Нувен - Возвращение блудного сына

Современная апологетика

---

Случайная встреча с репродукцией картины Рембрандта «Возвращение блудного сына» побудила Генри Нувена вступить на путь духовных исканий. В этой книге он  делится с читателями опытом глубоко личных переживаний и размышлений,  которые позволили ему приоткрыть завесу тайны местопребывания Бога. Черпая вдохновение в полотне мастера, художественно воплбтившего известную библейскую историю, Генри Нувен исследует несколько ключевых моментов  притчи: возвращение младшего сына, повторное обретение сына отцом, обида  старшего сына и сострадание отца. 

 

Книга Генри Нувена поможет всем страдающим от одиночества, отчаяния, зависти и гнева по-новому взглянуть на темы возвращения домой, утверждения в вере и примирения. Здесь необычайно живо и актуально представлено явленное в библейской притче откровение, призыв любить,  как отец, и быть любимым, как сын. Эта книга станет путеводной звездой и источником вдохновения для всех тех,  кто уже вступил или лишь намеревается вступить на путь духовных исканий и стремится при этом избежать заблуждений.

 

Книга может использоваться как учебное пособие на занятиях по духовной  культуре.

 

 

Однажды мне довелось увидеть репродукцию фрагмента картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Это, казалось бы, малозначительное событие положило начало долгим духовным исканиям, результатом которых стало новое понимание моего призвания в этом мире и обретение сил для того, чтобы этому призванию следовать. Итак, человек, живущий в двадцатом веке, ищет смысл жизни. В центре его поисков картина семнадцатого века, художник, создавший ее, притча, дошедшая до нас из первого века нашей эры, и автор этой притчи.

 

Все началось осенью 1983 года во французской деревне Троли (Trosly). Там в течение нескольких месяцев я работал в коммуне Л'Арш (L'Arche), благотворительном учреждении для инвалидов с задержкой умственного развития. Основанная в 1964 году канадцем Жаном Ванье (Vanier), коммуна Троли стала первой из более чем девяноста подобных коммун Л'Арш, разбросанных по всему миру.

Однажды я зашел к моему другу, Симоне Лэндрин (Landrien), работавшей в небольшом центре документации коммуны.

 

Пока мы беседовали, я обратил внимание на висевший на стене большой плакат. На нем старик, облаченный в длинный красный плащ, с нежностью обнимал стоящего перед ним на коленях молодого человека в лохмотьях. Я был не в силах отвести взгляд. Тесная внутренняя связь между двумя фигурами, излучающий тепло пурпур плаща старика, золотисто-желтый цвет халата, в который'был одет молодой человек, и, наконец, таинственный свет, озаряющий обоих, - все это буквально захватило меня. Но что произвело на меня наибольшее впечатление, так это руки старика, обнимающие юношу за плечи. Я сам почувствовал прикосновение этих рук, и это было новое, незнакомое мне ранее чувство.

 

Понимая, что больше не в силах сосредоточить внимание на нашей беседе, я попросил Симону объяснить мне, что здесь изображено. Она ответила: «Это репродукция «Блудного сына» Рембрандта. Нравится?» Я еще раз пристально посмотрел на плакат и неуверенно произнес: «Очень красиво, даже больше чем просто красиво... Глядя на него, хочется плакать и смеяться одновременно. Не могу объяснить, что я чувствую, глядя на него, но впечатление очень глубокое». «Может, тебе стоит приобрести такую же репродукцию, - предложила Симона, - они в Париже продаются». «Да, - согласился я, - мне нужно ее купить».

 

Эта первая встреча с «Блудным сыном» состоялась сразу после утомительной шестинедельной лекционной поездки по Соединенным Штатам, в ходе которой я призывал христианские общины приложить все усилия для предотвращения насилия и войны в Центральной Америке. Я был настолько вымотан, что едва мог передвигаться. Я был одинок, нервозен и полон тревожных переживаний. Во время поездки я ощущал себя могучим борцом за справедливость и мир, способным без страха взглянуть в лицо силам зла. Но когда она закончилась, я стал подобен беззащитному ребенку, готовому расплакаться на коленях у матери. И как только общение с возмущенной или, наоборот, поддерживающей меня аудиторией осталось позади, я почувствовал, что опустошен и одинок, и уже был почти готов уступить соблазну и пойти на поводу у тех, кто учит стремиться к отдыху для тела и покою для души.

 

Вот при каких обстоятельствах произошла моя первая встреча с картиной Рембрандта «Возвращение блудного сына», репродукция которой украшала дверь кабинета Симоны. Лишь только взгляд мой упал на изображение, я почувствовал, как учащенно забилось сердце. После долгой поездки, в ходе которой мне приходилось постоянно быть на людях, нежные объятия отца и сына стали выражением всего, чего мне так не хватало. Я и в самом деле был сыном, опустошенным долгими странствиями; мне хотелось, чтобы кто-нибудь обнял меня; я искал дом, где я мог бы чувствовать себя в безопасности. Сын, вернувшийся домой, - вот кем я был, и это единственное, кем я хотел быть. Я путешествовал - спорил, упрашивал, убеждал, утешал. Теперь же я мечтал лишь о том, чтобы спокойно отдохнуть, обрести то место, где я не буду чужим, а буду чувствовать себя как дома.

 

С той поры прошли годы, заполненные самыми различными событиями. Неимоверная усталость прошла, и я вернулся к своей обычной жизни, продолжал преподавать и путешествовать. Тем не менее объятия, изображенные на картине Рембрандта, оставили более глубокий отпечаток в моей душе, чем любое проявление по отношению ко мне моральной поддержки. Картина голландского живописца открыла нечто новое во мне самом, то, что неподвластно превратностям повседневной жизни. Это неизбывное томление человеческого духа, его стремление к окончательному возвращению, обретению подлинного чувства безопасности и своего вечного пристанища. Я много общался с людьми, работал, бывал в разных местах, но увиденное на картине «Возвращение блудного сына» не покидало меня и со временем стало оказывать все большее влияние на мою духовную жизнь. Стремление к своему вечному дому, привнесенное в мое сознание картиной Рембрандта, обретало все большую силу и глубину, а сам художник становился для меня верным другом и проводником на этом пути.

 

Два года спустя после моей первой встречи с репродукцией «Блудного сына» я оставил должность преподавателя Гарвардского университета и вернулся в Троли, в коммуну Л'Арш, где затем провел целый год. Причиной такого поступка было желание проверить, насколько сильно мое призвание к работе с инвалидами, страдающими умственным расстройством. В течение года я почувствовал особую духовную близость к Рембрандту и его «Блудному сыну». Я стремился обрести новый дом. Казалось, что великий голландский живописец был ниспослан мне свыше в качестве духовного провожатого. Еще до конца года я решил, что Л'Арш станет моим новым домом и я отправлюсь в Дэйбрейк (Daybreak), коммуну в Торонто.

 

Как раз после того как я уехал из Троли, мои друзья, Бобби Мэсси (Massie) и его жена Дана Роберт (Robert), пригласили меня поехать с ними в Советский Союз. Моя первая реакция на это предложение была такова: «Теперь я смогу увидеть подлинник картины». Еще тогда, когда у меня только зародился интерес к этому великому произведению, я узнал, что его оригинал был приобретен в 1766 году Екатериной Великой для санкт-петербургского дворца Эрмитаж и до сих пор находится там. (После революции Санкт-Петербург был переименован в Ленинград, и лишь недавно городу было возвращено первоначальное название.) Я и не надеялся, что так скоро смогу увидеть картину. Хотя мне очень хотелось побывать в стране, оказывавшей на протяжении большей части жизни столь сильное влияние на мои мысли, чувства и настроение, тем не менее эта перспектива показалась в тот момент чем-то вполне обыденным по сравнению с возможностью увидеть картину, пробудившую глубочайшие устремления моего сердца.

 

С самого момента отъезда я знал, что мое решение присоединиться к коммуне Л'Арш на постоянной основе и предстоящая мне поездка в Советский Союз тесно связаны между собой. Я был уверен в том, что связывает их картина Рембрандта «Возвращение блудного сына». У меня было чувство, что созерцание картины позволит приобщиться к неведомому мне до сей поры таинству «возвращения домой».

Когда после изматывающего лекционного тура я приехал туда, где мог почувствовать себя в покое и безопасности, я понял, что это было возвращение домой.

 

Покинув академическую среду, чтобы оказывать помощь людям, страдающим умственным расстройством, я тоже чувствовал, что возвращаюсь домой. И даже общение с людьми, живущими в стране, отгородившейся от всего мира высокими стенами и надежно охраняемыми границами, было для меня в какой-то мере возвращением домой. Но помимо или, даже прежде всего этого, «возвращение домой» означало для меня восхождение, шаг за шагом, к тому Единому, Кто, простирая ко мне руки, желает принять меня в свои бессмертные объятия.

 

Я знал, что для Рембрандта «возвращение домой» имело глубочайший духовный смысл. Мне было известно, что к моменту создания «Блудного сына» за плечами у художника была жизнь, не оставившая ему ни малейшего сомнения в том, где находится его подлинный дом и окончательное пристанище. Мне казалось, что если я смогу встретиться с Рембрандтом, создающим образы отца и сына, Бога и человечества, жалости и страдания, объединенные неразрывными узами любви, то тогда обрету самое полное знание о жизни и смерти, которое мне только может быть доступно. Я также надеялся, что смогу на примере гениального произведения Рембрандта изложить те мысли о любви, которые мне более всего хотелось бы выразить.

 

Побывать в Санкт-Петербурге - это одно, а иметь возможность предаться раздумьям перед «Блудным сыном» в Эрмитаже - нечто совсем другое. Когда перед моими глазами предстала километровая очередь желающих попасть в музей, я с тревогой подумал: «Каким образом и как скоро смогу я увидеть то, к чему направлены все мои устремления?»

 

Моиму беспокойству не суждено было оправдаться. Официальная часть поездки в Санкт-Петербург завершилась, и большинство членов нашей группы отправились домой. Но Сюзанна Мэсси (Massie), мама Бобби, также бывшая вместе с нами в этой поездке, предложила мне остаться на несколько дней. Сюзанна - специалист по русской культуре и искусству. Ее книга оказала мне неоценимую помощь при подготовке к нашему путешествию. Я спросил Сюзанну: «Как бы мне попасть к "Блудному сыну"?» Она ответила: «Не волнуйся, Генри. Я устрою так, что ты сможешь наслаждаться своей любимой картиной столько, сколько захочешь».

 

На второй день нашего пребывания в Санкт-Петербурге Сюзанна дала мне номер телефона и сказала: «Это рабочий телефон Алексея Брянцева. Он мой хороший знакомый. Позвони ему, и он поможет тебе посмотреть "Блудного сына"». Я сразу же позвонил. Алексей говорил по-английски с небольшим акцентом. Он пообещал встретить меня у одной из служебных дверей музея, в стороне от входа для туристов.

В субботу, 26 июля 1986 года, в половине третьего после полудня я направился в Эрмитаж, прошел по набережной Невы мимо главного входа и обнаружил ту самую дверь, о которой говорил Алексей. Я вошел, и сотрудник, сидевший за большим столом, позволил мне по внутреннему телефону позвонить Алексею.

 

Тот появился через несколько минут и очень любезно пригласил меня пройти. Алексей провел меня через изумительной красоты коридоры, по изящным лестницам в одно из отдаленных помещений, куда туристов не пускали. Это была длинная комната с высоким потолком, похожая на старинную мастерскую художника. Вдоль стен были сложены картины. В центре стояли несколько больших столов и кресел, заваленных газетами и всякой всячиной. Мы разговорились, и я узнал, что Алексей заведует в Эрмитаже отделом реставрационных работ. Проявив неподдельный интерес к моему желанию остаться наедине с картиной Рембрандта, он предложил любую помощь, которая могла только потребоваться, а затем проводил в зал, где висела картина, попросил охранника не беспокоить меня и ушел.

 

И вот я у цели: полотно, владевшее три года моим умом и сердцем, передо мной. Его величественная красота буквально ошеломила меня. Оно казалось больше, чем было на самом деле. Насыщенные красный, коричневый и желтый тона; затемненный фон и ярко освещенное изображение переднего плана, но, более всего, излучающие свет объятия отца и сына в окружении четырех таинственных фигур, - все это пленило меня с такой силой, которая превзошла все мои ожидания. Раньше у меня иногда возникали сомнения: «А вдруг оригинал разочарует меня?» Но этого не случилось. Перед величием и красотой все вокруг померкло, и я стоял как зачарованный. Прийти сюда и в самом деле означало возвратиться домой.

 

Одна за другой проходили группы туристов, а я сидел на одном из обитых бархатом стульев прямо напротив картины и просто смотрел. Это был подлинник! Я мог видеть не только отца, обнимавшего своего вернувшегося из дальних странствий сына, но и старшего брата, и три другие фигуры. Картина написана маслом на холсте размером восемь на шесть футов. У меня поначалу просто не укладывалось в голове, что я действительно нахожусь здесь, рядом с предметом моих многолетних мечтаний, просто сижу и наслаждаюсь самим фактом своего пребывания в Санкт-Петербурге, в Эрмитаже, перед картиной «Возвращение блудного сына».

 

Картина была размещена очень удачно - недалеко от нее находилось большое окно под углом восемьдесят градусов по отношению к холсту, и таким образом естественного освещения было вполне достаточно. Сидя напротив картины, я заметил, что по мере того как солнце продвигалось на запад, освещение становилось все более интенсивным, а изображение - более объемным. В четыре часа солнечные лучи с новой силой осветили полотно, и фигуры, изображенные на заднем плане и до этого момента лишь едва различимые, как бы вышли на свет и предстали перед зрителями. С приближением вечера солнечный свет становился более насыщенным. Объятия отца и сына обретали новую силу и внутреннюю глубину, а изображенные в стороне люди становились прямыми участниками этого акта примирения, прощения и душевного исцеления. Постепенно я начал понимать, что существует столько же изображений «Блудного сына», сколько возможных изменений изливающегося на картину света, и я долго сидел, зачарованный этим придуманным соединением природы и искусства.

 

Я не успел заметить, как пролетели два часа, и ко мне снова подошел Алексей. Он понимающе улыбнулся, предложил мне сделать перерыв и выпить кофе. И снова он повел меня через великолепные залы музея (значительную часть которого занимали помещения бывшего царского Зимнего дворца) в служебные помещения, в которых в этот день я уже успел побывать. Алексей и один из его коллег приготовили различные бутерброды, сыр, сладости и предложили мне. Когда я мечтал о том, чтобы лишь немного побыть рядом с «Блудным сыном», то, конечно же, не мог рассчитывать на ужин в компании реставраторов Эрмитажа. Алексей и его товарищ рассказали мне все, что им было известно о работе Рембрандта, и им было очень интересно узнать, в чем причина моего столь сильного увлечения этой картиной. Удивление и даже некоторое недоумение отразились на их лицах, когда я поделился с ними моими наблюдениями и размышлениями на духовные темы. Они слушали очень внимательно, их заинтересовал мой рассказ.

После кофе я вернулся к картине и провел там еще час, пока охранник и уборщица не дали мне понять, что музей закрывается и мне пора уходить.

 

Через четыре дня я снова вернулся к картине. На этот раз произошло нечто занятное, о чем я не могу не рассказать. Утреннее солнце освещало картину под таким углом, что та отсвечивала, и в результате было невозможно ясно различать изображение. Я взял один из обитых красным бархатом стульев и поставил его так, чтобы солнце мне не мешало. Это заметил сотрудник охраны - серьезный молодой человек в фуражке и форме, напоминающей военную. Ему явно не понравилось, что я имел наглость взять стул и переставить его.

 

Он подошел ко мне и с помощью выразительных русских слов и понятных любому жестов потребовал вернуть стул на место. В ответ я показал на солнце и на картину, пытаясь объяснить, почему я переставил стул. Но успеха мои действия не возымели. Я отнес стул назад и уселся на полу. Но это стражу порядка не понравилось еще больше. В ответ на мои оживленные попытки заставить охранника с пониманием отнестись к возникшим у меня трудностям он предложил мне сесть на радиатор отопления около окна, откуда все хорошо было видно.

 

Однако первая же из экскурсоводов, проходившая мимо с большой группой туристов, подошла ко мне и сурово потребовала, чтобы я слез с батареи и занял место на одном из бархатных стульев. Услышав это, не на шутку рассердившийся охранник, решительно жестикулируя, взялся объяснять экскурсоводу, что это именно он разрешил мне сидеть на радиаторе. Судя по всему, такое объяснение не удовлетворило экскурсовода, но все же она решила вернуться к своим туристам, разглядывающим картину Рембрандта, и ответить на их вопрос, каковы размеры изображенных на ней фигур. Через несколько минут проведать меня пришел Алексей. К нему сразу подошел сотрудник охраны, и у них состоялся длинный разговор. Очевидно, охранник стал объяснять, что здесь произошло, но беседа их настолько затянулась, что я с беспокойством стал ждать, чем все это закончится. Вдруг, совершенно неожиданно, Алексей ушел.

 

Мне стало стыдно, что из-за меня возник весь этот переполох, и я подумал, что он рассердился на меня. Но через десять минут Алексей вернулся - он нес большое удобное кресло с золочеными ножками и обивкой из красного бархата. И все это для меня! Широко улыбаясь, он установил кресло напротив картины и предложил мне занять его. Алексей, охранник и я обменялись улыбками. Теперь у меня было свое кресло, и это ни у кого не вызывало возражений. Вся эта история разом показалась очень комичной. Трогать три незанятых стула было нельзя, зато принести роскошное кресло из другого помещения Зимнего дворца оказалось запросто. Какой изящный бюрократизм! И я подумал, может, кто-нибудь из персонажей, изображенных на картине, улыбнулся вместе с нами? Но этого я никогда не узнаю.

 

Всего я провел у «Блудного сына» не менее четырех часов. Я записывал то, что говорили экскурсоводы и туристы, помечал, какой эффект производит прибавление и убывание солнечных лучей, и старался запечатлеть те чувства, которые испытывал, приобщаясь к истории, рассказанной Иисусом и изображенной кистью Рембрандта. И мне хотелось знать, каков будет плод этих драгоценных часов, проведенных в Эрмитаже.

 

Прежде чем уйти, я подошел к молодому охраннику и постарался выразить ему всю свою благодарность за то, что он так долго мирился с моим присутствием. Когда я посмотрел в его глаза, взиравшие на меня из-под большой фуражки, я увидел, что он такой же человек, как и я: ему тоже знаком страх, и он также мечтает о прощении. Его выбритое лицо осветила добрая улыбка. Я тоже улыбнулся, и мы оба почувствовали, что нам нечего бояться.

 

Через несколько недель после посещения санкт-петербургского Эрмитажа я прибыл в Л'Арш Дэйбрейк в качестве пастора этой общины. И хотя у меня был целый год на то, чтобы определиться с моим призванием и понять, действительно ли я по воле Господа должен работать с людьми, страдающими умственным расстройством, я испытывал сильное волнение и беспокойство по поводу того, смогу ли справиться с подобными обязанностями. До этого меня мало интересовали проблемы инвалидов с задержкой умственного развития. Я работал со студентами и старался вникать в их проблемы. Я выступал перед аудиторией, писал книги, давал систематическое объяснение тех или иных вопросов, придумывал заголовки и подзаголовки, доказывал и анализировал. У меня не было ни малейшего представления о том, как общаться с мужчинами и женщинами, которые с трудом могут говорить, а если и пытаются вести беседу, то просто не понимают логических доводов и не воспринимают того, что им доказывают. Я совершенно не представлял, как проповедовать Евангелие Иисуса тем, кто слушает сердцем, а не умом, кто обращает больше внимания на мое поведение, чем на мои слова.

 

Я приехал в Дэйбрейк в августе 1986 года и был убежден, что принял правильное решение, но в глубине души очень волновался, не зная, что меня здесь ждет. И все же я был уверен, что после более чем двадцати лет, проведенных в академической среде, для меня настала пора уверовать в то, что Господь проявляет особую любовь к нищим духом; и хотя я мало что мог предложить этим людям, они были способны очень многим поделиться со мной.

 

После приезда прежде всего я выбрал подходящее место для репродукции «Возвращение блудного сына». Предоставленное мне помещение оказалось просто идеальным. Когда я садился читать, писать или беседовать с кем-либо, я всегда мог видеть перед собой полные таинства объятия отца и сына, ставшие столь важной частью моей духовной жизни.

 

После посещения Эрмитажа я лучше представлял себе четыре фигуры, двух женщин и двух мужчин, стоящих вокруг того излучающего свет пространства, где отец приветствует своего вернувшегося сына. То, как их изобразил художник, оставляет без ответа вопрос о том, что они чувствуют и думают о происходящем, и здесь возможны любые интерпретации. По мере того как я размышлял об этом, я все больше убеждался в том, что сам очень долго находился в позиции стороннего наблюдателя. Долгие годы я наставлял студентов в различных аспектах духовной жизни, пытаясь донести до них всю важность этих вопросов. Но было ли у меня мужество самому сделать шаг в центр изображения и, преклонив колени, упасть в объятия милосердного Бога?

 

Я чувствовал себя уверенно, потому что мог выразить свое мнение, обосновать его, отстаивать свою позицию, объяснять то, что думаю по тому или иному вопросу. И, вообще, я чувствовал себя в большей безопасности, когда держал под контролем до конца не ясную мне ситуацию, предпочитая не вверять себя ее произволу.