Галина Синило - Мотивы Экклесиаста - поэзия Симеона Полоцкого

Одним из важнейших прецедентных текстов для трагической эпохи XVII в., прежде всего для барокко, становится библейская Книга Экклесиаста.

Ведущие мировоззренческие принципы барокко находят для себя благодатную почву в раздумьях и афоризмах Экклесиаста.

Сам кардинальный ход мысли библейского автора — от утверждения тщетности и бренности бытия к призыву радоваться каждому его мгновению — находит многомерный и многообразный отзвук в барочном парадоксальном сопряжении предельного трагизма жизни и безудержного упоения ее красотой.

Вероятно, именно поэтому Экклесиаст выступает для эпохи барокко как смыслопорождающий текст, как метатекст, вызывающий к жизни новые и новые тексты.

Галина Синило - МОТИВЫ ЭККЛЕСИАСТА В ПОЭЗИИ СИМЕОНА ПОЛОЦКОГО

Именно с XVII в. можно говорить о четко выраженном, осознанном диалоге с Экклесиастом в европейской поэзии, в литературе в целом. Особенно ярко это представлено в творчестве итальянца Дж. Марино, испанцев Л. де Гонгоры и Ф. де Кеведо, французов Т. де Вио, А. де Сент-Амана, англичан Дж. Донна, Дж. Герберта, Г. Воэна, Р. Геррика, немцев М. Опица, П. Флеминга, А. Грифиуса, К. Г. фон Гофмансвальдау и др. Мотивы Экклесиаста ярко репрезентированы и в славянских литературах, особенно в польской поэзии — в творчестве М. Сарбевского, Д. Наборовского, И. Морштына, Я. А. Морштына, С. Морштына. Параллельно с польской литературой и отчасти под ее влиянием барокко складывается в восточнославянских литературах. Д. С. Лихачев пишет о русском XVII в.: «Это век, в котором смешались архаические литературные явления с новыми, соединились местные и византийские традиции с влияниями, шедшими из Польши, с Украины, из Белоруссии» [2, с. 344].

И далее исследователь подчеркивает, что барокко пришло в Россию именно из Беларуси и Украины: «Барокко пришло в Россию через поэзию Симеона Полоцкого, Кариона Истомина, Сильвестра Медведева, Андрея Белобоцкого, через канты, придворный театр, проповедь, сборники переводных повестей, через "литературные" сюжеты стенных росписей, через Печатный Двор и Посольский приказ, через появившиеся частные библиотеки и новую школьную литературу, через музыкальные произведения В. П. Титова и многое другое» [2, с. 356].

Не случайно первым названо имя Симеона Полоцкого (Самуила Гавриловича Петровского-Ситниановича, 1629-1680), крупнейшего восточнославянского поэта эпохи барокко. Язык, на котором он писал, был церковнославянским, но с элементами украинского и особенно белорусского языков. Как поэт Симеон Полоцкий сформировался именно в Беларуси. Как изестно, самыми значительными его поэтическими сборниками являются «Псалтырь рифмотворная» (1675), представляющая целостное переложение Псалтири, «Вертоград многоцветный» (1678), в котором собраны его религиозно-дидактические стихотворения, и «Рифмологион, или Стихослов» (1679), куда вошли его панегирические стихи.

Изначально поэзия Симеона Полоцкого ориентирована на диалог со Священным Писанием. Каких бы тем ни касался поэт, он вводит многочисленные аллюзии на Библию, а часто и прямые цитаты из нее. Обширный пласт интертекстуальности в поэзии Симеона Полоцкого составляют аллюзивные пласты, связанные с Экклесиастом. Это проявляется уже в ранний, белорусский, период его творчества, когда он писал на польском или латинско-польском языке, часто давая своим стихотворениям латинские названия. Так, первый сборник назван поэтом «Сагаііпа varia» («Разные стихотворения»). В него вошла весьма показательная «Песенка о смерти», написанная на польском языке.

В ней Симеон Полоцкий отдает предпочтение не только и не столько традиционной средневековой теме «песенок о смерти» или «пляски смерти», сколько весьма актуальной в эпоху барокко теме vanitas mundi и memento mori, в интерпретации которой для поэтов Нового времени решающим оказывается библейский дискурс, и в первую очередь размышления Экклесиаста. Поэт напоминает о кратковечности молодости и красоты, уподобляя их быстротекущей воде, деревьям и цветам в саду: их всех пожирает время — не только хрупкие цветы, но и кажущиеся такими сильными деревья; им всем предстоит быть срезанными острой косой и срубленными топором; так же «скашивает» и «срубает» человека смерть. Вслед за Экклесиастом белорусский поэт говорит о равенстве всех перед смертью, что и представляет собой достаточно болезненную проблему для человеческого сознания: ведь в чем справедливость, если одинаково обречены праведник (согласно библейскому определению, тот, кто «ходит с Богом», или «ходит перед Богом», т. е. опережает Его замыслы) и грешник?

Единственное, что, по мысли поэта Нового времени, может утешить человека, — это надежда на справедливое воздаяние за гробом. Симеон Полоцкий напоминает, что никакая земная власть, никакие посты, даже посты высших иерархов Церкви, не могут отвратить смерть. После смерти, когда истлеет прах человеческий, невозможно будет «отличить... кость от кости» [3, с. 151], но в одном можно не сомневаться: каждый получит свое воздаяние. Поэт говорит о неизбежности смерти и краткости земных наслаждений, о том, что счастье в его обычном житейском смысле еще более хрупко и быстротечно, чем жизнь, оно «день за днем плывет, как в реке вода» [3, с. 152]. Он призывает помнить об этом и уже здесь, на земле, жить с Богом, чтобы в Царстве Божьем окончательно удостоиться жизни вечной (это напоминает постоянный призыв Экклесиаста «бояться Бога» и настойчиво повторенное им в финале: «И о своем Создателе помни с юных дней...» — Еккл 12:1; здесь и далее перевод И. Дьяконова [1, с. 64]).

В сборнике «Сагтіпа varia» есть также стихотворение на латыни «Gloria inconstans est» («Слава изменчива»; по первой строке в современном переводе: «Почему мир привержен славе изменчивой...» [3, с. 173]), которое не просто варьирует общеизвестный мотив «Sic transit gloria mundi» («Так проходит земная слава»), но изначально насыщено библейскими аллюзиями. В качестве примеров великой, но все равно преходящей славы фигурируют библейские Соломон, Самсон, Авессалом, Ионафан, а наряду с ними — символы славы мира античного — Марк Туллий Цицерон и Аристотель.

Однако с самого начала вступает мотив экклесиастовский — мотив изменчивости, преходя-щести, суетности всего земного, в том числе и славы. Симеон Полоцкий сам выполнил перевод этого стихотворения на церковнославянский, где уже в первой строке словом «суетный», определяющим мир, недвусмысленно ввел топику Экклесиаста: «Почто мир суетный славе работает, / Ея же блаженство в часе исчезает. / Тол скоро власть ея зде ся изменяет, /Кол сосуд скуделен сокрушен бывает. / Повеждъ, где Соломон, славою почтенный, / Иль где есть Самсон — вождь непобежденный? / Где есть Авессолом, лицем украшенный? / Где Иоанафан, сладкий возлюбленный? / Како обратися он кесарь велможный, / Иль богатый он, пировник безбожный? / Повеждъ, где днесь Тулий, сладкоглаголивый, / Или Аристотел претонкомысливый? — / Тол мнози велможи и славныя страны, / Толицы владыци и вещи избранны, / Тол мнози князие во вселенной быша. — / Вси ся в мгновнии ока измениша» [3, с. 410].

Обращаясь к человеку, не могущему знать не только отдаленного будущего, но даже того, что готовит ему завтрашний день, поэт упрекает его в тщеславии, надменности и определяет библейскими метафорами «снедь червей», «пепел [прах] земный», «роса» и, наконец, «суета». В качестве духовно-этической программы Симеон Полоцкий выдвигает необходимость исполнения по свободному выбору человеческого долга — сегодня и сейчас заботы о ближнем, помощи людям, противостояния суете, возвышения над ней и размышления о вечном, о небесных дарах: «О тли, снеди червей, и пепеле земный! / О росо, суето, что тако надменный?! / Не веси аще день грядущий узриши, / Днесь, егда можеши, всем да угодиши. / Не даждъ убо сердцу в мирских суповати: / Что бо мир дарует, то хощет отъяти. /Пецися о вечных умом в небо зрети, /Блажен, иже мир сей возможе презрети» [3, с. 411].

С самого начала своего творческого пути Симеон Полоцкий размышляет, как и многие поэты барокко, над проблемой времени, его текучести, повторяемости и одновременно необратимости, его многообразия. Одно из стихотворений, написанных по-польски, называется «Переменчивость и многообразие времени». Оно открывается картиной вечного круговращения времени, следующего за круговращением неба, и это весьма напоминает размышления Экклесиаста в первой главе (см. Еккл 1:5-7). И так же, как у Экклесиаста ощущение круговращения времени и звездного неба рождает не чувство стабильности и гармонии, но горькое ощущение дурной бесконечности, повторяемости всех благоглупостей, творящихся в человеческом обществе («Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться, // И нет ничего нового под солнцем» — Еккл 1:9 [1, с. 42]), так и у Симеона Полоцкого представление о бесконечной повторяемости всего неотделимо от горечи осознания неправедности человеческого общежития.

Мотивы Экклесиаста, помогающие поэту воссоздать облик своего времени, как и постичь законы времени вообще, место и предназначение человека в земном мире, многообразно представлены в сборнике Симеона Полоцкого «Вертоград многоцветный». Многоцветному саду (вертограду) уподобляет Симеон Полоцкий свою поэзию, подчеркивая многообразие тем сборника и стремление прежде всего к постижению сущности жизни и Божественной мудрости, к диалогу с Богом. Размышления о времени, которое уподобляется быстротекущей реке, подмывающей берега человеческой жизни (цикл афоризмов «Время»), о самой жизни, о месте человека в ней и ответственности перед жизнью и Богом, религиозно-философские размышления и духовно-нравственные поучения составляют основу сборника.

Природа человека видится поэту — в духе его эпохи — дихотомичной, противоречивой. Человек часто непостоянен, изменчив как в желаниях плоти, так и в стремлениях разума, и именно последние осознаются Симеоном Полоцким как главный источник бед (стихотворение «Грехи ума»). Показательно, что в этом стихотворении звучит практически паскалевское, весьма свойственное эпохе барокко (а возможно, уже эхом некоторого опосредованного влияния дошедшее от великого французского мыслителя к белорусскому поэту) определение человека как «мыслящего тростника»: «Трости зыблемой ветром всяко подобимся, / в след мечтания блудна и умом носимся» [3, с. 352].

В сборнике «Вертоград многоцветный» многообразно представлены мотивы Экклесиаста и есть даже прямые парафразы библейской книги. Так, стихотворение «Веселие мира есть суета» уже самим названием задает отсылку к основному концепту Экклесиаста — «суета», «тщета». В самом же начале текста прямо звучит в переводе на восточнославянский язык слово Экклесиаст: поэт передает его как Церковник и вкладывает в его уста собственный парафраз Еккл 2:4-10, который можно практически рассматривать как перевод, настолько он точно передает библейский текст: «Церковник мудрый егда царствоваше, / во всяких вещех богат зело бяше. / Сам он глаголет: «сотворих ограды и винограды; / насадих древо плода всероднаго, / вкусу гортани зело угоднаго; / купели создах, мнози раби быша, иже служиша; / скоты и стада стяжах пребогата, / множество сребра и доволство злата, / имений много. Собрах сладкопевцы и виночерпцы. / Стяжах премудрость, имех вся велия, / не браних сердцу всяка веселия, / и очи мои что-либо хотеша — свободно зреша» [3, с. 336].

Далее у Экклесиаста сказано: «Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки, / И на труды, что исполнить я старался, —/ И вот, все — тщета и ловля ветра, / И нет пользы под солнцем!» (Еккл 2:11) [1, с. 44]. В свою очередь, Симеон Полоцкий далее, уже от своего имени, пересказывает мысли Экклесиаста, актуализируя их для своего времени. Прежде всего он напоминает о том, что все деяния человека, направленные вовне и для собственных удовольствий, равно как и результат этих деяний, библейский мудрец определяет как «суету».

Затем он предупреждает об опасности злоупотребления вином, бездумного и глумливого веселья, накопления богатств. Все это губит человеческую душу, в конечном счете ввергает ее в ад. Симеон Полоцкий по-своему передает мысль о знании, умножающем печаль, подчеркивая, что оно еще и лишает человека покоя, раздувает его гордыню. Поэт убежден, что в этой жизни нужно предаваться духовным радостям, что только они открывают путь к вечности: «Что честь велия может ползовати? / Скорби печали весть та умножати, / отъемлет покой, а уж надымает, гордость раждает. / Не могу долго веселитиси я, / да ищет кождо радости иным, / яже духовые ум возвеселяет, вечно бывает» [3, с. 336-337].

В стиховорном цикле «Живот» Симеон Полоцкий с особенной силой говорит о непредсказуемости и хрупкости земного бытия, неизвестности, подкарауливающей человека, и о том, что опору в этой жизни ему дает лишь вера в блаженство, обретаемое в небесном мире. Вслед за Писанием Симеон Полоцкий напоминает, что главным залогом обретения небесного блаженства является осмысленная и достойная, несмотря на всю ее суетность и призрачность, земная жизнь человека, посылаемая каждому как испытание. Поэт-проповедник подчеркивает важность не только спасающей благодати Божьей, но и добрых дел человека для обретения жизни вечной: «Благодатию убо Господь ны спасает, / но и добрых деяний от нас Он желает / Да содействуем Его святей благодати, / тако удостоимся жизнь вечну прияти» [3, с. 359].

Таким образом, белорусский мыслитель и поэт подчеркивает, что жизнь — не только юдоль скорбей, от которой нужно как можно быстрее отрешиться, но и достойное поле применения человеческой активности, место формирования и испытания его духовной зрелости, нравственного совершенства, верности Богу. В этом плане мысли Симеона Полоцкого не только совпадают с мыслями многих его великих современников в Западной Европе (например, Дж. Донна или А. Грифиуса), но и предваряют некоторые идеи Просвещения.

В цикле «Жизнь» поэт варьирует те же размышления. Так, третье стихотворение открывается мыслями об ошибочности позиции тех, кто полагает единственной и вечной нашу временную земную жизнь, а о подлинной вечности даже не помышляют (см. [3, с. 359]). За этим резонно следует вопрос: что представляет собой наша земная жизнь, или, как говорит поэт, «житие наше»? И ответ дается прежде всего словами Экклесиаста — «суетно, худо, кратко и непостоянно» [3, с. 359].

Пытаясь определить жизнь, ее ускользающую от человеческого понимания сущность, поэт подбирает цепи метафор в духе своей эпохи — ив духе центрального экклесиастовского понятия гэвэлъ, означающего все, что быстро исчезает, но прежде всего — «легкое дуновение», «пар, выдыхаемый изо рта», «пустое», «ничто». Однако помимо устойчивых барочных топосов под пером Симеона Полоцкого возникает и чрезвычайно оригинальная метафора, не встречающаяся у его современников: жизнь уподобляется слабой сетке паутины, сплетенной пауком; точнее, поэт говорит о том, что жизнь более хрупка, чем эта паутина. Тем не менее при мысли о том, какого же наиболее подходящего определения заслуживает земная жизнь, ему в голову приходит одно, наилучшее: «суета сует» («суетие суетий» [3, с. 360]). Только осознав это сполна, человек может возвыситься над бренностью временной земной жизни и открыть свою душу вечности.

Таким образом, топика Экклесиаста помогает Симеону Полоцкому — в духе эпохи и в соответствии с его религиозными представлениями — исполнить свое предназначение поэта-проповедника и выразить мысль об относительности и временности земного бытия, о необходимости для каждого верующего отрешиться от жизни дольней и истинно возлюбить горнюю. Помогает ему в этом и внутренняя диалогичность и полемичность жанра диатрибы, черты которого свойственны также Книге Экклесиаста.

Литература

Ветхий Завет: Плач Иеремии; Экклесиаст; Песнь Песней / пер. и коммент. И. М. Дьяконова, Л. Е. Когана при участии Л. В. Маневича. — М: РГТУ, 1998. — 345 с.
Лихачев, Д. С. Русская литература / Д. С. Лихачев // История всемирной литературы: в 9 т. — М.: Наука, 1987. — Т. 4. — С. 343-360.
Полоцкий, Симеон. Вирши / Симеон Полоцкий; сост., подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. В. К. Былинина, Л. У. Звонаревой; науч. ред. В. Г. Короткий. — Минск: Маст, літаратура, 1990 — 446 с.

Категории статьи:

Оцените статью: от 1 балла до 10 баллов: