Жижек – Чума фантазий

В фильме «Пила» - при всей предсказуемости сюжета и прозрачности киноприемов - есть идея, отсылающая зрителя к старому и доброму экзистенциализму - идея неотвратимости выбора. Едва ли не каждый сюжетный поворот фильма связан с тем, что тот или иной персонаж не просто выбирает, что ему делать, но саму ситуацию выбора переживает как исключительную.

Равнодушие, которое в повседневной жизни зачастую может сопровождать акт выбора, сменяется предельным переживанием, что именно в данный момент ты выбираешь то, что радикально и неотвратимо скажется на твоем дальнейшем образе жизни.

О читателе книг Славоя Жижека можно сказать нечто схожее. На какую бы его книгу ни пал бы выбор читателя, каким бы ни был сам читатель - почти с уверенностью можно сказать, что он не останется равнодушным. Именно неизгладимость выбора составляет суть того интеллектуаль­ного послевкусия, которое остается у взявшего однажды в руки книгу Жижека.

Какой же может предстать книга «Чума фантазий» для читателя? Авантюрным философским романом, в котором траектория приключений определяется неожиданностью предложенных Жижеком ходов? Магическим лаканианским заклинанием, риторически выстроенным вокруг продуктов современной культуры? Интеллектуальной игрой в стиле «найди общее между любовью и чернильницей»? Ни одна из этих и других стратегий чтения не исчерпывает образ «Чумы фантазий». И связано это не столько с какой-то манерой письма или универсализмом мысли, изложенной в этой книге, сколько с тем интеллектуальным экспериментом, который навязывает автор своим читателям.

Когда мы думаем, что очень хорошо знаем близкого друга или родственника, то часто случается, что неожиданно этот человек совершает какой-то поступок - произносит неожиданно вульгарное или жестокое замечание, делает непристойный жест, или бросает холодный равнодушный взгляд там, где от него ожидали сочувствия - и это заставляет нас осознать, что перед нами абсолютно незнакомый человек. В этот момент приятель превращается в Ближнего. Именно это случилось таким ужасающим образом с печально известным австрийским преступником Йозефом Фритцлем: из доброго и вежливого приятеля он внезапно превратился в чудовищного ближнего - к огромному удивлению людей, которые встречали его каждый день и просто не могли поверить, что это и есть тот самый человек.

 

Идея Фрейда о «праотце» (Urvater), которую он развил в своей работе «Тотем и табу», часто вызывает насмешку. Это вполне оправданно, если принимать эту идею как антропологическую гипотезу о том, что на заре человечества, когда первобытные люди жили группами, власть в каждой из них принадлежала всемогущему отцу, который исполь­зовал всех женщин для удовлетворения только своих сексуальных потребностей (насилия). Согласно этой гипотезе, однажды все сыновья собрались и подняли восстание, убив отца, но память о нем как о тотемной фигуре символической власти преследовала их и вселяла чувство вины и запрет на инцест. А что если мы будем воспринимать дуализм «нормального» отца и праотца с неограниченной властью на кровосмесительное наслаждение не как явление ранней истории человечества, а как факт, связанный с половым влечением, факт «реальности психики», который непристойной тенью сопровождает «нормальную» отцовскую власть, продолжая процветать в темных уголках бессознательных фантазий? Этот непристойный подтекст можно различить только по его проявлениям - мифам, мечтам, случайным оговоркам, признакам... и иногда он навязывается через извращение (Фрейд отмечал, что извращенцы претворяют в жизнь то, о чем невротики лишь фантазируют).

 

Даже само архитектурное устройство дома Фритцля - «нормальные» нижний и верхние этажи, под которыми находится подземное изолированное пространство без окон, в котором царит безраздельная власть и неограниченное использование (в этом можно рассмотреть и буквальный и сексуальный подтекст) - разве оно не воплощает понятие «нормальной» семьи, за которым скрывается безраздельная сфера непристойного влияния «праотца»? В подвале своего дома Фритцль создал свою собственную утопию, личный рай, в котором, как он рассказывал адвокату, он проводил все свое время, смотря телевизор и играя с малышами, пока его дочь Элизабет готовила ужин. В этом изолированном от всего мира пространстве даже язык общения был своеобразным тайным языком: два сына, Стефан и Феликс, общались на каком-то странном диалекте, и некоторые произносимые ими звуки напоминали звуки животных. Таким образом, дело Фритцля оправдывает каламбур Лакана, где он толкует слово «perversion» (извращение) как «рerе-version» (от франц. рerе - отец) - очень важно отметить то, как бессознательный потайной комплекс конкретизирует фантазию, имеющую отношение и к идеологии, и к либидо, крайнюю степень развития цепочки «отец - власть - наслаждение». Одним из девизов событий мая 1968-го был «Вся власть воображению», - в этом смысле Фритцль - истинное дитя 1968-го, безжалостно претворяющее свою фантазию в жизнь.

 

Именно поэтому было бы заблуждением, даже откровенной ошибкой, называть то, что совершил Фритцль, «нечеловеческим» - если уж на, то пошло, это было, выражаясь словами Ницше, «человеческим, слишком человеческим». И нет ничего удивительного в словах Фритцля, что его жизнь была разрушена открытием правды о его тайной семье. Его власть делает еще более ужасающей то, что его грубое злоупотребление силой и узуфрукт по отношению к собственной дочери не были просто проявлениями хладнокровной эксплуатации, а были оправданы по идеологически-семейным соображениям (он просто выполнял свой долг отца, в буквальном смысле защищая своих детей от наркотиков и других опасностей внешнего мира), а также отдельными проявлениями сострадания и человеческого участия (он все-таки отвез больную дочь в больницу и т.д.). Эти поступки были не проблесками теплой человечности в броне его холодной жестокости, а частью того же покровительственного отношения, которое заставляло его лишать свободы и подвергать насилию своих детей.