Таубес — Политическая теология апостола Павла

Когда я был гостем в этом исследовательском центре несколько месяцев назад, речь шла об апокалиптике и темой конференции было: «Время поджимает». Тогда мне казалось, что поставленная апостолом Павлом проблема срока не была решена. И, будучи тщеславным, я сказал, не будучи теологом: я могу вам кое-что рассказать об этом. Я подумал о Первом послании к коринфянам, главах 1—4. По поводу этого Послания я прочитал лекции в Свободном университете Берлина на философском факультете. При этом у меня получилось, что Послание к коринфянам — это большая фуга вокруг одного слова: pan. Весь текст развернут, построен вокруг этого слова.

Когда я соглашался, у меня и в мыслях не было, что время настолько поджимает. Я скорее думал, что оно поджимает апокалиптически, но не знал, что оно настолько поджимает для меня лично, а именно посредством болезни, которая неизлечима. Несмотря на все препятствия, которые мешали этому авантюрному путешествию из-за моего состояния, у меня был четкий ориентир. Я твердо обещал Эдите Пихт, что приеду. И я отбросил все сомнения, потому что хотел сдержать это обещание.

Теперь, когда я знаю, что мое время поджимает сильнее, чем у всех остальных, я решил не говорить о Послании к коринфянам, а заняться тем, что является для меня более сокровенным делом, а именно Посланием к римлянам. Осмеливаться на это — чудовищно. На этой конференции вообще нет недостатка в чудовищном. Я приехал в Гейдельберг, а это город Мартина Дибелиуса, Гюнтера Борнкама, Герда Тайссена и других исследователей Нового Завета. Зачем мне везти сов в Гейдельберг? Поэтому я должен с самого начала сказать, что все, что я собираюсь здесь сказать, не имеет прямого отношения к тому апостолу Павлу, которым с полным правом и собственной легитимностью занимаются теологические факультеты.

И уже одно это дает мне легитимность выступить перед вами, перед таким ярким кругом ученых и художников, и затронуть то, что я задумал.

Поэтому я хочу рассказать вам кое-что очень личное. Это связано с изменением моей темы с Послания к коринфянам на Послание к римлянам. Чтобы объяснить вам это решение, я должен рассказать вам кое-что из истории, которая выходит за рамки деятельности заведующего берлинской кафедрой герменевтики. Я дал вам прочитать письмо, которое я написал Карлу Шмитту в Плеттенберг из Парижа в 1979 году. Я должен был бы прокомментировать его. Но уже одно это потребовало бы отдельной конференции, чтобы объяснить и пролить свет на все то, что подспудно вошло в это письмо.

Позвольте мне рассказать вам здесь только последующую историю этого письма. Некоторые здесь присутствующие (один точно), которые хорошо знали Карла Шмитта, знают, что он не любил телефонировать. Это не было его способом общения. Однажды в Париже, около 25 сентября, мне звонит домохозяйка: Карл Шмитт хочет поговорить со мной по телефону. Это было удивительно. Карл Шмитт говорит мне: я читаю и перечитываю это письмо, мне очень плохо. Я не знаю, сколько я еще проживу, приезжайте немедленно.

У меня были другие планы. Это было время перед еврейским Новым годом; но я сразу сел в ближайший поезд в Зауэрланд до Плеттенберга. Разговоры там были чудовищными. Я не могу здесь рассказать вам о них. Отчасти они находятся под священнической печатью (я не являюсь священником, но есть вещи, к которым нужно относиться как священник). По «дороге Иоахима Риттера» (Шмитт имел привычку называть свои улицы и тропы в честь тех, с кем он впервые там гулял) мне были сказаны вещи, которые я не могу забыть, но которые я также не могу произнести вслух. Мы возвращались с этих прогулок, заходили в дом и пили чай, и он говорил: «Ну, Таубес, почитаем Послание к римлянам, главы 9—11».

Одно дело читать Послание к римлянам, главы 9—11, с богословами и философами, и совсем другое — с величайшим теоретиком государственного права этой эпохи. Сжатый заряд политического он слышит по-другому, точно так же как кардиолог знает сердце иначе, чем обычный терапевт. Он слушал. И я впервые и спонтанно представил ему картину: Моисей как заступник народа Израиля, который отвергает, дважды отвергает то, что с ним начнется новый народ и что народ Израиля будет искуплен, — и Павел, который принимает это. Это напряжение — и вопрос о том, что значит «основатель народа», — очень занимало нас тогда. В то время мы говорили свободно, не прибегая к помощи подручного аппарата, каким бы скромным он ни был. И вот, когда я доложил ему все это, вплоть до обряда еврейского Дня искупления, он сказал: «Таубес, прежде чем Вы умрете. Вы должны рассказать об этом кому-то».

И вот я — бедный Иов — пришел к Посланию к римлянам как еврей, а не как профессор, чему я тоже придаю не очень много значения, если только это не обеспечивает мне приличного пропитания.