Роде - Серен Кьеркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни

Петер П. Роде - Серен Кьеркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни
Жизнь Киркегора бедна событиями. Однако для этической личности не существует множества событий, от которых бы она зависела. Этическая личность переживает события, позволяя своей индивидуальности формироваться их посредством точно так же, как посредством своей индивидуальности она оставляет неизгладимый след в каждом человеке, с которым встречается. Назовем людей, с которыми Киркегор оказался в течение своей жизни в особенных, повлиявших на его судьбу отношениях: отец, сделавший из него верующего; Регина, юная девушка, с которой он был помолвлен и которая сделала из него поэта; писатель и журналист Меир Арон Гольдшмидт, ставший причиной киркегоровского презрения к миру и мирскому; и наконец, епископы Мюнстер и Мартенсен, подобным же образом ставшие для Киркегора персонификацией извращенного «христианского мира».
 

Петер П. Роде - Серен Киркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни

(с приложением фотодокументов и других иллюстраций)
Перевод с немецкого, составление приложения и послесловие Николая Болдырева
Перевод выполнен по 22 изданию, вышедшему в июне 1995
ISBN 5-8029-0024-5 (рус.)
ISBN 3-499-50028-0 (нем.)
Урал LTD 1998
Originally published under the title Soren Kierkegaard in the series «rowohlts monographien»
RowohltTaschenbuch VerlagGmbH, Reinbek bei Hamburg
 

Петер П. Роде - Серен Киркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни - Содержание

  • Введение  
  • Отец, или Вера
  • Студенческие годы
  • Землетрясение
  • Регина, или Поэтическая
  • Почему Киркегор порвал с Региной?
  • Поэтическое творчество
  • Первая поездка в Берлин
  • Копенгаген как культурный центр
  • Двойное движение бесконечности
  • Сведение счетов с Гегелем
  • Гольдшмидт, или Столкновение с мирским
  • Гольдшмидт
  • Чрезвычайная инстанция, или Спор с церковью
  • Мюнстер
  • Регина
  • Навстречу катастрофе
  • Киркегор и наше время
  • Экзистенциальное мышление
  • Ненаучная психология
Хронологическая таблица
Суждения и мнения
Библиография 
Именной указатель
Приложение
  • С. Киркегор. Или — Или (фрагменты)
  • С. Киркегор. Из дневников
  • С. Киркегор. Идеал женщины 
  • С. Киркегор. Христос есть путь 
  • С. Киркегор. Из цикла «Фантазии об одиночестве на стадиях жизненного пути»
  • Н. Болдырев. Киркегор и Кафка
  • Лев Шестов. Киргегард и экзистенциальная философия (главы из книги)
  • Послесловие переводчика

Петер П. Роде - Серен Киркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни - Студенческие годы

 
В 1830 году Киркегор сдал экзамен на аттестат зрелости и начал заниматься на теологическом факультете Копенгагенского университета. Старый рационализм был здесь еще не преодолен, однако весьма сильно атакован с самых разных сторон, главным образом людьми, находившимися под влиянием немецкого романтизма.
 
Первому его знакомству с Гегелем способствовал Йохан Людвиг Хайберг, бывший для целого поколения интеллектуальным диктатором датского Парнаса — отчасти благодаря своей критической деятельности, отчасти в качестве автора ряда театральных пьес, отчасти как директор Королевского театра и, наконец (но не в последнюю очередь), благодаря своему браку с ведущей датской актрисой тех времен Йоханной Луизой Хайберг.
 
Йохан Хайберг был сыном одного из самых крупных оппозиционеров восемнадцатого столетия, в конце концов изгнанного из страны и уехавшего в Париж, где он какое-то время был секретарем Наполеона. После падения последнего у него начались не лучшие времена; умер он в 1841 году в бедности и к тому же ослепшим. Сын, посетивший отца в Париже, хотел от жизни большего, нежели «элегантности» и художественных удовольствий, и потому спустя год вернулся домой. На первых порах ему пришлось удовлетвориться должностью доцента датского языка и литературы в Кильском университете, должностью по тем временам не особенно престижной, поскольку усиливающийся среди немецких студентов национализм создавал растущее противодействие всему датскому. Здесь он написал «Морфологию датского языка» и «Скандинавскую мифологию», выйдя через это к философским занятиям. Один из коллег как-то одолжил ему «Энциклопедию» Гегеля. Что из этого вышло, о том он рассказал сам в своих «Автобиографических фрагментах»:
 
«В то время (летом 1824 г.— Автор) я намеревался съездить по личной надобности в Берлин, и поскольку среди других рекомендаций, которыми я запасся, было также поручение Бергера передать устный привет Гегелю и, следовательно, мне в скором времени предстояло оказаться с этим человеком с глазу на глаз, вдвойне не терпело отлагательств хотя бы мало-мальски ознакомиться с его системой. Взятую у Бергера книгу я возвратил ему перед своим отъездом, однако, прибыв в Гамбург, тотчас купил себе экземпляр, который и прихватил с собой в дилижанс, где, сидя рядом с проводником, поочередно то болтал с ним, то изучал Энциклопедию, закончив это занятие в тот самый момент, как въехал в Берлин. В продолжение тех двух месяцев, что я провел в этом городе, я непрерывно и все далее углублялся в новую систему, и не только благодаря систематическому чтению гегелевских сочинений, но также — и быть может главным образом — благодаря беседам с виднейшими тамошними гегельянцами, в особенности с Гансом, хотя и в неменьшей степени с самим Гегелем, который с величайшим добродушием отвечал на мои незрелые вопросы в те несколько приятных часов, что я провел в его доме и семье.
 
Тем не менее при отъезде из Берлина я находился еще в порядочном недоумении в отношении того нового материала, который перерабатывал. Я никак не мог отыскать истинного угла зрения, под которым целое могло бы явиться во всей своей внутренней связности.
На обратном пути, остановившись в Гамбурге, прежде чем вернуться в Киль, я в течение шести недель непрерывно размышлял над тем, что мне было еще неясно; и вот однажды случилось так, что, сидя в своем номере в ♦Английском короле» с Гегелем на столе и с Гегелем в мыслях и одновременно прислушиваясь к прекрасным хоралам, почти непрерывно звучавшим из механизма курантов церкви Святого Петра, я внезапно — ничего подобного я ни до, ни после не переживал — моментально все увидел внутренним зрением; это было подобие молнии, осветившей вдруг целый регион и пробудившей во мне ясное представление о дотоле скрытых центральных мыслях. С того мгновенья система в ее главных чертах уяснилась мне, во мне родилось убеждение, что я постиг ее сокровенное ядро... И теперь я могу признаться, что это чудесное мгновенье было важнейшим событием моей жизни, подарившим мне тот покой, ту уверенность, то чувство собственного достоинства, которых прежде я никогда не знал.
Прибыв в Киль и прослышав там, что в Копенгагене происходят детерминистские распри, и понимая, что предмет борьбы, увиденный из гегелевского центра, может быть продемонстрирован в совершенно новом освещении, я написал статью о человеческой свободе — первый на датском языке экскурс в гегелевскую философию.
 
Могу с уверенностью сказать, что новый свет, открывшийся мне, оказал влияние на все последующие мои дела и начинания, даже на те, связь с которыми трудно было бы предположить. Так, например, я никогда бы не начал писать водевили и вообще не стал бы драматургом, если бы не научился, благодаря гегелевской философии, понимать отношение конечного к бесконечному и через это испытывать то уважение к конечным вещам, которого у меня до тех пор не было, но без которого драматургу ни за что не обойтись. Если бы благодаря этой философии я не научился постигать важности огранки и ограничений, то не смог бы ни задать границ самому себе, ни остановиться на тех небольших, локальных формах, которые ранее мною просто презирались. Впрочем, моему повороту содействовало и недавнее мое знакомство с французским водевилем. Кроме того, во время своего шестинедельного пребывания в Гамбурге я посмотрел там водевиль «Венцы в Берлине», ощутив в этом пересаженном на немецкую почву произведении некую дополнительную окраску сердечности и музыкальности, не свойственную французам. В этой ситуации нужен был лишь толчок, чтобы мои идеи оформились и явились на свет божий, и такой толчок я получил во время пребывания в Копенгагене летом 1825 года, когда, поделившись с советником Коллином, тогдашним директором театра, своими мыслями о возможности датского водевиля, я услышал пожелание попытаться это сделать. С королевского разрешения я продлил мое пребывание в Копенгагене, и поскольку мой первый опыт удался сверх всяких ожиданий, не стал возвращаться в Киль, а уволился со службы и продолжил писать для сцены».
Таким образом, гегелевская философия пришла в Данию словно некое откровение — обстоятельство, над которым Киркегор позднее иронизировал. И своего рода жизненной задачей для него самого стала именно борьба с Гегелем; последнее, впрочем, не исключает того факта, что вначале он сам много от него получил, основательно изучив его сочинения.
 
Но конфронтировал он с Гегелем еще и с другой стороны. Будучи студентом, он ходил на манудукцион[1] к новоиспеченному кандидату теологии Г. Л. Мартенсену, происходившему из Шлезвига, детство проведшему во Фленсбурге, вследствие чего разговорным языком у него в детстве был нижненемецкий. Благодаря этому он легко вошел в немецкую интеллектуальную жизнь, испытывая симпатию к Шлейермахеру, с которым был в личных дружеских отношениях, равно как и с Гегелем и с католическим мыслителем Францем Баадером, который вывел его — во всяком случае он в это верил — в просторы, лежащие за Гегелем. Впрочем, нетрудно заметить, что все свое мышление Мартенсен построил на понимании бытия как цепочки антагонизмов, которые необходимо «снять», и вклад Баадера в эту основополагающую идею заключался скорее всего в подчеркивании того, что любая философия, надеющаяся обрести цельный взгляд на бытие, должна обладать религиозным исходным пунктом в противовес принципу автономного мышления тогдашней господствующей философии. Тем самым Мартенсен встал на точку зрения Ансельма — credo ut intelligat: верю, чтобы мочь понять, чтобы познать; в качестве тварного существа человек не может познать бытие — единственно лишь посредством Бога в качестве предпосылки и авторитета. Таким образом, Мартенсен склонялся к мистике, и не удивительно, что одну из своих будущих книг он посвятит Якобу Бёме.
 
Главная мысль, пронизывающая все творчество Мартенсена, заключалась в том, что вполне возможно объединить веру и мышление и создать всеобъемлющий синтез, в котором растворились бы все противоречия и контрасты,— собственно говоря, романтическое жизневоззрение, перенесенное в теологию.
 
Но борьбу именно с этой идеей Киркегор, став зрелым мыслителем, и рассматривал как первую свою задачу; и когда два эти человека, чьи пути позднее роковым образом пересекутся, встретились впервые (один — студент, другой — манудуктор), то моментально родилась антипатия, хотя вначале и скрытая. Контрастны они были не только несходством во мнениях, но и темпераментами. Мартенсен, еще будучи молодым человеком, манерами и внешностью напоминал прелата и будущего епископа; Киркегора же отличали, во всяком случае на первых порах, замкнутость и острый критицизм. Мартенсен находил Киркегора одаренным, но склонным к софистике; Киркегор же как-то вскоре заметил, что если кто хочет исследовать проблему всерьез и глубоко, тому бессмысленно обращаться к Мартенсену, ибо его доводы, хотя и блестящие, не выдерживают обстоятельного анализа.
 
Вследствие всего этого юный Киркегор чувствовал отторжение от рационалистического направления, господствовавшего на теологическом факультете: и от сектантства Грундтвига, и от гегелевской спекуляции, какими они являлись в интерпретации Мартенсена. Теология не могла дать ему того, чего он жаждал, к тому же и дома он чувствовал себя не очень уютно: его постоянно угнетало подозрение, что с отцом что-то не то, что отцовская набожность — разновидность банкротства, а не вера в спасение.
 
Эта догадка со временем подтвердилась. Все, что нам ныне известно, мы узнаем из его дневников. Первая датированная запись в них относится к апрелю 1834 года, когда Киркегору был без малого двадцать один год. Однако как автор дневника он не отличался тогда особым прилежанием (позднее он изменится в этом отношении), здесь больше поэтических раздумий, нежели заметок о реальных переживаниях. Создается впечатление, что в эти первые годы он избегал фиксировать действительные события своей жизни. Узнаем мы о них лишь из лаконичных намеков дневников более поздней поры, зачастую несколько лет спустя. А если учесть, что нередко из дневников вырваны целые страницы, видимо в тех местах, где, как он полагал, он проявил излишнюю чистосердечность, и что дневник — в противоположность иным текстам — писался обычно что называется летящим пером, с вольными грамматическими и логическими связками и взаимосвязями, без особой оглядки на возможные противоречия,— станет понятно, что требуется поистине детективное остроумие, чтобы дознаться об истинном происшествии. С полной уверенностью дознаться до реальных событий невозможно, но сам процесс все же поддается реконструкции с вероятностью не столь уж незначительной. Помимо дневников можно обнаружить по крайней мере еще одно убежище Киркегора: произведения, в значительной степени пронизанные автобиографическими мотивами. Так, например, в «Стадиях на жизненном пути» мы встречаем фрагмент под названием «Сон Соломона». Здесь говорится:
 
«Если существует мука симпатии, то она в том, что приходится стыдиться своего отца — того, кто любим тобою больше всех, кому ты больше всех обязан, но к кому при всем при том ты вынужден приближаться со спины или отвернув в сторону лицо, чтобы никто не заметил твоего смущения. Какое же в сравнении с этим наслаждение иметь возможность любить так, как того вполне жаждет сыновняя потребность, и когда еще к этому счастью добавляется возможность гордиться отцом, поскольку он принадлежит к избранным, поскольку он еще при жизни признан человеком выдающимся, могущественным, признан гордостью страны, Божьим другом, обетованием будущего. Он — прославляемый в прижизненных воспоминаниях о нем! Счастливый Соломон, это был твой жребий!
Итак, абсолютно счастливый, жил Соломон при пророке Натане. Могущество и героическое величие отца не воодушевляли его к деяниям, ибо к тому не представлялось случая, однако они воодушевляли его к изумлению, а изумление помогло ему стать поэтом. Но если поэт почти завидовал своим героям, то сын пребывал в состоянии восторженной преданности своему отцу.
 
Но однажды случилось так, что юноша застал врасплох своего царствующего отца. В одну из ночей он проснулся: ему послышалось какое-то движение там, где спал отец. Его охватил ужас при мысли о каком-нибудь завистнике, который хочет убить Давида. Он подкрадывается ближе — и видит Давида в состоянии глубокой душевной подавленности, он слышит вопли отчаяния кающейся души.


[1]Индивидуальные занятия студента с университетским преподавателем, обычные в датских университетах.— Прим. автора.
 
 

Категории: 

Благодарю сайт за публикацию: 

Ваша оценка: Нет Average: 10 (4 votes)
Аватар пользователя brat Oleksiy