Пассмор - Современные философы

Во второе издание «Ста лет философии» (1966) я включил новую главу, охватывающую период, прошедший со времени первого издания книги (1957). Именно так я и продолжал делать в течение долгого времени, все более нарушая композиционное единство книги. Но в итоге я потерпел полную неудачу. Глава все росла и росла, а у меня не исчезало чувство неудовлетворенности ее краткостью. Во введении к этой новой книге я отчасти объяснил, с чем это было связано.

 

К этому следует добавить следующее: современная философия, прежде всего, отличается своей дотошностью; излагать ее кратко - значит вообще не излагать. Кроме того, довольно часто взгляды того или иного философа вырисовываются из ряда взаимосвязанных статей в периодических изданиях, а не формулируются в четком виде в каком-то одном труде. Порой они излагаются чрезвычайно сжато, или их изложение предполагает, что читателю известно то, что принимается без доказательств.

 

Что- бы сделать такую философию более понятной, ее нужно рассмотреть в более широком контексте, а не предложить некоторую выжимку из нее. Я едва ли могу надеяться на то, что даже при нынешнем объеме книги мне удалось сделать нечто большее, чем просто дать некоторое представление о современной философии. Это описательное, неформальное, неизбежно суммарное изложение некоторых недавних дискуссий, а отнюдь не глубокий анализ или окончательная оценка тех философов, которые «действительно имеют значение». Кто-нибудь когда-нибудь сделает это намного лучше меня. Что считать «современной философией»?

 

Должен подчеркнуть, ибо не каждый, думаю, знает это, что во втором издании моей книги «Сто лет философии» уже содержалось изложение идей таких активно работающих сейчас философов, как Куайн, Стросон, Фейерабенд. В таком случае «совре- менный» начинается с 1966 г. Но мне довольно часто приходится обращаться к периоду, предшествовавшему этой дате, когда требуется описать предпосылки или исправить упущения. Конечная дата столь же подвижна. Далее в основном тексте встречаются ссылки на книги, опубликованные в 1983 г.

 

Но все же главным образом рассматриваются авторы, которые были известными философами десятилетие назад; из англо-американских имен почти все уже упоминались, хотя бы мимоходом, в издании 1966 г. Если не брать в расчет примечания, то молодому поколению, видимо, придется еще подождать своего историка. Что касается примечаний, то они в той мере отражают состояние со- временной философской литературы, в какой мне, из моего австралийского далека, удалось этого добиться. Однако они намного менее полные, нежели примечания в первой книге. В тех примечаниях мало что существенное осталось неучтенным.

 

Перевод с английского — Л. Б. Макеевой

Издательство — «Идея-Пресс» — 192 с.

Москва — 2002 г.

ISBN 5-7333-0035-3

 

 

Кальвинистская Женева, придающая главное значение Божественному промыслу, а не человеческим намерениям, в интеллектуальном плане очень далека от островного Оксфорда. Именно в Женеве Фридрих де Соссюр прочитал свой «Курс общей лингвистики», посмертно собранный из набросков и лекционных конспектов и опубликованный уже в 1915 г. Подобно Грайсу, Соссюр утверждал, что теория языка есть лишь часть более обширной теории. Однако последней является не теория действий, а общая теория знаков, «семиология», которая сама входит составной частью в социальную психологию. Каким бы популярным ни было это утверждение, у Соссюра оно остается лишь программным заявлением.

 

Его главной темой является langue, та общая лингвистическая структура, определяемая как «совокупность отпечатков, откладывающихся в мозге каждого члена языкового коллектива», которую использует в каждом речевом акте (parole) каждый член такого коллектива. При таком угле зрения язык составлен из знаков, а не из предложений. Каждый знак, утверждает Соссюр, имеет два аспекта: как означающий некое понятие и как означаемый неким слуховым образом, звуковой формой, и эти аспекты неотделимы друг от друга, как лицевая и оборотная стороны листа бумаги. Там, где нет означающего слухового образа, нет и знака, а есть лишь шум; там, где нет означаемого, нет и понятия, а есть лишь аморфная расплывчатость мысли.

 

Связь между слуховым образом и понятием является, по Соссюру, произвольной, точно так же, как произволен тот факт, сделаны ли шахматные фигуры из дерева или из слоновой кости, — Соссюр, подобно Витгенштейну, любит аналогии с шахматами. Что не является произвольным и, следовательно, составляет надлежащий предмет изучения для лингвистической теории, так это отношения между знаками. Эти отношения напоминают то, что Соссюр называет «грамматикой» шахматной игры, которая определяет «значение» шахматной фигуры в соответствии с правилами. «Значение» любой фигуры изменяется от одного расположения шахматных фигур на доске к другому. Мы можем описать это расположение, совершенно не зная о том, что ему предшествовало.

 

Сходным образом, заявляет Соссюр в противовес тем, кто отождествляет лингвистическую теорию с филологией, лингвист может разрабатывать синхроническую теорию языка, анализируя язык, как он есть в данный конкретный момент времени. Он может не обращать внимания на диахронические изменения, сформировавшие язык. Несомненно, имеется одно фундаментальное различие между языком и игрой в шахматы. Шахматист намеренно вносит изменения в расположе- ние фигур на доске, тогда как язык, согласно Соссюру, «всегда каким-то образом ускользает от воздействия воли индивида или общества». (В этом язык разительно отличается от речи, процесса составления предложений, который всегда произволен.) Как связаны между собой знаки?

 

Главным отношением между знаками для Соссюра является их различие, которое, по сути, и создает их как отдельные знаки. На означающем уровне, говорит он, дифференциация звуков происходит в том случае, если они позволяют различать слова, как, например, буква «р» позволяет отличить слово «лак» от слова «рак»; других различий мы не улавливаем на слух: (Японцы не улавливают никакого различия между «л» и «р», поскольку в их языке данное различие не играет никакой роли при дифференциации слов.) Поэтому, заключает Соссюр, слуховой образ — это не просто «данное» наподобие «чувственного данного»; природой нашего языка определяется, что мы считаем «отдельным звуком».

 

Значение знака, рассуждает он в сходной манере, зависит оттого, появляется ли этот знак в тех местах, где могли бы стоять и другие знаки, как, например, в предложении «Он взбежал на холм» вместо «взбежал» могло бы стоять «взошел», «взобрался» или «въехал», и именно благодаря этому обсто- ятельству данное слово имеет значение. (Сравните с «It is a long way ... go». Здесь пропуск может быть заполнен только частицей «to». Именно по этой причине «to» в этом контексте ничего не означает.) Понятия, в действительности, «чисто дифференциальны и определяются не своим позитивным содержанием, а негативно через их отношение к другим частям системы».

 

Понятие не просто существует где-то и ждет, чтобы ему дали имя; если бы это было так, слова в разных языках были бы строго равнозначными, а они не таковы. Языки различаются разными способами дифференциации. Если теория языка Соссюра привлекла к себе интерес не только в кругу лингвистов, то лишь той причине, что допускала свое обобщение на другие области. Прежде всего, Соссюр утверждает, что, даже если явления носят исторический характер и подвержены изменениям, что совершенно очевидно в случае языков, тем не менее нам, возможно, потребуется в процессе теоретического анализа отрывать их от их исторических корней, рассматривать их, как если бы они были неизменными, — это явно противоречит принятому в XIX в. допущению, что понимать что-то — значит видеть его в историческом развитии.

 

Во-вторых, хотя язык используется индивидами для достижения личных целей, в процессе осуществления намерений сделать то или это, Соссюровский langue игнорирует все эти цели; язык трактуется как формальная система, определяющая, каким образом индивиды, независимо от их целей, производят членение своего мира. По стилю это ближе к кантианству, нежели к эмпиризму, и в связи с этим встает вопрос о том, существуют ли другие упорядочивающие мир коды. В-третьих, langue является замкнутым в себе. Если мы привыкли думать, что знаки существуют для того, чтобы указывать на то, что знаком не является, на некий обозначаемый ими объект, то знаки Соссюра указывают только на другие знаки.

 

Таким образом, намечается движение, столь характерное для более позднего философствования, — движение от репрезентации к внутренней когерентности. В-четвертых, каждый знак существует только благодаря тому, что отрицает другие знаки. У некоторых из этих идей были свои приверженцы и до Соссюра, например их высказывал Ч.С.Пирс, но на континенте они получили распространение именно благодаря Соссюру. Соссюр был лингвистом, а не философом. И именно его коллеги-лингвисты сразу же подхватили и развили его идеи — прежде всего речь идет о московском лингвисте Романе Якобсоне , в последующем эмигрировавшем сначала в Прагу, а затем в Соединенные Штаты.

 

Благодаря ему эти идеи были увязаны с эстетикой, с формалистическими тенденциями в московском авангарде 1920-х годов. Обычно предполагалось, что произведение живописи, подобно предложению в языке, по самой своей природе отражает или мир, окружающий художника, или, согласно некоторым разновидностям романтизма, состояние его души. При формалистическом анализе оказывается, что само произведение живописи — это целый мир или, самое большее, часть мира искусства, отсылающая только к другим картинам. Литература также считалась способом самовыражения писателя, отражающим его личность. Теперь же ее стали трактовать как оперирующую определенным кодом, образцом чему может служить жанр детективного рассказа.

 

Писатель наследует, а не сам изобретает этот код, который содержит ссылки только к другим литературным произведениям. В качестве примеров приводятся Малларме, стремившийся отсечь все связи между языком поэзии и тем, что этот язык описывает, и Стерн, писавший, как утверждают, роман о том, как пишутся романы. Еще одна особенность постсоссюровских лингвистических теорий бросается в глаза: одержимое увлечение «бинарными противоположностями», «контрарностями» традиционной логики. Эти идеи были восприняты интеллектуальным направлением, известным под названием «структурализм». Попадает ли структурализм в область, охватываемую нашим довольно жестко ограниченным историческим повествованием?

 

Есть серьезные основания для того, чтобы дать отрицательный ответ на этот вопрос, оставив структуралистов в ведении исследователя, занимающегося историей идей. Ни один из структуралистов не написал метафизического произведения, сопоставимого с «Бытием и ничто» Сартра. (Это сопоставление напрашивается, ибо структурализм в 1960—70-е годы стал парижской интеллектуальной модой, придя на смену экзистенциализму.) Некоторые из структуралистов напрямую отрицали свою принадлежность к философам, настаивая на том, что они историки идей, антропологи, политологи или психоаналитики.