Бачинин - Анти-Ницше -2

Статьи Владислава Бачинина

---

(Философские записки протестанта)

 

Внутри личности Ницше присутствовали одновременно дух воспитанного, благообразного доктора Джекила и злой, демонический дух полубезумного, безобразного мистера Хайда[1].  Первый имел протестантское родословие, был выходцем из пасторско-лютеранского семейства, поэтом и музыкантом, солидным интеллектуалом, профессором-филологом, обладателем острого философского ума и трагического мировосприятия. Второй являл собой его полного антипода, скандального философского тролля, остервенелого богохульника, страдающего припадками ослепляющей ненависти к Богу и с бешеной злобой нападавшего на христианство и христиан. Этот темный двойник служил персонификацией ницшевского подполья. Отравленный ядом богоненавистничества, он «философствовал молотом», т.е. бесчинствовал на разные гуманитарные лады, круша всё, что было ему не по нраву. Если доктор Джекил мог говорить о христианах как о «благороднейшем из человеческих типов», то мистер Хайд исходил ненавистью и презрением, изрыгал в их адрес проклятия за проклятиями. О корнях и сути подобной разорванности ницшевского сознания мне еще придется говорить ниже. А пока приведу характеристику, данную ницшевскому мистеру Хайду его современником Максом Нордау, кстати, вполне типичную для конца XIX в., когда Ницше еще не был превращен своими симпатиками в священную корову: «Если читать произведения Ницше одно за другим, то  с первой до последней страницы получается впечатление, как будто слышишь буйного помешанного, изрыгающего оглушительный поток слов со сверкающими глазами, дикими жестами и с пеной у рта, по временам раздражающегося безумным хохотом, непристойной бранью или проклятиями, сменяющимися вдруг головокружительной пляской, или накидывающегося с грозным видом и сжатыми кулаками на посетителя или воображаемого противника. Если этот бесконечный поток слов имеет какой-нибудь смысл, то в нем можно разве различить ряд повторяющихся галлюцинаций, вызываемых обманом чувств и болезненными органическими процессами. Там и сям всплывает ясная мысль, имеющая, как всегда у буйных помешанных, характер категорический, повелительный. Ницше не аргументирует. Когда ему кажется, что он может натолкнуться на возражение, он осмеивает его и резко декретирует: это — ложь. Но он сам вечно противоречит своим диктаторским заявлениям. Сказав что-нибудь, он тотчас же говорит противоположное, и притом с одинаковой страстностью, по большей части в той же книге, на одной и той же странице. Иногда он сам замечает это противоречие и тогда делает вид, будто потешался над читателями.

 

Эти категорические утверждения весьма характерны. Но сначала нужно ознакомиться с манерой Ницше. Психиатр не найдет в ней ничего нового. Ему часто приходится читать подобные произведения, правда, по большей части не появляющиеся в печати, но он читает их не для своего удовольствия, а для того, чтобы поместить автора в больницу для умалишенных. Профана же этот поток слов сбивает с толку. Когда он, однако, наконец, с ним свыкнется, когда он научится различать основную мысль среди барабанного боя и свиста оглушительной барабанной музыки, среди вьюги сыплющихся слов, он тотчас заметит, что категорические утверждения Ницше представляют собой татуированные и украшенные короной из перьев и серьгами в носу общие места такого подлого свойства, что гимназистка посовестилась бы избрать их темой для сочинения, либо ревущее безумие, не поддающееся разумному анализу или опровержению»[2].

 

Поклонники Ницше любят в своих текстах и речах о нем опираться на блестящие афоризмы и глубокомысленнын максимы  доктора Джекила. Даже в мизантропических филиппиках мистера Хайда они умудряются отыскивать смягчающие факторы, скрадывающие отвратительное впечатление от его отталкивающей нравственной физиономии. Когда они пишут о беспримерной силе духа Ницше, сочиняют дифирамбические мифы о великом философском титане, пребывающем на недосягаемой интеллектуальной высоте, то изумляет бьющая в глаза предвзятость подобных апологий. Превознося доктора Джекила, они не просто стараются не замечать присутствующего тут же мистера Хайда, но находят в последнем массу положительных черт. При этом они не хотят считаться с тем, что мистер Хайд – это даже не тень Ницше, а его демоническая, откровенно деструктивная сущность, вырвавшаяся из-под контроля темная стихия его подполья, в конце концов заполнившая всю его личность и поглотившая бедного доктора Джекила.

 

Несомненно, в Ницше, а точнее, в мистере Хайде присутствовала сила. Но она была сродни нечистой силе тех описанных в Новом Завете свирепых бесноватых изгоев, которые жили в могильных пещерах и которых все обычные люди  обходили стороной, боясь столкновений с ними (Мф.8,28-29). Ницше тоже выглядел неустрашимым и неуправляемым как те бесноватые.  Он легко, словно «гнилые веревки», рвал цепи всех смысловых, ценностных и нормативных ограничений. Его не сдерживали никакие нравственные  преграды. Демонизированный ум философского тролля постоянно выказывал свою паразитарно-вампирическую, кровососную природу и вел себя, подобно клещу, впивающемуся в затылок какого-нибудь лежащего слона или жирафа, чтобы затем, вместе с поднявшимся животным, взлететь на большую высоту. Именно так было в случае с христианством, без которого Ницше не существовал бы как философ. Неприязнь к христианству подкармливала его нигилизм, подталкивала к скандальным выходкам, напитывала деструктивным пафосом, за который его так ценили прошлые и ценят нынешние воинствующие атеисты, и без которого он ничего бы не стоил в их глазах. Энергия христианства трансформировалась им в разрушительную риторику антихристианского троллинга.

 

Мистер Хайд умел выбирать большие смыслы, великие ценности, ключевые нормы, высасывать из них живые соки, напитываться ими, раздуваться от их живой крови до внушающих ужас размеров. Вцепляясь мертвой хваткой в выбранные жертвы, он дожидался когда от них оставались пустые, безжизненные оболочки, чтобы затем продемонстрировать всем их   никчемность.

 

Ницше не желал слышать возражений тех, кто, подобно Достоевскому, в полный голос говорили о том, будто свобода без Бога прокладывает прямой путь в ад, что человек без Бога – это уже не человек, а без пяти минут антропофаг, что человечество без Бога ничем не застраховано от превращения в зверочеловечество. Ницше с дьявольским упорством изображал ад и ужас аномии как триумф и рай свободы.  Его мистер Хайд ехидно и зло глумился над христианами, для которых свобода неотрывна от Христа, и исправно выполнял функции тролля-демотиватора, высмеивавшего, обесценивавшего, обессмысливавшего мотивы, ценностные ориентации, умонастроения христиан. Превратив христианство в предмет демотиваторских усилий, он изображал его скучным, унылым, назидательно-занудным, оторванным от реальной жизни, интеллектуально ограниченным, рождающим у своих адептов отрицательные эмоции зависимости и страха и т.п.  Похоже, что при этом он испытывал темное удовольствие от совращений тех христиан, в ком не доставало сил для духовного противостояния злу.

 

Достоевский, посетивший однажды обычный петербургский бал, поделился в «Дневнике писателя» своими наблюдениями. Среди них встречается меткое  замечание об одном бешено вертящемся в танце офицере: «Он танцует, будто дерется». О Ницше можно сказать почти то же самое. Его мистер Хайд философствует, словно дерется. Размахивая то философскими кулаками, а то и философским молотом, он готов крушить и правых и виноватых. Временами это похоже на какое-то философское бешенство, и только врожденное чувство формы, развитое занятиями изящными искусствами, удерживало его каждый раз на краю пропасти и не выталкивало скандальную троллинг-лексику за пределы норм цивилизованной коммуникации.

И всё же Ницше не остался в качестве рядового казуса, иллюстрирующего только учебники психиатрии. В его докторе Джекиле присутствовало важное свойство, которое невозможно игнорировать. Не будучи врачом, он оказался чутким диагностом. Самый больной из всех философов сумел точнее многих здоровых интеллектуалов  определить суть духовного заболевания, жертвой которого становился человеческий род. Для Ницше это было не трудно: достаточным оказалось перенести свой личный духовный недуг с себя на весь мир, также норовящий максимально дистанцироваться   от Бога и потому приобретающий одно за другим заболевания, несовместимые с нормальной духовной, социальной и физической жизнью. Так он стал провозвестником обреченности того биосоциального организма, в который начала превращаться бо́льшая часть землян, решившихся на разрыв отношений  с Богом.

 

Расточая темные пророчества о грядущей тотальной аномии, Ницше не столько предостерегал об её опасностях, сколько демонстрировал страстное желание её скорейшего наступления. Все имевшиеся в его распоряжении художественно-поэтические, философские, риторические ресурсы он направил на то, чтобы приблизить страшную эру всеобщей вседозволенности и ксенофобской неприязни всех ко всем.  И философема «смерти» Бога стала на этом пути его главным инструментом.

 

(Продолжение следует)

---