Свиридов - Начала

«Духоносным» Евангелием назвал Климент Александрийский Благовесте Иоанна Богослова. Блаженный Августин сравнивает автора с Высокой горой, которая превосходит все земные вершины, которая выше любой пространственной границы, выше хоров и легионов ангелов. Дополняя эти суждения, необходимо подчеркнуть, что четвертое Евангелие — Откровение Слова о свободе Богочеловечества. В этом Евангелии присутствуют внешне противоречивые начала: чистота, непосредственность восприятия и — глубокая мудрость. В образе автора также соединены эти два свойства. 

 

Он — «Возлюбленный ученик», возлежащий на груди Христа на Тайной Вечере, вручаемый со креста Матери Божьей: сама покорность, тишина, внимание; и он же —Тайнозритель, неподвластный возрасту «старец», которому ведом глас вечности, мудрец и пророк. В синоптических Евангелиях его образ также двоится: скромный неграмотный рыбак, один из сынов За- ведеевых, совсем не похож на пламенного Воаннергеса — «сына Громова» (Мк 3:17), готового низвести огонь на селение Сама- рянское (Лк 9:53-54). Пролог Евангелия, по выражению средневекового философа Иоанна Скотта Эриугены, «потрясает слух Церкви», не только возвышается над тем, «что может быть понято и высказано словом, но проникает еще и в то, что превосходит всякий смысл и значение, возвышается невыразимым полетом ума до тайн единого Начала всего». 

 

М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея. 2010 г. 368 с.

 

Предисловие 

Эпилог 

Примечания 

Источники и краткая библиография 

 

 

Все знают, что богословских книг слишком много. Знают и то, что, в сущности, они излишни. Св. Фома Аквинский сравнил свои труды с сеном и соломой. Урс фон Бальтазар спасался тем, что читал на лекциях по теологии что-нибудь другое. Примеров много; однако христиане упорно пишут о христианстве и жадно читают то, что о нем написано. Удивляться здесь нечему. Мы давно привыкли, что «у нас» все не «как у людей», не как в миру. Можно назвать это антиномиями, можно — парадоксами. Есть и сравнения с квадратурой круга и попыткой расплющить шар. Подобий много, смысл один: все рассуждения о Боге приблизительны, неполны. А вот сухи ли они, словно сено, зависит от того, горело ли сердце пишущего и сердце читающего. Может быть, второе особенно важно — вспомним, как мы продирались сквозь чащу академических трудов, надеясь найти то, что искали. Надежда эта часто оправдывается, но опасность остается. Особенно она сильна, когда речь идет о Евангелии. Оно обладает совершенно особенным свойством, которое почти невозможно определить. Скажем так: Благая весть — неправдоподобно живая. Когда Новый Завет читает человек, доверившийся Богу, он входит в мир, который намного реальней его привычной жизни. 

 

Размышляя над Евангелием вслух или на письме, мы помогаем друг другу именно в этом. Книга, которую вы видите, — именно такие размышления. Насколько я знаю, еще в виде радиобесед она многим помогла. Когда я сейчас ее читала, она помогла и мне. Приведу только три примера из самых первых заметок: призвание апостолов, изгнание торгующих из Храма и брак в Кане Галилейской. Многие думают о том, почему кто-то хочет услышать Христа, а кто-то не хочет. Снова и снова мы читаем про загадочные «уши» и удивляемся деликатности Бога, который не сдвигает силой камень нашего себялюбия. Переводя это на плоскость, мы попадаем в тупики и лабиринты, вроде «предопределения к гибели». Здесь и сейчас (а может быть, вообще) лучше таких вещей не касаться. Но вот — реальная жизнь, Христос зовет учеников. Ему годятся самые обычные люди, только бы те хотели слышать. Обычность эту очень хорошо толкует Честертон: « Когда Христос основал Свою Великую Церковь, Он положил во главу угла не бо- говидца Иоанна, не гениального Павла, а простака, ловчилу, труса — словом, человека». Здесь, в нашей книге, Иоанн (в этом смысле) приравнен к прочим. Рядом с мистикой света и другими особенностями любимого ученика коротко и просто передан особый реализм евангельских событий; то сочетание случая и Промысла, которым держится жизнь. 

 

Изгнание торгующих охотно вспоминают те, кому уж очень хочется активно «противиться злому». Кто не слышал, с каким наслаждением пересказывают эту сцену, знать не желая, что мы — не Бог, и нарушили бы здесь притчу о плевелах; о такой чепухе, как призывы к милости, даже говорить неудобно. Мы боимся положиться на Бога, приятней управиться самим. Тех слов Писания, где нам напоминают, что это невозможно, мы не видим; именно тут — слепые пятна. Автор книги не говорит о привычном прочтении, хотя объясняет фактические неувязки, которые оно обуславливает. Он резко переводит все в другой, чисто библейский план: Христос выполняет, «исполняет» слова пророков о жертве. Исайя обличает словом, Он — еще и делом. При таком прочтении никому не придет в голову оправдывать этой сценой свою агрессивность. Мы переходим на тот самый уровень, где Господь обличает искаженную веру. Тем, кто защищает насилие, невыгодно его замечать. Свадьба в Кане Галилейской возвращает к обычной жизни любимых детей Бога, которые, если захотят, могут стать ему друзьями. Тем самым этот сюжет снимает возможность наших монофизитских рассуждений об особой «нематериальности», отрешенности четвертого Евангелия. Можно сказать и «...о духовности», поскольку этим словом мы называем все, что захочется. Как в обычных комментариях, автор обстоятельно объясняет, почему водоносы были каменными и могли ли гости разобрать качество вина. Это интересно, даже важно. Но «sursum corda»(«rope имеем сердца») предварят другие фразы: события в Кане — знак, знамение, и свидетельствуют они о том, что, любя нас, Бог желает нам радости. От этого места, сам собой, перекидывается мостик к размышлениям о свете, и они лишаются вышеупомянутой духовности, обретая взамен особую, евангельскую реальность. Остановлюсь, чтобы не впасть в сентиментальность, совершенно чуждую Евангелию вообще, четвертому — в частности. 

 

Н. Л. Трауберг