Альбрехт - Овидий - Введение

Местом рождения Овидия был Сульмон (ныне Сульмона) в девяноста милях к востоку от Рима, в Пелигнии. Городок лежит в плодородной долине у подножия высокой скальной гряды серого цвета. На вершинах, возносящихся выше 2700 м, с осени и до весны виден снег, чья пронизанная солнцем белизна состязается с пышной зеленью долины. Когда Овидий пишет о творце, повелевающем горам вознестись, можно думать, что неосознанно он опирался на зрительные впечатления детства (М. 1,44).

 

В «Любовных элегиях» он воспевает климат своей родины: там веет приятный, прохладный ветерок даже и в разгар лета (Л. 2,16, 3-6 и 36); избыток свежей воды напоминает то о рае, то о всемирном потопе (ibid. 34 сл.). Неудивительно, что отец Овидия достиг библейского возраста, а матери удалось пережить его (С. 4,10,77-80). Здоровые условия жизни в детстве, несомненно, внесли свой вклад в гармоничное развитие поэта: несмотря на тщедушное сложение (ср. Л. 2,10, 23 сл.), у него нет недостатка в воодушевлении и энергии. Его бьющая ключом поэтическая натура не боится сравнения с обильными родниками его родины. Поэт никогда не утратит вкуса к прекрасным садам (Я. 1, 8,45 сл.; 59 сл.) и само собою разумеющееся близкое знакомство с жизнью растений. Столичный лоск его стихов не должен вводить нас в заблуждение относительно того, насколько многим он обязан своим сельским корням.

 

Перевод А. И. Любжина

М.: Издательство «Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина», 2018. 368 с.

ISBN 978-5-87245-225-6

Кем был Овидий?

Библиография

 

 

Этот поэт — тоже звезда со своим

собственным светом, и ей никогда не грозит

затмение, если наука будет добросовестно

относиться к своим обязанностям.

Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф,

«Эллинистическая поэзия» (1924)

 

Публий Овидий Назон, время жизни которого приходится на эпоху незадолго до и вскоре после Рождества Христова, известен как поэт любви, богов и изгнания — эти три большие темы последовательно приходят на смену друг другу в три периода его творчества, оказывая при этом взаимопроникающее влияние друг на друга.

 

В «Любовных элегиях» он пишет о любви с точки зрения мужчины, зато в «Посланиях героинь» — и это отважное новшество для римской литературы — он смотрит на нее женскими глазами. «Искусство любви» объединяет оба ракурса, рассматривая опыт взаимоотношений в систематическом и инструментальном аспекте. Задача «Лекарств от любви» — не в том, чтобы истребить ее вовсе, но только в том, чтобы предотвратить печальные последствия (такие, как самоубийство); таким образом, это не свидетельство о перемене образа мыслей, но продолжение предпринятой в «Искусстве любви» попытки наложить на бога любви узду рациональности и перехитрить его умной игрой, смешивая безусловную покорность с ловким расчетом. Таким образом, первый период творчества Овидия — это энциклопедия любви.

 

С богатой палитрой эротического опыта (вплоть до таких щекотливых тем, как импотенция и аборт) здесь сочетается гуманистическая апология такта и взаимоуважения во взаимоотношениях между полами. Не напрасно в эпоху Средневековья, Возрождения и в Новое время творчество Овидия как «мастера изображения человеческого сердца» встречало живой отклик в литературной и культурной сфере. Серьезные и судьбоносные аспекты любви с большей четкостью актуализируются в «Посланиях героинь» и в (утраченной) трагедии «Медея»; таким образом, их можно рассматривать как подготовительную работу для среднего творческого периода. Этот последний отмечен двумя масштабными произведениями — «Метаморфозами» и «Фастами». Здесь средоточием являются соответственно греческий миф и римская религия. Овидий превращается в «поэта богов».

 

Однако и в этих произведениях он никоим образом не отрекается от любви. Что касается «Фастов», то старшие поколения исследователей даже упрекали поэта в эротизации римской религии; в «Метаморфозах» трудно найти повествование, где не было бы ни одной любовной истории; но, в отличие от «Искусства любви», ракурс меняется: любовь описывается не как техника, подверженная манипуляции, но как судьба, испытываемая по большей части страдальчески и неотделимая от боли и от гибели. Более ярко, чем в «Любовных элегиях», на передний план выступает супружеская любовь — вплоть до двойных апофеозов. Более чем двумя с половиной сотнями содержащихся в этом произведении историй о превращениях Овидий завещал Западу богатую сокровищницу греческих мифов. Поэтому в Средние века и Новое время «Метаморфозы» стали светской Библией для поэтов и мастеров изобразительного искусства.

 

По неизвестным причинам сосланный Августом на берег Черного моря, в последний период своей жизни Овидий воплотил в поэзии опыт изгнанника. «Скорбные элегии» и «Письма с Понта» развивают эту тематику столь же всесторонне, как прежде писал Овидий о любви и мифологии. По иронии судьбы письма о разлуке, которые он прежде в «Посланиях героинь» писал от чужого имени, теперь ему приходится сочинять, имея в виду сюжет своей собственной жизни. Элегический жанр, представавший в его юношеских стихах литературной игрой, возвращается к своим историческим истокам: это утилитарная публицистика. Поэт большого города должен отказаться от атмосферы Рима — своей жизненной стихии — и вынужденно предвосхищает современный опыт изоляции писателя от общества. Это делает его предшественником и светским ангелом-хранителем бесчисленных авторов Нового времени, живущих в изгнании или избравших внутреннюю эмиграцию, и он создает образцовое оформление этого опыта одиночки, таланта, предоставленного самому себе.

 

В дальнейшем в центре нашего внимания будет творчество, а не жизнь поэта. Вряд ли возможно написать биографию античного автора. На самом деле, когда речь идет о знакомстве с фактами жизни Овидия, нам приходится обращаться практически исключительно к его собственным стихам. То, что поэзию нельзя измерять достоверностью ее исторической фактуры, — не новейшее открытие литературоведения, а прописная истина. Но столь же верно и то, что литература возникает не в безвоздушном пространстве, а в определенном культурно-историческом контексте, что она пишется людьми и для людей. Простые решения (будь это слепая доверенность к буквальному смыслу или радикальный скептицизм) неадекватны двойной природе поэтического самовыражения — несравненного сочетания поэзии и правды. Ведь, с одной стороны, историзирующие реконструкции «настоящей» жизненной или любовной истории на основании элегий сами по себе превращаются в роман и тем самым оказываются фикцией, в то время как с другой стороны отрицание какой бы то ни было связи с реальностью — идущее навстречу удобному стремлению создать химически чистое литературоведение — равносильно признанию банкротства исторического исследования как такового.

 

На среднем пути, идти по которому все равно что идти по лезвию ножа, но который один только и приемлем с научной точки зрения, возможны различные степени уверенности: кто-то в сомнительном случае скорее выскажется против свидетельства Овидия, кто-то — за него. Весьма полезно во всяком случае уделять внимание литературным топосам, прежде чем делать выводы касательно истории: это будут поспешные выводы. Однако ж нельзя исключать и тот случай, когда и «топическое» высказывание (напр., «люблю тебя») в конкретном случае сделано всерьез и может иметь отношение к действительности. В зависимости от роли, в которую соскальзывает автор, его «я» от текста к тексту может становиться иным. Само собою разумеется, что его недопустимо отождествлять с человеком Овидием. Несмотря на то, обозначения «Овидий» или «поэт» в дальнейшем где только возможно сохраняются, чтоб читатель не спотыкался в каждом предложении о словосочетания вроде «элегическое я», «(мета)поэтическая личность», «повествователь от лица автора».

 

Также отказываемся мы использовать для различения такие типографские признаки, как Овидий без кавычек, “Овидий” или «Овидий» (или же Назон). Однако мы не будем уклоняться от поэтологического дискурса там, где он необходим по предметным соображениям. После целого ряда заслуженных, «образцовых» и выдающихся исследований это ставит перед собой задачу сделать для читателя актуальным творчество Овидия (в конечном итоге неразделимое) как одно целое. Утомившись от обобщений как идеологического, так и иного порядка, можно сделать лозунгом слова Б.У. Бойд (2002, с. 115): «Овидий — в деталях». Наряду с диалогом Овидия с более ранними текстами и потомства — с самим творчеством Овидия необходимо по достоинству оценить диалог между его различными произведениями.

 

Много лет тому назад мой незабвенный гейдельбергский коллега Эгон Ремиш побудил меня написать эту книгу. Его памяти, равно как и всем наставникам латыни и всем друзьям Овидия, мы ее посвящаем.