Астольф де Кюстин - Россия в 1839 году - актуально и сегодня

«Если рассказанные мною факты ложны, пусть их опровергнут; если выводы, которые я из них делаю, ошибочны, пусть их исправят: нет ничего проще; но если книга моя правдива, мне, надеюсь, позволительно утешать себя мыслью, что я достиг своей цели, состоявшей в том чтобы, указав на болезнь, побудить умных людей пуститься на поиски лекарства».

 

пер. с фр. О. Гринберг, С. Зенкина, В. Мильчиной, И. Стаф

М.; КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020. – 1056 с. + вкл. (16 с.).

 

Как очень точно отмечено в издательской аннотации, «книга Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году принадлежит к числу тех сочинений, о которых что-то слышали даже те, кто никогда их не читал». То есть я разумею, что, должно быть, это так – сам впервые узнал о книге пару лет назад при достаточно забавных обстоятельствах. А именно, устроив своему столичному другу экскурсию по деревенским окрестностям, заглянули в одну заброшку, где он и увидел потрепанное, но ещё живое издание книжки. Одно из постперестроечных, и сильно урезанное, скорее, даже выжимки из полного – судя по объёму того увесистого тома, что я сейчас держу в руках. Друг в целом рассказал о книге, я поздравил его с её нечаянным обретением, и лишь позже, то там, то сям, стали попадаться отсылки на неё, и тогда я уже начал завидовать товарищу. Но, к счастью, обнаружил на сайте замечательного издательства «Азбука», с которым давно и плодотворно сотрудничаю, информацию о выходе в свет несколько лет назад полной версии сочинения маркиза. Обнаружил и приятно удивился, особенно получив её на руки – в свете (или, может быть, тени?) трендов и метаморфоз последних лет её отсутствие среди запрещённой литературы кажется явной недоработкой, упущением соответствующих служб. А когда это, рано или поздно, произойдёт, и книга вновь, как и 180 лет назад, попадёт в индекс запрещенных, каким будет повод на этот раз – не «иноагентом» же заклеймят жившего 200 лет назад маркиза? А то и «неполиткорректную» ориентацию приплетут – с них станется и не такое….

 

«Французский маркиз угадал многие неизменные черты русской жизни. Подчас его замечания обидны, подчас, наоборот, лестны», подмечает аннотация. Что ж, полистаем столь же подробнейшие, сколь и увлекательно-искусные записки маркиза, и проверим, насколько соответствует действительности мнение одного из первых читателей книги, московского почт-директора А.Я. Булгакова: «И черт его знает, какое его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то самый гнуснейший!»

 

Но для начала заглянем в предваряющее издание статью переводчика, комментатора и редактора издания Веры Мильчиной «Несколько слов о маркизе де Кюстине, его книге и ее первых русских читателях».  

Автор пишет, что де Кюстин «принадлежал к числу тех литераторов, кого называют писателями второго ряда», «светский человек и автор романов из жизни светских людей», в том числе и такого, как «Свет как оно есть», де Кюстин любил ещё и путевые заметки.

 

И был неплохо известен в своё время – так, даже сам Бальзак высоко оценил его путевые заметки об Испании и рекомендовал описать подобным образом каждую европейскую страну. Неизвестно, его ли напутствием вдохновлялся маркиз, отправившись в Россию и начав дотошно протоколировать свои впечатления на разветвленном фоне общей истории и своей биографии, а только именно они принесли ему всеевропейскую славу и даже увековечили, тогда как многие иные коллеги давно канули в лету.

 

О том, что завидовать другу более не стоит, я понял не только по факту обретения полного издания книги, но и прочтя следующее замечание В. Мильчиной: «Меж тем полный текст «России в 1839 году» и ее сокращенные варианты – произведения разных жанров. Авторы «дайджестов», выбирая из де Кюстина самые хлёсткие, самые «антирусские» пассажи, превращали его книгу в памфлет. Кюстин же написал нечто совсем другое – автобиографическую книгу, рассказ о своем собственном (автобиографический момент здесь чрезвычайно важен) путешествии по России в форме писем к другу».

 

Важное замечание о, как бы это сейчас назвали, «ориентации» де Кюстина делает автор статьи – по её очевидно верному мнению «выводить все особенности творчества Кюстина из его гомосексуальных склонностей, как это сделал Б. Парамонов, столь же наивно, сколь и полностью отрицать наличие этих склонностей, как это сделал в своей изобилующей грубейшими фактическими ошибками книге М. Буянов». А «упомянуть об этих склонностях Кюстина необходимо потому, что сознание собственной отверженности стало одной из важнейших составляющих его личности; в строках из романа «Этель» звучит, бесспорно, признание глубоко автобиографическое: «Пытаться выжить в цивилизованном обществе, не вызывая к себе уважения, - непоследовательность, нравственное самоубийство, оскорбление его величества человека, бунт, но бунт, не доведенный до конца, а следственно, неудачный; бунтом, доведенным до конца, стала бы жизнь дикаря; жить бунтарем можно, но невозможно жить отверженным!»

 

Автор отмечает алогичность истории чтения и восприятия книги россиянами, истории, не такой уж и удивительной: «Я уже сказала, что книга сразу после ее выхода в свет во Франции была запрещена в России. Однако в 1843 году в России было достаточно людей, знающих французский, и поэтому книга Кюстина «читалась у нас повсеместно». Создалась ситуация довольно парадоксальная: официально книги в России как бы не существовало; решительно возбранялись даже упоминания о ней, но, несмотря на это, с ней знакомились и при дворе, и в свете, и в литературных кругах. В конечном счете история восприятия русским правительством и русской публикой книги Кюстина стала одной из составляющих ее странной известности в России – известности книги, которую за полтора столетия так и не перевели полностью на русский язык, хотя посвящена она русской действительности».

 

Конечно, особенное внимание издателей, переводчиков и рецензентов привлекала критическая оценка автором качеств и состояния русских и России: вот, например, «суждение английского путешественника: «Книга Кюстина «Россия в 1839 году» произвела большую сенсацию в Европе и была почти повсеместно прочитана. Несмотря на эгоизм, тщеславие, поверхностность, пренебрежение реальными фактами (…) если отвлечься от рассказов о конкретных людях, от политики, от собственных дедукций автора и его абсурдных выводов, - эта книга, возможно, является лучшей картиной современного состояния России из всех существующих в мире…» Но если для англичанина книга Кюстина была простым источником сведений и пищей для ума, то для русского ее чтение подчас оказывалось мучительным. «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди, - признавался Герцен, - я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна, и это страшное общество и эта страна – Россия. Его взгляд оскорбительно много видит».

 

«Книга Кюстина в самом деле затрагивает столько больных мест в национальном самолюбии, что восприятие её многими людьми (зачастую полного текста «России в 1839 году» не читавшими и судящими о ней по нескольким эффектным цитатам) до сих пор отличаются горячностью, какую вызывает обычно только самая злободневная публицистика: на Кюстина обижаются, его бранят, клеймят за «русофобию» и проч.»

 

Издатель книги тоже посчитал необходимым обговорить эти щепетильные тонкости:

 

«Автор счел, что он вправе высказать свои мысли без обиняков, ничем не оскорбив приличий, ибо, взирая на Россию лишь глазами путешественника, он не был связан ни долгом чиновника, ни душевными привязанностями, ни светскими привычками. () Писательская манера его хорошо известна: он описывает все, что видит, и извлекает из фактов все выводы, какие подсказывает ему разум и даже воображение, ибо он путешествует ради того, чтобы пробудить все способности своей души. Он тем не менее почитал себя обязанным менять эту манеру в данном случае, чем более был уверен, что бесстрашная правдивость, которой проникнуто его сочинение, - не что иное, как лесть, лесть, быть может, чересчур тонкая, чтобы быть постигнутой умами заурядными… но внятная умам высшим».

 

«В заключение приведем ответ автора заклятым врагам, которых он нажил из-за своей опрометчивой любви к истине: «Если рассказанные мною факты ложны, пусть их опровергнут; если выводы, которые я из них делаю, ошибочны, пусть их исправят: нет ничего проще; но если книга моя правдива, мне, надеюсь, позволительно утешать себя мыслью, что я достиг своей цели, состоявшей в том чтобы, указав на болезнь, побудить умных людей пуститься на поиски лекарства».

 

А что же сам де Кюстин? А он предисловии неожиданно пускается в рассуждения о современном ему состоянии и судьбах христианства, плавно перетекающих в раздумья о патриотизме и национальной религиозности:

 

«Пока я ездил по России, душою моей, как всегда, когда я пускаюсь в странствия, владели два чувства: любовь к Франции, заставляющая меня быть суровым в моих суждениях об иностранцах и даже о самих французах, ибо подлинная страсть не ведает снисхождения, и любовь к человечеству. Уравновесить эти два предмета наших земных привязанностей – отечество и род человеческий – вот призвание всякой возвышенной души. Совершить это способна только религия, что до меня, то я отнюдь не могу тешить себя надеждой, что добился этой цели, однако я могу и обязан сказать, что никогда не переставало стремиться к ней изо всех сил, невзирая на капризы моды. Я хранил в своем сердце религиозные идеи, живя среди людей равнодушных, ныне же я не без радостного изумления замечаю, что юные умы нового поколения проявляют немалый интерес к дорогим мне идеям».

 

«Я не принадлежу к числу людей, видящих в христианстве священный покров, который разум, беспрестанно совершенствуясь, должен рано или поздно разорвать. Религия пребывает под покровом, однако покров не есть религия; если христианство глаголет символами, то не оттого, что истина темна, но от того, что она сияет слишком ярко, а глаза человеческие слишком слабы: чем лучше разовьется человеческое зрение, тем дальше проникнут взоры людей, но это не изменит сути дела; во тьме прозябают не предметы, но мы сами.

Люди, не исповедующие христианства, живут разъединенно, а если и объединяются, то лишь для того, чтобы образовать политические сообщества, иначе говоря, пойти войной на других людей. Одно лишь христианство способно объединять людей во имя мира и свободы, ибо одному ему ведомо, где искать свободу. Христианство правит и будет править землёй тем более успешно, чем более часто будет оно применять свои божественную мораль к человеческим деяниям. Прежде христианский мир более занимала мистическая, нежели практическая, сторона религии; теперь для христианства наступает новая эра; быть может, потомки наши увидят Евангелие в основании общественного порядка».

 

А вот очень актуальные для современной России, а через неё и всего мира, мысли о национальной церкви: «Верите ли вы, что российскому императору роль земного главы Церкви подобает более, нежели римскому прелату? Русские обязаны верить в это, но верят ли они на самом деле? И верите ли вы, что они в это верят? А ведь именно эту религиозную истину проповедуют они ныне полякам!»

 

«О, христиане не постигают, какого сокровища добровольно лишили они себя в тот день, когда вообразили, что церкви могут быть национальными!.. Стань все церкви мира национальными, иначе говоря, протестантскими или православными, сегодня у нас не было бы христианства: его место занимали бы богословские системы, подчиненные политике, которая изменяла бы их по своей прихоти, в зависимости от обстоятельств и местных нравов.»

 

Немного апологии римского престола:

 

«Повторюсь: я христианин потому, что судьбы человеческие свершаются не на земле; я католик потому, что вне Католической церкви христианство извратится и погибнет.»

 

И логично следующая из неё критика протестантизма:

 

«Сотворив великое зло, нарушив единство, протестанты, сами того не ведая, сотворили великое благо: они преобразовали покинутую ими Церковь. Церковь за это время, прошедшее после эпохи Лютера и Кальвина, сделалась такой, какой ей подобало быть всегда: более евангелической, нежели политической. Но и протестанты обязаны ей бесценным благом – жизнью: ведь протестантизм, чья сущность – отрицание, уже давно зачах бы, не будь у него необходимости бороться против религии положительной. Именно бессмертие римской Церкви стало залогом долговечности тех сект, что вышли из ее лона».

 

А вот эту цитату стоит распространить повсеместно:

 

«Я желал бы послать в Россию всех христиан, не принадлежащих к Католической церкви, дабы они увидели, во что превращается наша религия, когда ее проповедует национальное духовенство в национальном храме.

Униженное состояние духовенства в обширной стране, где Церковь всецело подчинена государству, заставило бы ужаснуться самого ярого протестанта. Национальная церковь, национальное духовенство – этим словосочетаниям нет места в языке; Церковь по сути своей выше любого человеческого сообщества; покинуть вселенскую Церковь ради некой политической цели – значит не просто заблуждаться, но отринуть веру, уничтожить самое ее основание, пасть с неба на землю.»

 

Де Кюстин открыто говорит о своих мотивах:
 

«Я счел, что, сказав правду о России, совершу поступок необычный и отважный; прежде страх или корысть внушали путешественникам лишь преувеличенные похвалы; ненависть вдохновляла на клевету; мне не грозит ни та ни другая опасность.»

 

И не стесняется признаваться в происшедших с ним неожиданных метаморфозах:

 

«Я ехал в Россию, дабы отыскать там доводы против представительного правления, я возвращаюсь сторонником конституций. При смешанном правлении нации не так деятельны, но под старость им нет особой нужды в героических деяниях; смешанное правление более всего благоприятствует расцвету промышленности, обеспечивает людям наибольший уют и достаток; оно вдохновляет человеческий ум на открытия в сфере практической; наконец, оно дарует человеку независимость по закону, а не по доброте душевной; бесспорно, все это – немалая награда за немалые неудобства».

 

И наконец, он полностью раскрывает все карты:

 

«Русские останутся мною недовольны – но кому под силу удовлетворить запросы честолюбия? Между тем никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня на протяжении всего моего пребывания в России. В массе своей русские показались мне грандиозными даже в отвратительнейших пороках, поодиночке они держались со мной любезно; характер русского народа, по моему убеждению, достоин интереса и сочувствия; на первый взгляд эти лестные утверждения вполне способны вознаградить за наблюдения куда менее восторженные. Но большинство моих предшественников обходились с русскими как с балованными детьми.

 

Дух их правления, решительно чуждый моим убеждениям и привычкам, а также очевидные противоречия, раздирающие сегодня их общество, исторгли из моих уст упреки и даже возгласы негодования; что ж! тем больше весу приобретают мои похвалы, в той же степени безотчетные.

 

Но эти жители Востока настолько привыкли курить и вдыхать фимиам, настолько привыкли верить льстивым речам, какими они тешат друг друга, что обратят внимание лишь на хулу. Всякое неодобрение кажется им предательством; всякую жестокую истину они именуют ложью; они не разглядят в моих – по видимости, критических – наблюдениях робкое восхищение, в моих строгих замечаниях – жалость и даже симпатию».

 

«Русские не обратили меня в свои веры (а вер этих у них несколько, и политическая – не самая нетерпимая из всех); напротив, они заставили меня по-новому взглянуть на монархическую идею и предпочесть деспотизму представительное правление; уже один этот выбор оскорбит их. Я весьма сожалею об этом, но предпочитаю сожаление раскаянию.

 

 Не смирись я заранее с несправедливостью их суждений, я не стал бы публиковать эти письма. Вдобавок на словах русские могут жаловаться сколько угодно, в глубине души они меня простят – этого сознания мне довольно. Всякий русский, если он порядочный человек, подтвердит, что, если я, по недостатку времени, и допустил ошибки в деталях, в целом я изобразил Россию такой, как она есть. Они учтут все трудности, с какими я столкнулся, и признают, что я верно и скоро сумел разглядеть под политической маской, вот уже столько веков искажающей исконный характер русской нации, ее превосходные задатки».

 

Уверен, этих красноречивых цитат в несколько сумбурном обзоре более чем достаточно, чтобы заинтересовать записками путешественника почти двухсотлетней давности многих, как просто любознательных читателей, так и более серьёзно интересующихся историей и характерными особенностями России, ушедшей и нынешней.