Храм, который мы потеряли - Плачи Девятого Ава

Презентация книги -  Плачи Девятого Ава - Библиотека еврейских текстов

---

 

 

Существование Храма, прежде всего, обязывает всех тех, кто туда направляется, минимум неделю соблюдать специальные законы храмовой чистоты. Вы представляете себе, как евреи разделяют мясную и молочную посуду? Как они следят, чтобы «молочной» ложкой не залезть в «мясную» чашку? Так вот, как только отстроят Храм, с посудой станет намного сложнее. Придется заводить «чистую» и «нечистую», а законов там больше, чем относительно мяса с молоком. Надо строго следить, чтобы «чистой» плошкой не воспользовался человек, который в данный период не соблюдает этих законы чистоты, ведь если он ее возьмет, то посуда станет «нечистой», и все.... Ходить по улицам надо очень аккуратно - не столкнуться бы с тем, кто может оказаться «нечистым»; надо следить, кому можно подать руку, а кому нельзя. Во времена Храма, когда большинство населения Иерусалима так или иначе соблюдало храмовую чистоту, это было еще вполне возможно, хотя и вело к расслоению народа на тех, кто строго соблюдает законы чистоты, и тех, кто делает это не очень строго. А есть еще законы, связанные с отношениями между супругами, - не те, что мы и сегодня соблюдаем, а особые, храмовые. Можно перечислять еще и еще. Конечно, на практике все это проще, чем по написанному, - все же во время оно, когда Храм стоял, люди туда как-то ходили и так или иначе со всеми этими проблемами справлялись. И все же...

 

Что касается служащих при Храме, то курс обучения левитов составлял пять лет. Чему их учили эти пять лет, сегодня не совсем ясно. В открытой, всем известной части своего служения левиты пели в хоре, играли в храмовом оркестре и образовывали храмовую стражу. В Талмуде описывается внешний круг храмовой стражи, и там все ясно - обычный почетный караул. Нравы там были довольно простыми, и, к примеру, если левита обнаруживали спящим на посту, его ждали большие неприятности. «Как-то приезжий услышал дикий вопль, донесшийся с территории иерусалимского Храма. Спросил он собеседника, сохранившего полное спокойствие: "Что это?" - "Это левита обучают не спать на посту"»5, - как нечто совершенно нормальное ответил иерусалимский житель. Но ведь там было еще что-то, о чем мы сегодня с трудом догадываемся. Нечто такое, из-за чего самое боевое колено Израиля получило совсем не боевую, на первый взгляд, службу вокруг Храма. Что-то такое, почему именно в города левитов отправляли в ссылку и на перевоспитание виновных в непреднамеренном убийстве. Может быть, в обязательное обучение левитов входило понимание непроизнесенных помыслов человека. В ряде описаний при жертвоприношениях частных лиц именно руководители оркестра и хора левитов должны были выбрать музыку и пение, призванные «поднять на поверхность сознания потаенные мысли жертвующего». По некоторым косвенным признакам можно предположить, что еще там было нечто вроде тайной полиции, но вот занималась ли эта тайная полиция людьми или иными сущностями - это еще большой вопрос. По крайней мере, охрана Иерусалима и от этих иных сущностей лежала именно на левитах.

 

Если говорить о самых приближенных к Храму людях, о потомках Агарона, храмовых священниках, то для них Храм был самым опасным местом на свете. К ноге первосвященника, готовившегося войти в Святая святых, привязывали цепь, чтобы, если он умрет от такого приближения к святости, его можно было бы оттуда вытащить. «Когда первосвященник входил в Святая святых, он входил туда только душою, а не телом, в страхе и трепете; и если он был неугоден, то выходило пламя между двумя крувами, стоявшими над ковчегом, и сжигало его изнутри, оставляя тело целым». Но риск касался не только первосвященника. Вот, к примеру, другая история: два священника пилили дрова для жертвенника. Во время работы один из них заметил, что в определенном месте двора звук, возникавший при этом, отличался от обычного. Так он понял, что это место тайника, где скрыты храмовые сокровища. В ходе разговора он поведал о своем открытии другому священнику - и умер на месте. Так что служение священников было, очевидно, связано с немалым риском.

 

Большинство людей представляют себе Храм как большую синагогу - место, куда можно (и нужно!) придти помолиться. Где даже еще лучше, чем там, - потому что в Храме молятся с музыкой и хором. И где, в отличие от синагоги, в которой только раввин, есть священник - мудрый и опытный, который научит тебя правильным молитвам. Это мнение ошибочно: Храм - не синагога. Туда ходят не для того, чтобы молиться. Тем, кто оказался на территории Храма во время молитвы, приходилось идти в синагогу, которая на той территории стояла отдельно. А во время самой храмовой службы молитв не читали. Там вообще молчали. Священники ничего не говорили: они принимали жертвенное животное, делали то, что положено, - и все это молча. Разве что оркестр играл и левиты пели, но это оказывалось скорее фоном для всего этого действа. Все иностранцы, побывавшие в Храме, отмечают эту поразительную особенность. Не просто отмечают, поражаются до самой глубины души. Иерусалимский Храм можно назвать «Храмом безмолвия». В нем могли говорить все собравшиеся, разумеется, соблюдая порядок, но священники молчали все время службы. Они делали свое, предписанное Торой дело, однако никакими молитвами это дело не сопровождали. Исключений здесь ничтожно мало: благословение народа перед уходом из Храма да короткая молитва первосвященника в Святая святых.

 

У великого еврейского поэта и мыслителя Йегуды Галеви есть чудесное замечание по поводу храмов. Он пишет, что сегодня мы с пренебрежением относимся к тем, кто строит капища и поклоняется идолам, и объясняет презрительное отношение к попыткам служить истуканам только тем, что «сегодня это не принято». Но после этого неожиданно напоминает: а ведь в древние времена строительство молитвенных сооружений в Израиле было запрещено. Цари Израиля пресекали попытки построить синагогу или нечто подобное сразу же и на корню, а если все же построить молельню удавалось, то следующие цари такие сооружения разрушали. Нас же во всем этом интересует странное положение, при котором именно «дома молитвы» были попросту запрещены. И в те времена люди молились по определенным оказиям - праздникам или, наоборот, в период трагических событий, вроде войны, засухи, стихийного бедствия и т. п. Но в таких случаях они просто собирались на городской площади. Это потом, после разрушения Храма, стали строить синагоги, а до того их считали неправильным проявлением религиозного чувства. Хотя бы потому, что в те времена все полагали самой правильной формой службы Богу жертвоприношение, а не молитву. Ведь если мы уж построили «малый Храм», то не позволят ли нам так же приносить там хоть маленькие, но жертвоприношения? А вот этого как раз делать было и нельзя. Синагоги вошли в повседневность после разрушения Храма, когда всем было ясно, что эти дома предназначены для того, чтобы собраться и вместе помолиться, а вовсе не для жертвоприношения. Да и само греческое слово «синагога», равно как и еврейское бейт-га-кнесет ничего, кроме «дома собрания», не означает.

 

Тут мы пришли к еще одной проблеме, перед которой все предыдущие кажутся сущей мелочью: а зачем нужен Храм? Мы настолько отдалились от него во времени, что просто плохо понимаем происходившее в нем. Мы настолько далеки по времени от Храма, что не чувствуем в нем необходимости. Наверное, это самый важный признак состояния души нашего народа: мы, теоретически понимая, что Храм - необходим для всего мира и для нас, плохо ощущаем, в чем же состоит эта необходимость.

 

Технически Храм представлял собой систему открытых дворов, внутри самого главного из которых находилось собственно здание. В здание Храма, то самое, где находились храмовый се-мисвечник - Метра, золотой жертвенник, Святая святых, прихожане не заходили никогда, им предоставлялась возможность только постоять на самом краешке ближайшего двора, заглянуть в открытые ворота храмового здания. И это все. Зато самым видным сооружением в Храме был большой жертвенник. Представьте себе каменный помост, покрытый известкой, размером 12 метров на 12 и высотой метра в четыре. К верхней части этого жертвенника ведет пандус, по которому спускаются и поднимаются священники. На жертвеннике сжигают (не варят, не запекают, а именно сжигают) куски мяса и жира. Для придания более приятного запаха добавляют ладан. Эффект этого чада нетрудно представить, недаром одним из чудес Храма было то, что в нем ни разу не было выкидыша у беременной женщины. А ведь в любом другом месте подобный запах практически неизбежно привел бы к трагическим последствиям.

 

Мы только теоретически понимаем, почему во искупление некоторых наших непреднамеренных грехов следует приносить жертвы. Почти нет таких людей, кто испытывал бы желание взять барана, притащить его к храмовым воротам, возложить на него руки, как во время благословения, а потом передать священникам, чтобы те его зарезали. Мало кто понимает почему, если принести жертву ола, то есть всесожжение, которая состоит в том, что быка сжигают целиком, приносящий подобную жертву станет духовно выше. Все эти реалии сегодня за пределами нашего восприятия жизни. А ведь больше в Храме нечего делать.

 

Возвратимся к вопросу: почему же евреи оплакивают разрушение Храма, если они, сегодняшние, в его восстановлении попросту не нуждаются? Мы живем полнокровной религиозной жизнью и без него, удовлетворяем свои религиозные потребности соблюдением кашрута, Субботы и праздников, молясь трижды в день. А еще есть Тора, в которую можно погрузиться, как в море. Неужели кто-то считает, что ему этих религиозных обязанностей мало? Если кто-то действительно так думает, то ему Храм совершенно необходим, потому как в результате изгнания народа из своей страны и разрушения Храма мы не исполняем 171 предписывающую и 171 запрещающую заповеди. Не исполняем не потому что ленимся или пренебрегаем, а по той причине, что их без Храма и восстановления нормальной жизни в стране просто невозможно исполнить. И если кто-то думает, что на вопрос, зачем нам необходим Храм, есть простой ответ, он жестоко ошибается. Мало кого может удовлетворить ответ, что Храм нужен еврейскому народу для того, чтобы выполнить еще больше заповедей, чтобы приобрести еще больше заслуг. Нет, такой ответ дается, и он является вполне легитимным, но...

 

В нашем народе принято считать, что заповеди исполняют не только для предъявления своих заслуг при входе в Рай. Их исполняют скорее по другим причинам. Несколько точнее: момент расчета с Всевышним в какой-то момент настанет, и это очевидно всем. Но никак не менее очевидно, что тот, кто служит Всевышнему просто верности ради, уместней, чем пришедший со счетом: «Господи, прикажи оплатить, пожалуйста!».

 

На самом деле для того, чтобы осознать, что мы оплакиваем, наверное, стоит отвлечься от описания внешнего устройства Храма и проводившихся там обрядов и попытаться понять, чем Храм был для тех, кто жил в те времена. Я было собрался написать: «Что Храм давал тем, кто жил в те времена?» - но потом опомнился, потому что это как-то неправильно, не по-еврейски. Иудаизм все же не служба по оказанию религиозных услуг населению; награда за верность и внутреннее удовлетворение от проделанной работы - это побочный эффект, сопровождающий любое хорошее дело.

 

Первое, что замечаешь при изучении храмовой службы, это жесткое, детальное регламентирование того, кто, как и по какому поводу приносит жертвоприношения. Никакой фантазии. И здесь хочется напомнить о двух типах молитвы. Первая - это та, что «от сердца», произвольное обращение к Всевышнему, которую следует читать в связи с теми или иными нуждами. Она свободна по форме, ее можно произносить на любом языке, она не имеет предписанной структуры, разве что рекомендуется такой порядок частей: вначале - прославление, потом - просьбы, потом - благодарность. Но эти рекомендации - простое указание на правила вежливости. В конце концов, если кто-то о чем-то просит царя, он тоже не начинает сразу: «А дай-ка мне...». Все же есть некоторое предисловие, некая вежливость: «О, великий царь!..» - и некая вежливая форма отдаления от престола. Так что это - вполне естественный совет мудрых людей. Но ведь есть и второй тип молитвы, которая («...пусть уста наши заменят жертвенных быков») полностью формализована в каждой своей букве. Вплоть до того, что существуют сборники, по которым можно проверить точность версии молитвенника, подсчитав количество букв в каждой части. Именно по поводу этой молитвы ведутся нескончаемые споры, чья версия точнее. И последнее легко объяснимо: это молитвы, призванные заменить храмовые жертвоприношения, приносимые от имени всего общества. Так же жестко, как зафиксирована форма жертвоприношения, зафиксировано и молитвенное служение.

 

И все же есть третья форма молитвы, от которой в наше время осталось ничтожно мало, - та самая, относительно которой труднее всего писать, трудно объяснять, что мы делаем. Вот вопрос Талмуда: «Зачем трубят в шофар (в праздник Рош га-шана)?». Далее дается некоторое количество ответов. Но именно это действие и является исходной формой общественной молитвы по трагическому поводу. В тексте Торы не сказано, какие молитвы читать по случаю беды, но предписано трубить в шофар во время народных бедствий. Почему же именно та самая, самая древняя, самая исходная форма молитвы является самой большой загадкой? Причем она была таковой уже во времена мудрецов Талмуда и уж тем более такова она в наше время. Что случилось, что изменилось в нас настолько, что именно действие, представляющее собой начало заповеданного молитвенного обращения к Богу, является непонятным, а то, что пришло позже, - само собой разумеется?

 

Мы возвращаемся к загадке Йегуды Галеви: «Ты поверишь, о царь, что было время, когда именно молитвенные дома были запрещены?». Поверишь ли, что было время, когда существовала только индивидуальная, никак не фиксированная молитва, а общественной не было? Ну разве что по праздникам. А по трагическим поводам общественной формой обращения к Всевышнему были не молитвы по готовому тексту - евреи трубили в трубы и рога. Собирались на площадях и трубили. Как сказано в Торе: «Когда приблизится война к твоей стране, когда вас будут теснить враги, трубите в трубы, и о вас вспомнит Господь Бог ваш, и получите победу над врагом». Именно в этой фразе содержится заповедь молиться. Молиться - это не только произносить слова. Более того, молиться - это вообще не обязательно говорить что-либо!

 

Загадка Рош га-шана проста: звуки шофара - это та самая исходная общественная молитва, о которой говорится в Торе, и отгадка состоит в том, что в Рош га-шана предписаны не только служба и жертвоприношения (им сегодня соответствуют молитвы в махзоре - молитвеннике для праздничных дней), но и невербальная молитва, а именно - звуки шофара. Ничего удивительного в том, что следы такой же молитвы мы находим в тот же Рош га-шана. Это называется «вкушением симаним» - то есть символов: яблок в меду, чтобы год был слаще, головы рыбы или барана и тому подобное. Перед съедением каждого из них (или только яблок в меду, в зависимости от обычая) следует произнести, в знак какого ожидаемого будущего мы это едим. Но ведь на самом деле все это говорить и не предполагалось - едим и все. Это молитва такая.

 

Подобное этому (и на такие детали следует обращать внимание) происходило во время жертвоприношений в Храме: трубили в трубы совсем не музыканты-левиты, а священники. То есть это часть храмовой службы. Признак прост: то, что является неотъемлемой частью служения, действительно только в том случае, если это делают священники в Храме - потомки Агарона, коэны. Ведь если бы речь шла о создании настроения у молящихся, то вполне хватило бы левитов - все же именно они составляли и храмовый оркестр, и храмовый хор. Только и без их мелодий жертвоприношение - все равно жертвоприношение, а вот трубить должны коэны.

 

Все это я веду к тому, что нам непонятна сама храмовая служба, пренебрежение там словом. Откуда это? Что происходило в Храме, если там не нужны наши речи? Почему иерусалимский Храм можно назвать Храмом Безмолвия? Нам трудно осознать, зачем он стоял на земле. А может быть, стоит вернуться к самому началу и попробовать осмыслить, что же такое Храм, не по книгам с формальным описанием, что где и какого размера там стояло, а что и как там происходило?

 

 

Храм, «место поцелуя неба и земли», был сооружением, где время текло не так, как в остальном мире, а пространство вело себя не так, как в любом ином месте. В качестве иллюстрации к такому свойству Храма можно привести историю о хранившемся в Святая святых кувшинчике мана, «хлеба с небес».

 

Как известно, ман, выпадавший в пустыне, приходилось собирать каждый день, потому что продуктом он был скоропортящимся и не хранился даже одну ночь. В первый раз, когда израильтяне вышли собирать ман, Моше их предупредил, чтобы они не оставляли ман до утра. И все же привычки рабов, боящихся остаться без пищи, взяли свое. Многие из опасения остаться без запасов решили отложить его назавтра, а наутро обнаружили, что ман весь «...покрылся червями и издавал зловоние...»14. Такое свойство мана вполне ожидаемо: ведь ман - еда не от мира сего, и, выпадая на землю, он оказывается в неблагоприятных для себя условиях.

 

И вдруг мы читаем: «И Моше велел Агарону: "Возьми один кувшин, и положи в него полную меру мана, и поставь его пред Господом, чтобы хранилось во всех ваших поколениях"». Критично настроенный читатель должен здесь поймать Писание на противоречии: «На какие такие поколения?! Ман и суток-то храниться не может!». И все же мы обнаруживаем, что склянка с маном хранилась в Святая святых Храма долгие века. Спустя столетия его вынес показать народу пророк Ирмеягу, чтобы предметно продемонстрировать: слово Всевышнего может поддержать целый народ в пустыне, прокормить шестьсот тысяч взрослых мужчин с их семьями - женами и детьми.

 

Из этого рассказа можно сделать простой вывод: внутри Храма время и пространство существуют иначе, чем где бы то ни было в нашем мире. В Храме, в Святая святых, ман не портится, как будто остается на небесах. Здесь же, в Святая святых, рядом со склянкой мана находился еще один предмет, который в нормальных условиях в принципе не мог храниться, а именно - зацветший посох Агарона. Он оставался там в том виде, в каком его нашли во время бунта Кораха - с цветами, завязями, плодами. Он стоял там, как цветущее дерево, причем, не изменяясь.

 

Можно было бы подумать, что такое явление - свойство не Храма, а самих этих предметов - чудом зацветшего посоха Агарона и чудесного мана, кормившего народ в пустыне. Но точно так же в Храме сохранялись и вполне обычные предметы, например, хлеб. Раз в неделю в Храме на хлебный жертвенник возлагались двенадцать хлебов. Выпекались они без дрожжей, в обычных условиях это должно было привести к тому, что хлеба моментально черствели. Однако по окончании недели их съедали священники (это было частью их службы в Храме). Более того, во время трех больших праздников хлеба показывали всем паломникам, и те могли убедиться в том, что по прошествии недели они остаются мягкими и теплыми, какими были в момент возложения. Аналогичное явление происходило с одной из лампад храмового светильника - Меноры. Западная лампада горела независимо от того, сколько в нее наливали масла, - она не гасла, пока не приходило время зажечь от нее остальные лампады Меноры. То есть когда мы говорим о подобных уникальных явлениях, речь идет не об особых свойствах предметов, а именно об особом свойстве Храма. В нем замирало само время...

 

Такое течение времени для Храма - вещь обычная. Можно даже сказать, что это не чудо, а природа иерусалимского Храма. И действительно, как можно говорить о чуде, если некое явление монотонно повторяется изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение. Храм ведь является вратами между небом и землей, а само понятие времени - понятие земное. На вопрос о том, есть ли время в высших мирах, принятый ответ: «Времени там нет, но порядок событий есть». Время течет на земле, а в высших мирах просто отсутствует, хотя события там происходят не одновременно, а последовательно. И в Храме, в том месте, где небеса «прогибаются» и оказываются на земле, естественным образом происходит то, что для людей, пребывающих на земле, является чудом. В Храме же это было не чудо, а норма.

 

Не случайно царь Шломо при освящении только что отстроенного Храма, во время внесения Ковчега Завета в Святая святых произнес формулу: «Вознеситесь, главы врат, и откройтесь, порталы вечности...». Вот он, мудрейший из людей, понимая, что за странное место начинает функционировать в мире, во всеуслышанье объявил: хотя Храм занимает отведенное ему место на Храмовой горе, он одновременно вмещает в себя нечто большее. Царь четко сформулировал, что Храм существует не во времени, а в вечности, а потому обычные законы места-времени к нему неприменимы, так что пусть откроются «порталы вечности», пусть соединится горний, высший мир с миром дольним, нашим, земным.

 

На самом деле и с пространством в Храме происходило нечто необыкновенное. Когда в Йом Кипур огромное количество народа собиралось в Храме, стоять было тесно, но, когда первосвященник провозглашал Имя Господа, все равно всем находилось место, чтобы пасть ниц, чтобы преклониться до земли. В высший момент храмовой службы, в тот самый день, когда Имя Всевышнего прокатывалось над Храмом, пространство прекращало быть земным, и, не мешая друг другу, многие тысячи человек, до того стоявшие плечо к плечу, падали ниц, и всем было свободно. Пространство вдруг оказывалось растяжимым.

 

Есть еще более показательный пример. Известно высказывание наших мудрецов: «Ковчег и крувы не имеют размеров». Имеется в виду следующее: ковчег находился в Святая святых. Размер Святая святых в точности двадцать на двадцать локтей. После того, как туда помещали ковчег, все равно оставалось по десять локтей с каждой стороны. Ковчег, пребывая на земле, одновременно на ней не находился. Крувы покрывали своими крыльями весь ковчег, но в то же время их там не было.

 

Птицы и звери чувствовали, что Храм - священное место. Ни одна птица не рисковала пролетать над Храмом. Несмотря на то, что в Храме непрерывно резали животных, кропили жертвенник их кровью, в нем не было мух. Подобно тому, как птицы и звери чувствуют приближение урагана и землетрясения, как собаки ощущают появление того, что люди не ощущают, животные, птицы и насекомые чувствовали, что им здесь не место.

 

Храм вообще был живым. Это в полном смысле слова одушевленный предмет, а не строение из камней и дерева. Есть кажущаяся поначалу загадочной фраза Талмуда: «Храм назван лесом, потому что как лес дает побеги, так и Храм дает побеги». А подразумевается следующее: когда царь Шломо строил Храм, он насадил в нем всевозможные золотые растения, они были частью декора Храма, но давали цветы и плодоносили. Понятно, что золотые деревья могли приносить только золотые плоды, - есть их было нельзя. Именно с этим связана серия не сразу понятных образов свитка «Эйха»: «Вырубил, как сад, свое пристанище...» (2:6) - так Храм и был садом. Его гибель - это вырубка леса. Его стены были живыми. Вообще, все растительные элементы декора в Храме плодоносили - явление, известное всем в те времена. Когда враги вошли в иерусалимский Храм и поняли, что они не могут забрать золотые деревья и пересадить их к себе, чтобы они плодоносили там, они просто их вырубили:«.. .на сплетение деревьев подняли топор», - упоминается в траурном псалме о разрушении Храма.

 

Бревна из ливанских кедров, посланные царем Хирамом для постройки Храма, наполнились соками, стали давать побеги и плодоносить после того, как в него внесли Ковчег Завета. Они продолжали расти, и молодым священникам приходилось регулярно подрезать побеги, чтобы по Храму можно было передвигаться. Увы, это цветение продолжалось недолго. Когда царь Менаше внес идола в Храм, цветение балок кедра ливанского прекратилось.

В Торе рассказывается, что из двенадцати посохов, внесенных в Святая святых от имени двенадцати колен Израиля, посох Агарона от колена Леви «...расцвел, пустил почки, дал цветок и принес плоды». Здесь чудом скорее следует считать то, что остальные посохи не расцвели, ведь природа Храма была именно такой - неживое превращать в живое. Отрезанная от дерева ветвь начинала цвести, давать плоды.

 

Уже упомянутые золотые крувы, стоявшие в Святая святых, вели себя как живые: «Когда народ собирался на праздники, священники открывали занавес, отделявший Святая святых от зала Храма, и все собравшиеся видели, как два крува, один с обликом женщины, а второй - мужчины, обнимали друг друга. Но так происходило только в том случае, если Израиль выполнял волю Всевышнего. Если Создатель был в гневе на Свой народ, они отворачивались друг от друга, как супруги отворачиваются друг от друга, демонстрируя этим, что Всевышний скрывает Свой лик от Своего народа. Здесь уместно добавить, что крувы вели себя, в полной мере, как живые существа, поскольку есть свидетельство о том, что их видели с гримасами, «похожими на гримасы учеников, выходящих из школы». Когда враги вошли в Храм, они увидели крувов, которые сплелись в последнем объятии перед расставанием. Свидетельство описывает, что тот из них, кто имел женский образ, пытался удержать отвернувшегося мужа. Они застыли в последней попытке того, кто был в образе женщины, воплощающей народ Израиля, не отпустить Небесного супруга. Врагам было не понять, что они видят убитое живое существо, они видели в них только золотые скульптуры. Их реакция была вполне ожидаема: «И это евреи, чье благословение - благословение, а проклятие - проклятие, занимаются такими детскими глупостями?».

 

Сам пол Храма был живым. Известно, что все, подлежавшее уничтожению, поглощалось полом Храма, если это положить к востоку от пандуса, который вел к жертвеннику. Сажу с золотого жертвенника для воскурения благовоний, сажу из храмового светильника - Меноры - никогда не выносили за пределы Храма. Ее складывали рядом с жертвенником, и она исчезала. Это касалось также черепков разбивавшихся сосудов, которые было невозможно использовать в дальнейшем.

 

Живыми были и ворота Храма. Как известно, накануне Пе-саха народ стекался в Храм, чтобы принести там пасхальную жертву. Людей было очень много, и традиционно они собирались во дворе в три очереди. Когда двор заполнялся, ворота Храма закрывались и остальным приходилось ждать, пока священники завершат положенные обряды. Самое интересное состоит в том, что ворота Храма закрывались сами, когда Храм считал, что народа накопилось достаточно. Обсуждая это чудо, Талмуд, приводит интереснейший спор между Абайе и Равой. Абайе утверждает, что ворота закрывались сами, без помощи людей, и делает из этого вывод, что человек имеет право полагаться на чудо. Рава считает, что все равно возле ворот устанавливалась стража, чтобы, если они не закроются сами, сделать это, когда стража сочтет, что вошло достаточно много людей, ведь «на чудо не полагаются». И далее следует замечание, которое демонстрирует практичность наших, благословенной памяти, мудрецов. Они просто описывают очередное чудо иерусалимского Храма: «Ни разу во время Песаха не задавили в давке человека». И тут же, на одном дыхании, добавляют: «Но однажды, во времена Гилеля, задавили одного старца, и этот Песах вошел в память народа как "Песах давки". Таково общее правило: "Там, где есть естественный риск для жизни и здоровья, - не полагаются на чудо-"». Отсюда и вывод Равы: давка в толпе представляет собой настолько естественный риск,.что, даже зная о происходящих там чудесах, полагаться на них в полной мере никак нельзя, следует подстраховаться. Мысль Абайе сводится к тому, что чудо - так чудо. Чего бояться! И вообще - речь идет о Храме, а там чудеса даже не чудо, а сама природа Храма такова.

 

Один из самых известных мидрашей рассказывает о царе Шломо такую историю. В момент вноса Ковчега Завета в построенный Храм царь провозгласил: «Вознеситесь, храмовые двери, и откройтесь, порталы вечности, и войдет Царь Славы». Ворота возмутились такой двусмысленности: «И кого это царь имеет в виду, уж не себя ли?». Они угрожающе надвинулись на царя Шломо, и тот, в испуге отступая от них, закричал, что он подразумевает «Всевышнего, Мощного и Могущественного - только Он - Царь Славы». Только после этого ворота успокоились и широко распахнулись, пропуская Ковчег внутрь. Когда же пришло время разрушения, эти ворота решили не сдаваться врагу. Они просто ушли под землю, так что захватчикам ничего не досталось.

 

Каждый храмовый сосуд проходил обряд помазания, подобный тому, какой проходили священники, приступая к служению, и цари Иудеи, восходя на престол. Конечно, из сходства обряда помазания можно сделать вывод, что священники, приступая к службе в Храме, лишались своей личности и становились чем-то вроде храмовых сосудов, но ведь верно и обратное: всякий храмовый сосуд обретал личность, он начинал служение Всевышнему, он становился живым.

 

Храм мог принимать решения как живое существо. Известно, что именно он изгнал из себя сыновей первосвященника Эли, которые решили было, что они здесь хозяева и могут делать все, что им заблагорассудится. Причем изгнал их, просто объявив: «Уходите отсюда, потомки Эли!». Точно так же сам Храм объявил о выборе в первосвященники Ишмаэля бен Пеяви. В другой раз Храм пригласил на службу одного из коэнов.

 

Когда враги вошли в Первый Храм, он принял решение, что на земле ему больше оставаться не следует, и решил вознестись на небо. Он вздрогнул и начал отрываться от земли, но его порыв был остановлен свыше. Храм вернулся на свое место, но уже умирающим, жизнь уходила из него. Сам Всевышний послал с небес двух ангелов, Михаэля и Гавриэля, чтобы они подожгли Храм. Когда пламя охватило его стены и Божественное присутствие уже покидало его, Храм пел последнюю песнь, оплакивая самого себя: «С высот Своих послал огонь в кости мои... опрокинул меня, опустошил...».

 

Мудрецы описывают гибель Храма такими словами: «Разрушил мертвые камни» - и действительно, живым Храм врагу не дался. Собственно, служившие в Храме прекрасно понимали смысл происходящего. Молодые священники взошли на крышу Храма, сняли с поясов ключи - знак своего служения - и протянули их к Небесам... Небеса ключи приняли. На этом жизнь того Храма прекратилась.

 

Может быть, теперь нам понятно, чем траур по Храму подобен трауру по умершим. Он был живым. И еще - он был самым близким родственником каждого еврея и всего народа в целом. По закону траур соблюдается не только по самым близким родственникам, но и по учителю, от которого «получил большую часть мудрости». О мудрости, даруемой Храмом, мы еще поговорим.

 

 

Самое поразительное: отрывок Талмуда, где описываются чудеса Храма, кончается горьким замечанием: «...чудо, происходящее постоянно, не в счет». Мудрецы Талмуда, как обычно, проявляют удивительное знание человеческой природы: если чудо повторяется изо дня в день, оно уже не чудо. Оно становится привычным. Когда спрашивают, как могло случиться, что, несмотря на все чудеса Храма, народ Израиля грешил и даже шел за другими богами, всегда следует помнить, что привычка к чуду способна разрушить само понятие чудесного. Для удивления нам все время нужно что-то новое. Постоянно живя рядом с чудом, к нему привыкают, оно становится настолько естественным, что его перестают замечать. Точно так же обыденно воспринимался Храм в те времена: все знают, что это такое, никто уже не удивляется.

 

В своей чудесной книге ребе Яаков-Йосеф из Полонного вообще утверждает, что чудо - это только когда некое событие происходит впервые. После этого чудо становится «природой». Правда, он говорит о природе и о чудесах, а не о психологии людей. Он утверждает, что чудо открывает вход в мир природы и как только нечто происходит впервые, оно после этого уже может повторяться.

 

Относительно Храма его высказывание полностью верно-потому что вход в мир природе Храма открыло чудо Синайского Откровения. На горе Синай Всевышний явил себя своему народу. Все собравшиеся там стали пророками. Они «видели» голоса, исходящие из огня, они как-то восприняли слова Откровения и воспринимали их не ушами, а всем своим естеством, как пророки получают пророчество. Но ведь народ не мог все время находиться возле горы Синай, а потому Всевышний повелел сделать сооружение, с помощью которого место-присутствие Бога можно перенести с собой, совершить большое путешествие от горы Синай к тому месту, которое Господь изберет для пребывания Своего Имени там. Это сооружение называется Соборный шатер, Святилище. С момента создания оно не было простым шатром, все требования к нему самому и ко всем сопутствующим принадлежностям были строго предписаны вплоть до мелочей.

 

В Мидраше несколько раз рассказывается, что величайший из пророков, Моше, никак не мог представить себе, как должна выглядеть та или иная принадлежность, и Всевышний просто показывал огненную, если можно так выразиться, модель вещи. Так произошло с Менорой, так произошло с монетой, которую следовало пожертвовать на Храм. Относительно внешнего жертвенника прямо в Торе упоминается: «...сделай его таким, как Я показал тебе...». Между Моше и Всевышним произошел следующий диалог, донесенный до нас раби Танхумом. Сказал наш учитель Моше: «Ты повелел сделать деревянный жертвенник, покрытый медью толщиной в монету. И Ты же повелел: "Вечный огонь будет гореть на жертвеннике". Но если на нем все время будет гореть огонь, то он разогреет метал и охватит дерево. Дерево прогорит!». На что Всевышний ему ответил: «Такова природа у вас, но не у Меня! У меня огненные ангелы сторожат ледяные сокровищницы, и ангелы остаются огненными, а лед не тает! У Меня, в Моих высотах, вечный мир между огнем и водой! В конце концов, мертвые приходят ко Мне и становятся живыми! А ты боишься, что дерево жертвенника внутри Храма загорится?! Вспомни, ты вошел в огонь на горе Синай, когда приблизился ко Мне, и не обжегся, так что говорить о древесине». И действительно, жертвенник не прогорал.

 

Если все принадлежности Храма такие, то ведь они там не для коллекции чудес, но каждая из них должна была выполнять свою функцию, чтобы превратить Храм в такое место-время, каким он стал. В самом конце книги «Шмот» протокольно описывается, как Моше полностью собрал Святилище, как он провел обряд посвящения со всеми храмовыми сосудами и со всеми священниками, помазав их на служение, и в конце, когда все было сделано, - «Покрыло облако Святилище собрания, и Слава Господа наполнила Святилище» - вот она, цель постройки! В Святилище вновь сбылось то, что произошло на горе Синай: «И было так: на третий день... и Слава Господа покрыла гору Синай...». Это и было целью всего сложного сооружения: перенести место-время-пребывание Всевышнего, взять с собой в дальний путь.

 

Самое главное: то, что происходило на горе Синай, происходило и в Храме. Так же, как на горе Синай Всевышний обращался к народу, так и из Храма Он обращался к Моше. Так же, как при Синайском Откровении «С небес (Всевышний) говорил тебе... а на земле показал Свое великое пламя...», и относительно Святилища говорится: «...слышал голос, обращающийся к нему, слышный с покрытия ковчега между двумя крувами, и говорил с ним»). И будучи перенесенным в Святую Землю, Храм остался тем, чем он был, - миниатюрным повторением места-времени Синайского Откровения.

 

Только не следует думать, что, повторив такое сооружение, можно повторить чудо. Потому что чудо есть чудо, а вера в то, что Бога можно заставить что-то сделать, просто проведя соответствующие обряды, - это не еврейская вера, а язычество. В конце концов, религия отличается от магии тем, что верующий человек знает: его обряды и молитвы могут остаться без ответа, - в отличие от мага, который глубоко уверен, что он может заставить высшие силы действовать в соответствии со своей волей. А Храм - Храм был жив, пока в нем пребывало Божественное Присутствие. И все знали, что Храм обитаем, хотя бы потому, что в самом его здании с южной стороны, у ворот, немного сзади, была маленькая калитка, которую никто никогда не открывал. Когда приходило время открывать Храм, священники входили через подобную северную калитку, подходили к воротам изнутри и открывали их. Но южная калитка была всегда заперта, в соответствии с пророчеством Йехезкеля: «Эти ворота будут затворены, не отворятся, и никакой человек не войдет через них, ибо Господь Бог Израиля входит через них, и они будут затворены» (44:2). Но каждую Субботу и каждое новомесячье врата открывались сами, и по ним собравшийся народ определял начало Субботы и начало нового месяца. И так как это происходило при стечении народа, все знали, что Присутствие Всевышнего - в Храме. Доходило до того, что порой израильтяне клали тексты договоров со Всевышним в Храм и на следующий день находили их подписанными Небесным Судом.

 

Через Храм израильтяне общались с Всевышним, получая точную информацию, насколько их дела угодны Ему. Было несколько простых признаков, которые знали даже маленькие дети. Огонь на жертвеннике не гас, и никакой ветер не мог его погасить. Огонь на жертвеннике «лежал, как лев» или «как собака». Не было нужды поддерживать это пламя, разве что священник был обязан добавить к нему земного огня, чтобы в сожжении жертвы принимали участие и небесный огонь, и земной. Если жертвоприношение приносилось правильно, если оно было угодно Небесам, то принесший его видел, как земной огонь соединяется с небесным, и в огне на жертвеннике являлся образ льва, лежащего над своей добычей. В огне же неугодной жертвы принесший ее видел образ глумящегося пса и понимал, что его жертва лишена внутреннего содержания. Здесь речь идет о жертве частного человека. А ведь были еще общественные жертвоприношения, когда всякий мог убедиться воочию, в каких отношениях здесь и сейчас находится народ Израиля со своим Небесным Отцом. Представим, что сегодня дневные программы новостей открываются сообщением: «Наш корреспондент из Иерусалима передает, что огонь на жертвеннике лежит львом» - и все слушатели облегченно вздыхают.

 

Например, все время священства Шимона-праведника, при определении, какой из козлов отправляется в пустыню, жребий всегда выпадал на правого. Сорок лет кряду жребий всегда выпадал на правого козла. И речь не идет о теории вероятности, хотя, конечно, вероятность такого события равняется одному из миллиона миллионов, а о простом факте, свидетельствующем, насколько в текущий момент народ Израиля угоден Богу. Точно так же последние сорок лет существования Второго Храма жребий столь же упорно выпадал на левого. Когда этого козла выводили в пустыню, на ворота Храма вывешивали багряную ленту, и она по прошествии некоторого времени белела: «...если будут грехи ваши багряны, убелю их как снег...» Сорок лет служения Шимона лента белела в Йом Кипур, День Искупления, и точно так же сорок лет перед разрушением Второго Храма она оставалась багряной.

 

Есть и более простые вещи, которые в те времена видели все и о которых все знали. Например, при принятии общественно значимых решений цари обращались к священникам, у которых был иурим ве-тумим. К примеру: «Идти ли на войну?». Иурим-ве-тумим им отвечали, да или нет. Пользоваться этим было просто: действующий Храм, в нем - первосвященник, Всевышний, согласный отвечать на запросы царя. Последнее, впрочем, зависело от самого царя. Привычка выяснять такие вещи прямо в Храме была столь укоренившейся, что царь Шауль, когда урим ве-тумим отказались отвечать на его вопросы, пришел в отчаяние и впал в глубочайшую депрессию; ведь дело не только в том, что стало неясно, как принимать государственные решения, но и в том, что Творец отвернулся от царя, а значит - и от всего народа.

 

Храм был реальным местом-временем, по которому любой мог судить, что Бог находится среди народа Израиля. Наши благословенной памяти мудрецы совершенно точно определили такую связь, обращая наше внимание на библейские слова: «И построят Мне Святилище, и Я буду пребывать среди них», - не сказано «буду пребывать в нем», а сказано «среди них» - в среде народа Израиля. Совсем не случайно пророк Ахия, обращаясь к царю Шломо, формулирует цель Храма: «И Я буду пребывать среди израильтян и никогда не оставлю Мой народ, Израиль». Храм - это не дом для Всевышнего, вот уж в чем Он не нуждается! В конце концов, то, что никакой дом из камней и балок не вместит в себя Творца, знали все и всегда: «Тебя не вмещают небеса и Небеса небес... но все же я построил дом для Твоего пребывания...», - говорит сам царь Шломо при освящении Храма. Храм - это средство для концентрированного пребывания Всевышнего среди народа.

 

Храм сам по себе излучал свою особенность на все окружающее пространство-время. В первую очередь под его влияние попадал Иерусалим: «Ни разу никто не сказал: Мне тесно в Иерусалиме». Вот уж неожиданное влияние пространственных особенностей Храма на целый город! Город, в котором никто не жалуется на то, что ему мала квартира. Почему-то всем хватает места. Более того, во времена Храма все паломники пребывали внутри городских стен города. И все равно места хватало на всех, хотя известно, что как-то в иерусалимском Храме зарезали в Песах несколько сот тысяч баранов. Если учесть, что вокруг каждого барана собирались десятки людей, то в том году в городе собралось минимум несколько миллионов человек. Всякий, кто был в Иерусалиме, должен представлять размер города внутри крепостных стен - это небольшой город, и ни о каких миллионах населения речи идти не может. И все же в нем всем хватало места. Причем не просто так, где-то там приспособиться: «Ни разу никто не сказал: "Я не нашел постели в Иерусалиме"». Иерусалим умудрялся вмещать в себя всех.

 

Храм кормил жителей: «Ни разу никто не сказал: "Я не могу найти пропитание в Иерусалиме!"». Никому не пришлось прибегнуть к помощи ближнего, или уехать из Иерусалима на поиски заработка. Жители Иерусалима даже не замечали, в каких чудесных условиях они живут. Это было для них нечто естественное, самоочевидное. Это была обыденность. Странная обыденность святого места, когда мясо жертвенных животных стоило намного дешевле, чем будничное. Где встреча с первосвященником - обыденность. Где соседи - мудрецы, зарабатывающие на жизнь консультациями в Храме. Где пророк - обычное явление. Нетрудно представить, какие дети росли в таких условиях.