими стали решительно недоумевающие, искренние, экзистенциальные вопросы по поводу простых и неудобных библейских истин:
«Если Один умер за всех, не должны ли мы надеяться на спасение всех?.. Были ли мы с Captain G. примирены тогда, на том холме за Иерусалимом? Окажемся ли мы примиренными в Новом Иерусалиме, должен ли я хотя бы надеяться на это? Пир — этот новозаветный образ часто используется для описания примиренного мира. Captain G. и я сидим вместе за столом и пиршествуем, дружески смеясь. Очень пугающая мысль, но отнюдь не невозможный сценарий. Могу ли я представить мир — могу ли я желать его, — в котором я больше не буду вешать на Captain G. ярлык злодея каждый раз, когда буду его видеть?»[18].
Эти вопросы вряд ли предполагают ответы, но они хорошо задают новое видение мира. Ведь только тогда, когда мы будем видеть мир преображенным, примирение будет возможным. И это не вопрос нашего воображения, это предмет нашей христианской веры.
Литература
1. Caputo J.D. What would Jesus deconstruct? — Grand Rapids, 2008.
2. Volf M. The End of Memory. Remembering Rightly in a Violent World. — Grand Rapids, 2006.
3. Бонхеффер Д. Этика. — М.: ББИ, 2013.
4. Вольф М. По подобию Нашему. Церковь как образ Троицы. — Черкассы, 2012.
5. Вольф М. Презрение и принятие. — Черкассы, 2014.
6. Габермас Ю. Постметафізичне мислення. — К., 2011.
7. Гутьеррес Г. Бог заключает завет: верность Бога // Западная теология XX века. — Екатеринбург, 2007.
[1] А также к авторам, на которых ссылается сам Мирослав Вольф и которые естественным образом составляют интертекст на основе его размышлений – Дитриху Бонхёфферу, Жаку Деррида, Густаво Гутьерресу, Джону Капуто.
[2] Как говорит апостол Петр, «Если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу. Ибо вы к тому призваны, потому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его» (1 Пет. 2:21).
[3] Вольф М. Презрение и принятие. – Черкассы, 2014. – C. 21.
[4] Бонхёффер Д. Этика. – М.: ББИ, 2013. – C. 59.
[5] Примечательно, что в практике протестантских миссий crusades – это евангелизационные туры (самые впечатляющие — на счету Billy Graham Evangelistic Association). Характерно название одной из студенческих миссий: Campus Crusade for Christ.
[6] Вольф М. По подобию Нашему. Церковь как образТроицы. – Черкассы, 2012. – C. xx-xxi.
[7] Бонхёффер Д. Этика. – М.: ББИ, 2013. – C. 61.
[8] Гутьеррес Г. Бог заключает завет: верность Бога // Западная теология XX века. – Екатеринбург, 2007. – C. 264.
[9] Вольф М. Презрение и принятие. – Черкассы, 2014. – C. 131.
[10] Вольф М. Презрение и принятие. – Черкассы, 2014. – C. 167.
[11] Caputo J. D. What would Jesus deconstruct? – Grand Rapids, 2008.
[12] Габермас Ю. Постметафізичне мислення. – К., 2011. – C. 272.
[13] Вольф обращает внимание, что «Логика вряд ли может существовать в хаосе боевых баталий, и тогда все будут правы, а значит не будет прав никто, а значит миром будет править насилие – во имя богов, которых уже невозможно отличить от бесов» (5, 367).
[14] Гутьеррес Г. Бог заключает завет: верность Бога // Западная теология XX века. – Екатеринбург, 2007. – C. 266.
[15] Иисус решительно пресекает вопросы учеников о царстве: «Они, сойдясь. Спрашивали Его: не в сие ли время, Господи, восстанавляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать времена и сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу…» (Деян. 1:6–8).
[16] Вольф М. Презрение и принятие. – Черкассы, 2014. – C. 366.
[17] Оснований для подозрений в шпионаже в пользу Запада было достаточно: западное богословское образование, жена-американка, отец-пастор.
[18] Volf M. The End of Memory. Remembering Rightly in a Violent World. – Grand Rapids, 2006. – P. 16.
Категории статьи:
Оцените статью: от 1 балла до 10 баллов:
