Рецензия на книгу "Разрушенная судьба: история мира глазами мусульман". Тамим Ансари
В процессе своих исследований автор обнаружил, что история исламских стран не была неким подразделом общей мировой истории, но скорее, была её альтернативной версией. Причём начались они в одной локации – Междуречьи, затем их пути разошлись в эпоху Темных Веков, «и снова сошлись в одном месте, в глобальной борьбе, основными игроками в которой выступают исламский мир и Запад». На этой конфронтации и оппозиции двух цивилизаций автор и строит нарратив всей книги, при этом подчеркивая «пораженчество» исламской цивилизации уже самим названием книги.
«На протяжении большей части истории Запад и ядро нынешнего исламского мира существовали, как две отдельные вселенные: каждая была занята своими внутренними делами, каждая считала себя центром человеческой истории, каждая жила в своем нарративе – вплоть до конца XVII века, когда эти нарративы начали пересекаться. Поскольку эти нарративы противоречили друг другу, кто-то должен был уступить. Западный нарратив оказался более мощным, его течение возобладало и начало подрывать исламский нарратив изнутри» - очевидно, что в противном случае картина была бы обратной – исламский нарратив подрывал бы западную цивилизацию. С тех пор мусульмане пребывают в двойственном состоянии – с одной стороны, всех соблазнов Запада, с другой, верности своей привычно пассионарной идентичности.
Ансари оговаривает во введении ещё одну важную деталь: свою историю мусульмане фиксировали сразу, по мере её осуществления, и эту особенность он выделяет, противопоставляя ислам другим мировым религиям. «В отличие от более древних религий – иудаизма, буддизма, индуизма, даже христианства – мусульмане начали собирать, запоминать, пересказывать и сохранять свою историю сразу, как только она происходила; и не просто сохраняли, но и снабжали каждый рассказ цепочкой источников, перечисляли свидетелей каждого события и составляли список всех, кто передавал рассказ о нем из уст в уста, вплоть до человека, который первым его записал. () Означает это лишь то, что ключевые для мусульман истории не следует воспринимать как притчи».
Но автор не отрицает недостаточной историчности некоторых историй: «При этом я не отрицаю, что мусульманские истории бывают аллегорическими, что некоторые из них вымышлены, или того, что многие или даже все из них со временем подвергались изменениям, дабы лучше отвечать целям рассказчика или момента. () Эти рассказы лежат где-то между историей и мифом; пытаться пересказывать их, лишив человечности и драматичности, значит фальсифицировать то значение, что имеют они для мусульман, и затемнять смысл того, что совершали в течение столетий сами мусульмане». И вот Ансари совершает кульбит – поначалу выделив было ислам как педантичного хрониста среди прочих и «более древних религий», затем он делает шаг назад и лишает исламский историцизм научной ценности, возвращая ему привычные регалии истории сакральной.
Поскольку в целом история ислама известна и общедоступна, остановлюсь на некоторых интересных или малоизвестных фактах или их акцентуациях.
И в силу сначала географических, а затем и культурных, и, шире, цивилизационных – или можно сказать проще, геополитических факторов «Средиземноморский и Срединный миры создали различные нарративы мировой истории. У людей, живших вокруг Средиземного моря, были основательные причины считать центром мировой истории себя; однако у тех, кто жил в Срединном мире, было не меньше причин думать, что это они стоят в центре и у начала всего». Конечно, эти миры не были изолированы, как Китай или тем более западное полушарие от Европы. Нет, «эти две мировые истории пересекались на узкой полоске территории, где сейчас находятся Израиль, Ливан, Сирия, Иордания – короче говоря, где сейчас множество проблем. Это был восточный край мира, очерченного побережьями, и западный край мира, очерченного наземными торговыми путями».
Затем автор озвучивает известный цивилизационный паттерн поведения. Оседлые племена или сообщества создают стабильную хозяйственную инфраструктуру – ирригационные системы в первую очередь. Затем какой-то лидер объединяет несколько таких густонаселенных центров в некую конфедерацию. Затем некие кочевники, победив правителя, свергают его, присоединяют земли конфедерации к прежним завоеваниям и почивают на лаврах. Однако спустя время они деградируют до таких же роскошествующих оседлых неженок, как и предыдущие хозяева – ровно до тех пор, пока не придут новые бодрые кочевники. «Завоевание, консолидация, расширение, вырождение, завоевание» – так описал эту схему арабский историк Ибн Хальдун в XIV веке, однако существует и действует она с незапамятных времен.
К середине первого тысячелетия до н.э. – да, того самого осевого времени, Междуречьем овладели персы, и успешно воспользовались трудами – и кровопролитиями, подчёркивает автор, своих предшественников. Однако в отличие от них они в искусстве управления империей их существенно переросли. Вернув для начала переселенные ассирийцами народы на свою родину, персы проводили политику мультикультурализма – «мирного сосуществования множества народов под одной крышей. () Позже эту идею переняли мусульмане, и она действовала всю эпоху Османской империи», отмечает Ансари. Мы же не можем не увидеть здесь прямую аналогию с новейшей историей – насильственное переселение покоренных народов при ассирийцах и Сталине и мультикультурализм с вертикалью власти при позднем СССР и в современной России.
Древнеперсидская религия известна – это, по выражению одного индолога, тупиковая ветвь арийской религиозности, дуалистический зороастризм.
Автор считает, что именно завоевательный поход Македонского был первым вторжением средиземноморского нарратива в Срединный мир. Александр «мечтал слить два мира в одно, объединить Европу и Азию», но лишь «нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след». Так уже с древнеисторических времен Ансари вводит читателя в собственный дискурс – целенаправленное и усердное, а то и агрессивное вторжение средиземноморского нарратива (а затем и «западного мира») в мир Срединный.
Один момент мне показался любопытным – автор отмечает культурный и религиозный расцвет при воцарившихся победителях парфян Сасанидах. Зороастризм пережил мощное возрождение и стал государственной религией, «на запад шли из Афганистана буддийские монахи со своими проповедями, однако брошенные ими семена не возрастали на почве зороастрийской Персии, так что они повернули на восток: поэтому буддизм распространился в Китае, но не в Европе».
Глава «Хиджра» посвящена возникновению ислама – история так же общеизвестна, поэтому остановимся лишь на некоторых её любопытных моментах в изложении Ансари.
Пытаясь объяснить ревностное отношение именно арабскому оригиналу Корану, автор предлагает оригинальное объяснение – оказывается, дело в особливом методе его рецитации. «Сейчас мусульмане при чтении Корана используют особый способ произношения, называемый кираат. Звук этот непохож ни на какие другие звуки, производимые человеческим голосом. Он музыкален, произносится медленно и нараспев, но это не пение. Он вызывает сильные чувства даже у тех, кто не понимает слов. () Когда Коран излагал Мухаммед – должно быть, он делал это именно таким голосом, эмоциональным и проникновенным. () Возможно, именно поэтому мусульмане настаивают на том, что ни один перевод Корана Кораном не является. Истинный Коран неразделим: в нем важны не только слова и их значения, но и сами звуки, и даже внешний вид букв, которыми записан Коран в своей изначальной форме. Мусульмане полагают, что силой, обращавшей людей в ислам, был не сам Мухаммед, а ниспосылаемый через него Коран».
Вот наглядная иллюстрация того, что автор то ли не знает истинных причин сакрализации арабского оригинала Корана, то ли как-то неумело пытается его скрыть маловразумительными объяснениями. Тогда как на самом деле всё очень просто – или арабский язык всё-таки, несмотря на всю эгалитарность ислама, является сакральным языком, как и во многих других религиях (иудаизм, индуизм). Или сам Коран священен, причём именно на арабском языке, что подспудным образом всё равно сакрализует язык, выделяя его (а в последствии и его носителей) среди других.
В качестве одной из причин массового обращения в ислам Ансари называет некий умиротворяющий фактор – «те, кто присоединялся к Умме, сразу входили в Дар-аль-Ислам, что означает «область повиновения (Богу)», но подразумевает также и «область мира». Все прочие жили в Дар-аль-Харб, области войны». Плюс к этому – обращение в ислам означало присоединение к эгалитарному социальному проекту. Для защиты которого от множества внешних врагов требовалось сражаться – то есть вести джихад. «Слово «джихад» никогда не означало «священную войну» или «насилие». В арабском есть и другие слова, более однозначно применимые к войне и сражению (и они используются в Коране). Самый точный перевод слова «джихад» - «борьба», со всеми теми коннотациями, которые имеет это слово в риторике знакомых Западу движений за социальную справедливость: борьба благородна, когда ведется за благую и справедливую цель, а если цель требует «вооруженной борьбы» - что ж, благая цель освящает средства».
В главе третьей, «Рождение халифата», также есть немало интересного.
А далее автор сообщает нам факт, возвращающий к его неоднозначной парадигме из введения – с одной стороны, максимального историцизма ислама, с другой же, его изрядной мифологизации. Так, несмотря на распространенную грамотность той эпохи и документальную фиксацию, то, «что мы знаем о жизни и временах четырех наследников Пророка, исходит в основном из истории, написанной много десятилетий спустя автором по имени Ибн Исхак, умершим в 151 году п.Х. (768 году н.э.)». То есть спустя более столетия после смерти последнего из наследников Пророка, Али. Параллели с историчностью Иисуса из Назарета и его первых учеников, 12 апостолов, очевидны, и не в пользу ислама. Более того, даже книга Ибн Исхака большую часть была утрачена, и позднейшие исследователи использовали цитаты и ссылки на неё у других авторов – ситуация, как видим, такая же, как и с многими трудами первых христианских авторов.
Ансари апологетически восторгается «страстной человеческой драмой, развернувшейся в первые двадцать девять лет после смерти Пророка: историю мощных характеров, борющихся с эпическими бедствиями, историю, полную эпизодов, которые вызывают трепет или разрывают сердце».
Интересно, что первым халифом в исламской, и вообще в человеческой истории, стал тесть Мухаммеда Абу Бакр. «Халиф», или, как вариант, «калиф», означало просто «заместитель» - подразумевалось, что заместитель почившего Мухаммеда. И уже в этот момент зарождается грядущая драма, расколовшая мыслимую пророком единой Умму и ислам как социальный проект на несколько конкурирующих направлений, причём противостояние нередко выливалось, что продолжается и до сих пор, в кровопролитие и смертоубийство «неправильных» мусульман – или, проще говоря, еретиков.
Уже в этот момент можно усомниться в обоснованности претензий автора к «Западу», будто бы «разрушившему» исламскую «судьбу» - возможно, всё дело в самих нравах внутри уммы – и, если посмотреть шире, среди последователей всех монотеистических религий авраамического корня? Ведь не секрет, что и христианская история мрачно окрашена взаимными кровопролитиями разных конфессий, так же и межрелигиозные взаимоотношения между тремя авраамическими религиями. Ансари, с одной стороны, прозрачно намекает на «нехороший Запад», будто бы исторически и цивилизационно «победивший» исламский Срединный мир, но, отдадим ему должное, не забывает упомянуть и о внутренних проблемах внутри самой уммы – религиозные споры и борьба за власть и сферы влияния. Причем первые, как ясно показывает автор, во многом, если не в основном, обусловлены вторым. Раскол ислам на суннизм и шиизм, плюс несколько менее значительных ответвлений, коренится именно в обиде Али, которого не избрали на роль первого халифа – такой вывод со всей очевидностью следует из книги Ансари. И хотя Али всё-таки стал четвертым халифом, роль первого шиитского имама его последователям пришлась куда более по нраву.
«Такое разногласие невозможно разрешить обращением к свидетелям. Оно лишь отражает позицию, которую занял тот или иной свидетель в богословском расколе, выросшем из этого спора, ибо несогласие между сторонниками Али и Абу Бакра постепенно привело к возникновению в исламе двух течений, суннитов и шиитов, у каждого из которых есть своя версия этих событий».
Есть в этой главе и несколько других важных замечаний – например, о алармистских настроениях первых мусульман и новом смысле, котором обрела их жизнь с принятием ислама. «Ранние мусульмане чувствовали, что сражаются за нечто апокалиптически великое. Они ощущали, что война за это общее дело придает смысл и жизни их, и смерти. Время от времени люди доказывают, что могут преодолевать непреодолимые препятствия и терпеть невыносимые муки, если верят, что это придает смысл их жизни. Жажда смысла – такая же фундаментальная потребность человечества, как нужда в еде и питье. Повседневная жизнь дает мало возможностей её утолить, и в этом одна из причин, почему людей так легко и страстно увлекают сюжеты, предлагающие им роли игроков в апокалиптических драмах».
Это вполне понятное и даже общеизвестное утверждение. Но помимо его самоочевидности, у меня вновь возникают параллели с историей и парадигмами двух старших для ислама религий Откровения. Иудейские мудрецы, раввины и наставники постоянно акцентируют внимание слушателей на избранности и обособленности евреев и врагов Израиля извне, беспрестанно жаждущих стереть его с лица Земли. Христианство, начав свою историю как гонимая секта пацифистов и ненасильников, вскоре переродилось в воинствующую Церковь, и подобно многим эпизодам исламской истории, распространялось «огнём и мечом».
Если бы это подобие и параллели ограничивались двумя-тремя случаями в истории, их можно – и нужно было бы списать на случайное совпадение. Но их, к сожалению, постоянная воспроизводимость, свежайший пример чему – вот уже полугодовое кровавое противостояние в Израиле лучшая иллюстрация не только и не столько цивилизационного противостояния Запада и Ислама, но сама суть и характер авраамического монотеизма. «Я – Бог ревнитель», помните?
Ансари подчеркивает, что при халифе Умаре «солдатам не дозволялось грабить всё имущество, принадлежащее обычным горожанам. Они получали лишь добычу, захваченную на поле боя, и сокровищницы побежденных царей» - и четыре пятых всей добычи разделялось «по-видимому, без различия между командирами и простыми пехотинцами, генералам и рядовыми: таков был принцип ислама». По мнению автора, такое справедливое распределение завоеванных богатств с учетом неимущих и обеспечило взрывной рост ислама». Однако даже если эта идиллия и существовала в начале истории ислама, при первых четырех халифах, совсем скоро история стала обычной, человеческой.
Ещё одно утверждение Ансари – то, что «Обращения мечом» в исламской традиции не было», тоже не так уж однозначно. Действительно, мусульманам было выгодней контролировать завоеванные территории и получать с них материальный доход – а с не обратившихся в ислам специальный налог, джизью. Однако нельзя отрицать и множество зафиксированных прецендентов радикального выбора, перед которым мусульмане ставили побежденных – принятие ислама или смерть.
Регулируя вопросы гендерных отношений, Умар ввел суровые законы против прелюбодеяния и проституции. И критики обвиняют его в мизогинии. Ансари пытается оправдать Умара, лишь стремившегося «обезвредить разрушительную силу сексуальности» и для этого разделившего социальные роли мужчин и женщин. Но в то же время признаёт, что именно Умар «посеял семена, со временем выросшие в жесткие ограничения на участие женщин в общественной жизни».
Не ликвидировал прогрессивный ислам и рабство, как и праиудаизм за тысячу лет до него, но лишь ограничил власть господина над рабом. В сущности, ислам уничтожил рабство только для мусульман. «Если бы довести правила Умара до логического конца, рабство в мусульманском мире прекратилось бы еще во времена халифата», патетически восклицает Ансари. И тут же добавляет – «в дальнейшем мусульманское общество, напротив, в этом вопросе потерпело регресс».
Будучи сам одним из богатейших людей Мекки, Усман, по словам Ансари, «вел жизнь скромную и воздержанную, но от своих чиновников этого не требовал». Его экономические реформы благоприятствовали в первую очередь его собственному клану – Омейядам, к тому же он отличался банальным трайбализмом – назначал на важные посты по всей новой империи своих родственников и фаворитов, «просто потому, что этих людей лучше всего знал и больше всего им доверял. В результате в руках Омейядов сосредоточилась огромная экономическая и политическая власть».
Первый вооруженный раскол в умме случился при четвертом халифе – Али. Он собирал армию для борьбы с младшей женой пророка – Айшей, проповедуя, что это джихад и все теперь должны встать на защиту ислама. «Но мусульмане не знали, кому верить – ведь и Айша призывала к джихаду против Али. Обе стороны клялись, что сражаются за истину, справедливость и исламский образ жизни – и каждая призывала мусульман убивать других мусульман!»
Основы шиитской теологии и её отличие от суннизма тоже были заложены в тоже время – его сторонники, по-арабски «шиа», четверть века декларировали, что «Али обладает особым богоданным даром лидерства, силой, которая может спасти мусульманскую общину от всех зол. Изначально этот дар связывался его кровным родством с Пророком, но все эти десятилетия, пока три предыдущих халифа выстраивали новый социальный порядок, Али произносил мистические проповеди, в которых с восторгом говорил о природе Аллаха – о его всемогуществе, неизмеримости, единстве, запредельности».
Автор проводит и более жесткое сравнение четырех халифов со слепцами из притчи, ощупывающих слона – одному слон показался колонной, другому верёвкой, третьему – стеной. И завершает столь же двусмысленной формулировкой: «Борьба за халифат в период Верно Руководимых имела богословское значение, поскольку люди отстаивали именно разное понимание богословских вопросов». Но «после смерти али халифат стал просто империей».
Перечислим бегло ещё нескольких ярких моментов из дальнейшего повествования.
Разница между суннизмом и шиизмом вкратце такова – первым было достаточно лишь наставлений, переданных людям Мухаммедом, вторым требовалось нечто большее, спасительная благодать, передающаяся через живого – и святого человека, имама. «Присутствие имама в мире подтверждает, что в нем по-прежнему могут совершаться чудеса».
«Важно то, что победы продолжались, территория расширялась и никогда не сокращалась. Пока это оставалось так, каждая победа подтверждала правоту ислама и возбуждала религиозный жар, благодаря которому становились возможны новые победы, а они тоже подтверждали истину ислама и возбуждали религиозный жар… и так далее, и так далее, по кругу». Итак, сам автор открыто признаёт посюсторонний, земной, экспансивный и меркантильный характер ислама, в котором обещанные райские кущи с десятками девственниц – фактически, просто возведенные в абсолют банальные земные услады служат лишь дополнительной мотивацией для обращения в ислам, а также для самых радикальных его проявлений, таких, как салафизм, более известный как ваххабизм.
Несмотря изначальный эгалитаризм ислама, уже при Омейядах в исламской империи появились своеобразные «касты», от чистокровных арабов-мусульман на вершине общества до язычников в самом низу, не имевших никаких прав.
В Золотой век ислама, пришедшийся на эпоху Аббасидов, исламское общество тесно взаимодействовало со всеми окружающими культурами, и исламские интеллектуалы открыли для себя мудрость народов мира. «Мусульманские интеллектуалы первыми в мире получили возможность напрямую сравнивать, например, греческую и индийскую математику, греческую и индийскую медицину, персидскую и китайскую космологию, или метафизики разных культур». Среди них была и эллинская мудрость, в виде неоплатонизма особенно полюбившаяся исламским мыслителям. Можно сказать, что они успешно усвоили логику греков и с её помощью разработали аргументацию в собственных, миссионерских целях. Культурный обмен привёл к расцвету научных исследований, и если бы исламские ученые сформулировали бы современный научный метод, «наука, как мы её знаем, родилась бы в мусульманском мире во времена Аббасидов, а не в Западной Европе семь столетий спустя».
А попускаемое – и даже покровительствуемое аристократами свободомыслие породило мутазилитов («отделившихся»), чьё философствование пришло в итоге к откровенно еретическим выводам. «Коран – такое же творение Аллаха, как люди, звёзды, моря или океаны», его антропоморфный язык следует понимать метафорически. Разум, согласно мутазилитам – «достоверный и надежный инструмент для открытия этических, моральных и политических истин независимо от откровения».
Ну и, наконец, суфии – на мой взгляд, самое ценное, что дал миру ислам. Да, помимо религиозных законников, создавших шариат и свободомыслящих вольнодумцев, были среди мусульман ещё и духовно жаждущие, которым морально-этического кодекса было мало. Более того, он их, скорее, фрустрировал и ограничивал. «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то ещё» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным».
В середине XI века в персидском Хорасане родился Абу Хамид Мухаммед аль-Газали, «один из интеллектуальных гигантов мировой истории».
И в этот же период начало меняться положение женщин в исламском мире, предполагает автор – меняться в худшую сторону. И тот же Газали приложил к этому свою талантливую руку. В четвертой части «Возрождения религиозных наук» он мыслит мир «жестко разделенным на общественную и частную сферы, где жизнь женщин ограничена частной сферой. А публичная принадлежит только мужчинам».
Мусульманское большинство не притесняло иудеев и христиан, и все они, по уверению Ансари, жили в мире и дружбе, с одной оговоркой – поскольку верховная власть принадлежала мусульманам, от них «исходило некое ощущение превосходства, порожденное уверенностью, что их общество и культура стоят на высшей ступени цивилизации».
«Христианский король лечится у врача-иудея при дворе мусульманского правителя: в этом, как в капле воды – вся история мусульманской Испании. Говоря о Золотом Веке ислама, европейцы часто думают именно об Испанском халифате, поскольку эта часть мусульманского мира им лучше всего знакома».
Глава «Смута» посвящена двум «катастрофам, одна побольше, вторая поменьше». Речь идёт о крестовых походах и вторжении монголов, причём именно её мусульмане считают большим бедствием.
Но мало помалу благодаря кое-каким открытиям, а именно модифицированного тяжелого плуга, лошадиного хомута и трехпольного земледелия, по мнению автора, у европейцев начали появляться деньги и свободное время. И куда и на что же они – в первую очередь аристократы, конечно – их тратили? Отправлялись в паломничества, малообеспеченные к местным святыням, богатые – в Святую Землю. Впечатления были контрастными – с одной стороны, сказочная роскошь Востока, с другой, постоянные мелкие уничижения – они ощущали себя людьми второго сорта, и соответствующая злоба и зависть к аборигенам Святой Земли, людям сорта первого.
Самих по себе этих жалоб было недостаточно, но чашу терпения европейских христиан переполнил разгром византийцев в битве при Манцикерте в 1071 году н.э. Спустя ещё почти четверть века, в 1095 году папа Урбан Второй призвал французских, немецких и итальянских рыцарей освободить Святую Землю от «язычников» - то есть изгнать турок из Иерусалима. Папа представил поход как паломничество и обещал его участникам частичное отпущение грехов. Знакомая и по совсем недавним событиям история, не правда ли?
Сельджукид Кылыч-Арслан с лёгкостью разгромил первых крестоносцев, но на следующий год история повторилась, и на этот раз пришли настоящие рыцари и лучники – профессиональные воины. Взяв Никею, они отправились дальше, и вот уже цари Дамаска и Антиохии просят друг друга и иных монархов о помощи, но безуспешно. История первых крестовых походов глазами мусульман – это «трагикомический рассказ о том, как братоубийственные распри между царями позволяли крестоносцам беспрепятственно захватывать город за городом».
Автор поражается отсутствию единства среди мусульман и пытается объяснить это тем, что «мусульмане не видели в происходящем никакого идеологического измерения. Им казалось, что на них нападают не как на мусульман, но как на отдельных людей, города, мини-государства». Проповедников же, описывавших вторжение как религиозную войну, мало кто слушал. И поэтому на два столетия Святая Земля и окрестные территории погрузились в пучину кровавого хаоса – волны западных «освободителей» убивали и грабили аборигенов, ассасины уничтожали лидеров, мешая мусульманам объединиться.
«Нападение с Востока» рассказывает о монгольском вторжении в Срединный исламский мир. И как это уже не удивительно звучит, спровоцировали монголов сами мусульмане, а именно правитель государство Хорезмшахов Алааддин Мухаммед. Сначала он убил и ограбил почти полтысячи купцов, находившихся под защитой монголов, а потом и унизил послов Чингисхана.
И задаётся важным вопросом: раз военные успехи ислама доказывали истинность откровения, то что же означали поражения? Некоторые исламские историки видели в нашествии монголов признаки конца света и того, что «Бог оставил мусульман».
Логично, что не меньшую, если не большую опасность для ислама формалист и воинственный экзотерик Ибн Таймия видел в экстатическом суфизме, ведь суфии «ослабляли и разлагали Умму изнутри, подрывая единство учения».
Автор критикует Буша-младшего за новую войну, провозглашенную как защиту свободы и демократии. И вполне убедительно подчеркивает, что тезисы двух противостоящих сторон – «Вы испорчены» и «Мы свободны» не являются тезисом и антитезисом, «каждая сторона видит в другой персонажа собственного нарратива». Можно сказать, что при определенном угле рассмотрения конфликт двух цивилизаций – это не только и, возможно, даже не столько конфликт религиозных фанатиков и секулярных свободолюбцев. Ансари упоминает книгу Тарика Али «Столкновение фундаментализмов», в которой автор полагает суть конфликта между Западом и исламом как религиозное противостояние между христианскими и исламскими фундаменталистами.
Не очень явно, но довольно прозрачно Ансари постоянно намекает, что неправильно видеть ислам как врага демократии, источник мизогинии и всех страхов современного западного человека и общества. Нет, лучше понять этот конфликт, как «трения, возникшие при встрече двух совершенно непохожих друг на друга миров».
Что же до демократии – ислам не против нее, он «просто в другом понятийном поле, в рамках которого «возможны и демократия, и тирания, и ещё множество состояний между ними».
И в качестве нахождения пространства и тем для конструктивного диалога он предлагает рассматривать илам не только в сравнении с другими религиями, что уведет на ложный путь, но и с политическими идеологиями, поскольку ислам ещё и социальный проект. А если взять масштаб побольше, то и в сравнении с другими цивилизациями – китайской, индийской, западной и прочими.
Наконец, ислам можно «рассматривать как одну из мировых историй, которые разворачиваются одновременно, и каждая из них включает в себя все остальные. Если смотреть на него в этом свете, ислам – эпический сюжет, медленно разворачивающийся в пространстве и времени, начиная с событий в Мекке и Медине четырнадцать столетий назад».
С этим выводом соглашусь и я сам, подчеркнув, что усердные и достаточно искусные старания автора представить историю Срединного мира как полуторатысячелетнюю драму лишь убедили меня в том, что в драматичности этой истории равно повинны как внешние факторы, так и внутренние, свои собственные акторы. И в этом смысле ислам как цивилизация не является уникальным исключением из всех прочих, что нисколько не отрицает его самобытности. Срединный Мир, несмотря на лежащее в его основе откровение – такая же человеческая история, а мусульмане, перефразируя Гердера – такие же «мысли Бога», как и христиане, иудеи, индусы, даосы, шаманисты и все остальные. Нельзя же, в самом деле, предполагать, что у Бога есть «более любимые», или «более хорошие» мысли?
Гедеон Янг, журналист, публицист
Категории статьи:
Оцените статью: от 1 балла до 10 баллов: