Ясперс - Ницше и христианство

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: "Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не  протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна  позиция: безусловное "Нет" (XVI, 408)1. Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спокойного исследования к язвительному  памфлету. С удивительной изобретательностью он  меняет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне  против христианства — войне небывало  радикальной и до конца осознанной. 

 

Зная об этой пламенной вражде,  внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупик  перед некоторыми его высказываниями, на  первый взгляд никак не совместимыми с  антихристианством. Ницше случается говорить о  христианстве так: "Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось  узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем" ("Письмо к Гаагу", 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: "Неизменное благоговение перед  Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству..." (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по  линии обоих родителей, видит в совершенном  христианине "благороднейший из человеческих  типов", с какими ему приходилось сталкиваться: "Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях" (XIV, 358). 

 

Словом, если мы решим перебрать все  высказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то "священнослужителе"  или о "Церкви", мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда,  отрицательные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить. 

 

Так, священников он называет "коварными карликами", "паразитическим типом человека", "миропомазанными клеветниками", "ядовитыми пауками на древе жизни", "самыми ловкими из сознательных лицемеров", — и вдруг  неожиданный панегирик "в честь благородных священнических натур": "Народ тысячу раз прав в своей неизменной любви к людям этого типа: к  кротким, простым и серьезным, целомудренным священникам, которые принадлежат к нему и выходят из него, но выходят как посвященные, избранные, обрекшие себя на жертву ради него; и перед ними он может безнаказанно излить свое сердце..." (V, 287-288). К известным  священническим типам он выказывает чуть ли не робкое уважение; именно христианство,  полагает он, "отчеканило самые, пожалуй, тонкие лица в человеческом обществе: лица, несущие на себе печать высокой и наивысшей католической  духовности... 

 

Перевод с немецкого Т.Ю.Бородай 

Московский философский фонд «МЕДИУМ» Москва 1994 

ISBN 5-85691-007-9 

 

Взгляд Ницше на мировую историю 

Новая философия Ницше 

Место Ницше в истории философии 

 

 

Ницше отвечает: некий человеческий тип, которому нужно дать психологическую  характеристику. Иисус несет в мир новую жизненную  практику, а не новое знание, перемену жизни, а не новую веру (VIII, 259). Им руководит  "глубинный инстинкт", указывающий, "как должно жить, чтобы ощущать себя "на небесах", чтобы ощущать себя "вечным" (VIII, 259). То  "блаженство", которым жил Иисус, которого он достиг своей жизненной практикой, есть  "психологическая реальность спасения" (VIII, 259). 

 

Это блаженство заключается в том, чтобы "чувствовать себя дома в том мире, который не властна потревожить никакая реальность — в мире внутреннем" (VIII, 253). Иисус говорит только о нем: "жизнь" или "истина" или "свет" — этими словами он обозначает глубину  внутреннего мира; все остальное — вся реальность, вся природа, сам язык — ценны для него лишь как символы, знаки в сравнении, в притче" (VIII, 257). В предельно краткой форме это звучит у Ницше так: "Блаженство — единственная реальопределено. А дело блаженного проявляется в том, что он проходит мимо мира, или сквозь мир, не  позволяя ему себя затронуть. Какие же следствия должны проистечь из подобной установки? Вот как выводит их Ницше. 

 

Первая, с необходимостью следующая  отсюда заповедь: никогда ничему не противиться! Ничему не говорить "нет", всему говорить "да". Именно такую установку Иисус называет  любовью. Его "жизнь в любви, без исключений, без дистанции" (VIII, 252) означает, что для него все равно близко. Он не делает "различия между чужими и своими, между иудеями и не-иудеями" (VIII, 258). Это неизбирательная любовь ко  всякому ближнему, к тому, кто случайно оказался сейчас рядом. Такая любовь действительно  "никого не презирает". 

Но это непротивление любви не  ограничивается тем, что игнорирует всякие различия. Христианин не борется — не борется даже тогда, когда его собственная жизнь под угрозой.  "Подобная вера не гневается, не осуждает, не  защищается, она не "приносит меча". Христианин "не противится тому, кто держит против него зло, ни словом, ни в сердце своем" (VIII, 258). Он не вступает в борьбу ни при каких  обстоятельствах, и потому "не показывается в судах и ни против кого не свидетельствует ("Не клянись!")"  (VIII, 258). 

 

Но если поколеблено в своих основах все различающее, деятельное отношение человека к миру, если то, что он привык звать  действительностью, оказалось лишь зыбкой символикой, существующей для того, чтобы говорить с ее  помощью о подлинной действительности — о внутреннем блаженстве, тогда неизбежно и второе следствие, о котором Ницше говорит так: ""Подобная символика раг excellence стоит за пределами всякой религии, всех культовых  понятий, всякой истории, всех книг, всех  искусств". "Знание" и "мудрость" Иисуса  заключаются как раз в полнейшем неведении того, что такие вещи вообще бывают" (VIII, 257). "С  культурой он не знаком даже понаслышке... и потому ему нет нужды даже отрицать ее... То же самое относится и к государству, к труду, к войне — он никогда с ними не сталкивался, и потому не имел причины отрицать "мир"... Ибо отрицать что бы то ни было для него решительно  невозможно..." (VIII, 257). А поскольку нет больше  никаких противоположностей, то нет и "понятий вины и возмездия. Грех и вообще всякое  предполагающее дистанцию отношение между Богом и человеком отменено начисто" (VIII, 258). 

 

А после того, как вся мировая  действительность растаяла, как мираж, становится — третье следствие — недействительной и смерть. "В Евангелии начисто отсутствует понятие  естественной смерти: смерть не мост, не переход — ее просто нет, ибо она принадлежит иному,  нереальному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существует для проповедников "благой вести"..." (VIII, 260). 

 

Своей смертью Иисус подтвердил  блаженство своей жизненной практики: "Этот "благовестник" умер, как жил: не ради "искупления людей", но для того, чтобы показать, как нужно жить". Именно так "ведет он себя перед судьями... ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не  отстаивает свои права... Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, — он с ними и в них". И это принципиальная установка: "Не  защищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность... не противиться даже и злому - любить его..." (VIII, 261). 

 

Характеризуя таким образом жизненную практику Иисуса, Ницше тем самым  показывает одну из принципиальных возможностей  человеческого бытия вообще. Он ставит вопросы так: что за люди, какого типа люди способны  избрать себе такой путь? какого рода человеком должен был быть Иисус? Подобные вопросы Ницше называет вопросами о физиологических условиях. И вот как он отвечает. "Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению, словно кричащая всему на свете "Не тронь меня!", не выносящая малейшего прикосновения, ибо слишком глубоко его воспринимает", приводит к инстинктивной  ненависти к реальности. "Крайняя восприимчивость к страданию и раздражению ощущает всякое сопротивление как совершенно непереносимое неудовольствие; единственное блаженство  (удовольствие) заключается для нее в том, чтобы ничему больше не противиться", и потому она чисто инстинктивно исключает всякое  отвращение, всякую вражду: "единственной,  последней жизненной возможностью остается для нее любовь". Эту безграничную  восприимчивость к страданию и раздражению Ницше  называет "физиологической реальностью" (VIII, 253). 

 

В этом контексте вполне закономерна  известная характеристика, которую Ницше дает Иисусу: "Подобная смесь возвышенного, больного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием" (VIII, 255). Ему смешно, что Иисуса порой называют героем или гением. "Любой физиолог, строго говоря, употребил бы  здесь совсем другое слово — слово "идиот"..." (VIII, 252). Слово "идиот" Ницше понимает при этом точно в том же смысле, в каком  Достоевский называл "идиотом" своего князя Мышкина.