Алляр - Гонения на христиан при Диоклетиане

В 1898 году в русском переложении было издано сочинение Поля Алляра «Христианство и Римская Империя от Нерона до Феодосия». Поэтому русским читателям достаточно известны выдающиеся достоинства названного писателя: прекрасное знание предмета, о котором он говорит, уменье выбирать из многого самое важное, искусство излагать возвышенные понятия простою речью. Алляром написано немало и других сочинений по древней христианской истории: О подземном Риме, о христианских рабах от начала христианской Церкви до падения римского владычества на Западе и ряд книг из истории гонений христиан в первые века. Лежащая перед вами книга составлена тоже по Алляру, по тем двум томам этого писателя, какими он закончил историю гонений). Она обнимает время около сорока лет (285—323), когда язычество собрало против христианства все свои силы и... вынуждено было признать полную свою несостоятельность. Это было крайне напряженное время перелома в мировой истории и, стало быть, время, заслуживающее особенного изучения. Когда вы открываете Жития Святых и читаете о мучениках, чаще всего вы нападаете на это именно время. За три первые века христианской история в душах человеческих было посеяно и возросло так много всякого рода добродетелей, время от времени окропляемых и укрепляемых кровью мучеников, что теперь, когда начались годы страшного последнего испытания, на вызов мучителей, христиане повсюду ответили чудесами мужества, стойкости, братского самоотвержения, бескорыстия, смирения, целомудрия, и силою своей непоколебимой веры, твердого упования и деятельной любви пленили своих мучителей. Чтобы понять как должно подвиги отдельных мучеников, оценить значение стоявшей пред ними опасности, правильно судить об отдельных гонителях, уразуметь заслуги равноапостольного царя Константина, необходимо иметь перед собою общее представление об этом времени, держать как бы широкое полотно, на котором была бы изображена общая картина событий этого времени. Такое представление дает нам наука — церковная история, а такую картину рисует нам Поль Алляр.

 

Прежде чем мы приступим к начертанию отдельных частей этой картины, сделаем два общих замечания: одно касается поля (фона) картины, другое — содержания. Наше главное внимание занимают события христианской истории, располагаются же они на поле государственной жизни Римской империи. Пока государство мало знало о христианской Церкви, как это было в два первые века, течение ее истории шло как бы отдельно от истории всеобщей, и ее можно было рассказывать кратко. В третьем веке Церковь заняла уже место в первых рядах деятелей всемирной истории: как относиться к христианству? на это должен был отвечать каждый из римских государей. В начале четвертого века этот вопрос сделался не только самым важным, но почти единственным. Если представить себе всю сложность событий того времени, то окажется, что на поле действий все остальные действующие лица исчезли, остались только двое: языческое государство и христианская Церковь, началось как бы единоборство между ними. При таком положении ни одно из движений государства не могло быть безразличным для Церкви: каждое из них или грозило раною сопернику, или открывало собственное слабое место. Вот почему историку событий этого времени приходится входить во все подробности политической жизни, подолгу останавливаться на характеристике государей, отмечать самые мелкие их политические распоряжения и даже состояние их здоровья: в великой борьбе все это отражалось на участи христиан.

 

Вслед за окончанием празднования 1000-летия от основания Рима (248 г. по Р. X.) наступает очень смутный период римской истории. Солдаты беспрерывно возводят и низвергают императоров, а внешние враги все более и более теснят пределы империи. Дошло до того, что во многих провинциях начальники войск сами провозглашали себя императорами, так что в одно время число их возросло до двадцати. Восстановителем единовластия был император Аврелиан (270—275); за ним недолго царствовал Тацит, а далее следовали суровый Проб (276—282), Кар, убитый молнией во время похода в Персию, и сын его Нумериан, умерший при возвращении легионов из Персии. Тогда войско провозгласило императором одного из своих начальников, Диоклетиана, сына вольноотпущенника, родом из Далмации (284 г.). В 286 г. Диоклетиан избрал себе соправителем для западной части империи Максимиана Геркула, в 292 г. у них оказывается по одному помощнику — Галерий на Востоке и Констанций Хлор на Западе. В 305 году Диоклетиан отрекся от престола, начались соперничества и раздоры между оставшимися правителями; одно время число государей увеличилось до шести. Сын и наследник Констанция Хлора, Константин победил Максенция, сына Геркула (312 г.), и соединил под своею властью запад империи; востоком же овладел зять Константина Ликиний, побежденный Константином только к 324 г., когда единодержавие было опять восстановлено. Таково самое общее очертание политического поля занимающих нас событий.

 

Откуда же мы узнаем о содержании этих событий? где источники истории рассматриваемого времени? Политическую сетку, куда мы будем заносить отдельные события церковной истории, нам придется еще дорисовывать, а об источниках занимающих нас событий необходимо сказать здесь подробнее, чтобы не возвращаться к этому важному предмету разновременно. Для истории гонений на христиан в течение первых двух веков источников сравнительно немного. Церковная литература тогда едва только зарождалась; усилия христианской мысли в те времена устремлены были главным образом на устную проповедь и оглашение; если же некоторые знаменитые представители ее и брались за перо, то их писания имели частные поводы: таковы послания святых Климента, Игнатия, Поликарпа, и записки, которые подавали императорам апологеты. Правда, эти последние сочинения не только доказывают существование гонения, на которое они приносят свою красноречивую жалобу, — они дают и целую живую картину его, передают тягостное от него впечатление, страницы их местами как бы обагрены кровью. Но за исключением одного места во второй апологии св. Иустина, они вовсе не останавливаются на отдельных событиях и не называют ни одного из христианских героев, заплативших жизнью за свою веру.

 

Со стороны гонителей молчание еще полнее и вытекает, конечно, из менее похвальных побуждений. Даже в знаменитых двух письмах, которыми по поводу христиан обменялись Плиний с Траяном (И в.), и которые предполагают существование многочисленных мучеников, не названо ни одного имени. Остальная языческая литература еще скупее: несколько строк у историка Тацита, несколько темных выражений у Диона Кассия и Светония, насмешливый намек у сатирика Лукиана, — говорят об одном, что великие писатели древнего римского мира слыхали о страданиях верующих, и только. Для более же подробных сведений о гонениях надо развернуть мученические Жития, или так называемые Деяния и Страдания мучеников. Из первых двух веков сохранилось немного таких Житий, которые с уверенностью можно назвать подлинными и современными: их едва насчитаешь пять или шесть. Относительно же большей части христианских имен, занесенных в списки мучеников (мартирологи), между царствованиями Нерона и Коммода, приходится, по-видимому, довольствоваться сведениями из Житий менее достоверных. Однако, к счастью, и эти последние источники иногда содержат в себе песчинки золота.

 

Пробным камнем для распознания этого золота служат различные вспомогательные для истории науки и в особенности археология. Припомним несколько примеров: смутные сказания о христианах — Флавиях, о мученичестве их служителей Нерея и Ахиллея, Ерма, Александра, Квирина были оправданы открытием их могил и гробниц; история св. Симфорозы подтвердилась надгробными памятниками, история св. Фелицитаты и сыновей ее, история св. Цецилии и ее сотоварищей оказались записанными в недрах римской земли. Если бы этот прием исторического исследования требовал себе еще оправдания, то он блестящим образом получил бы его в одном недавнем открытии, прибавляющем новую страницу к истории гонений первого века. Когда раскапывали в катакомбе Прискиллы один засыпанный склеп, то несколькими удачными ударами заступа пролили свет на темный смысл двух выражений у Диона Кассия и Светония и явили с очевидностью, почти бесспорною, не только принадлежность к вере Христовой одного патрицианского семейства времени Домициана, но и мученичество его главы, знаменитого консула Ацилия Глабриона.

 

Итак, мы видим, что даже в самом древнем периоде бедность источников, говорящих о гонениях, относительная, а когда историк гонений достигает третьего века, то впечатление, получаемое им, во многих отношениях походит на ощущение путешественника, очутившегося после пустынной равнины почти разом в воротах большого, полного людей и зданий города. Это — потому, что теперь христианская литература выражается одинаково свободно как на языке народа-царя, так и на языке восточных церквей. Ее произведения теперь уже не краткие писания для посвященных и не апологетические записки, предназначаемые лично для императоров; теперь это — обширные труды, в коих вместе с христианским учением отражаются и взгляды и события того времени. Таковы, напр., апологии Тертуллиана и св. Киприана, которые можно назвать зеркалом своего времени. Труды учителей восточных кажутся на первый взгляд более отдаленными от земных событий, они более замкнулись в возвышенных созерцаниях; однако, и на их спокойных страницах дает себя чувствовать существование гонения. В Строматах Климента Александрийского, в книге Оригена Против Цельса и даже в его рассуждении О началах, речь ведется о том, как должно держать себя во время гонения, говорится о страданиях христиан, о разрушении церквей. Ориген написал даже, по поводу взятия одного из своих христианских друзей, Увещание к мученикам. Все сочинения ученика Оригена св. Дионисия Александрийского погибли или имеются в отрывках, но известно, что он также составил рассуждение О мученичестве; а письма его, сохраненные Евсевием, вместе с другими драгоценными образцами произведений третьего века, дают для Востока почти такую же полную картину скорбей верующих, как и послания св. Киприана для Африки и Италии.

 

Прибавим, что история этих великих мужей сливается с историей самых гонений. В первом и втором веке мы, за малыми исключениями, о самых достоверных мучениках вряд ли что знаем, кроме их геройской кончины; в третьем веке, — наоборот, мы можем описать всю жизнь главнейших его учителей. Климент Александрийский укрывается во время гонения Септимия Севера; в это же гонение страдает Ориген, сын и наставник мучеников; он же является очевидцем гонения Максиминова и исповедует веру в гонение Декия. При св. Дионисии происходит народное возмущение против александрийских христиан, в царствование Филиппа; а его самого в первый раз задерживают при Декии; при Валериане его осуждают и посылают в изгнание. Киприан из глубины своего убежища управляет своею гонимою Декием Церковью, поддерживает мужество верующих во время краткой бури, разразившейся при Галле; его хватают и осуждают на изгнание в силу первого указа Валериана, а по второму указу того же гонителя снова задерживают и казнят. И таких сведений было бы достаточно, чтобы нарисовать главные черты картины гонений.

 

Есть и другие свидетельства, пополняющие ее. Языческая литература, правда, нема, почти как и прежде: не видно пока ничего, что бы можно было в ней отметить, кроме одного выражения у историка Спартиана касательно эдикта Севера, воспретившего христианскую проповедь. Но в третьем веке имеется уже несколько обстоятельных Житий мучеников Испании, Азии и особенно Африки. Так как в Африке позднее не было духовных писателей, то там и не приходится встречать таких разкрашенных сказаний, какие встречаются в Европе. Кроме того, в богослужебных обычаях африканской Церкви было принято читать Деяния мучеников в день памяти их за торжественной литургией. Находясь таким образом под особенным надзором, огражденные от фантазии и риторики средневековых украсителей, Жития африканских мучеников дошли до нас в лучшем виде, чем прочие. Как ни малочисленны эти произведения, но они представляют собою как бы тип, приближением к которому измеряется достоинство прочих Житий; они помогают выделять в Житиях менее достоверных — места правдоподобные и полагать границу между преданием и легендою.

 

Затем и в третьем веке, как и в двух первых, даже самые искаженные произведения дают иногда отдельные показания, которые находят себе подтверждение в надгробных памятниках, или еще существующих, или таких, о которых имеется свидетельство богомольцев, посещавших катакомбы в то время, когда там еще целы были гробницы мучеников. Путеводители, составлявшиеся для этих богомольцев, и ими самими составленные сборники надгробных надписей были явлены ученому миру блестящими трудами г. де Росси; и Рим, с третьего века самый бедный подлинными Житиями, оказался богаче всех иными драгоценными памятниками — могилами святых. Многие из этих могил сохранили только имя славных исповедников Христовых: до нас дошли краткие надписания, современные погребению мученика, только закрепляющие за ним это звание; таковы надгробные надписи над папой Корнилием, папой Фавианом, свв. Протом и Иакинфом, Калоцером и Парфением. Над другими могилами были более распространенные эпитафии. Но надгробных распространенных надписей из самого времени гонения почти не имеется. Все более или менее распространенные могильные надписи принадлежат времени позднейшему. Наиболее известные из них составлены св. Дамасом, который родился в 305 г., ранее конца последнего гонения, и, сделавшись папою, захотел достойно почтить память римских мучеников и исповедников: он стал разыскивать их гробницы, расширял ведшие туда подземные ходы и составлял в честь погребенных стихи.

 

Иногда стихи эти относятся к мученикам из первых двух веков; такова похвала свв. Нерею и Ахиллею. В этом случае Дамас не является, конечно, носителем устного и живого предания; однако, он мог иметь письменные источники, которых у нас уже нет, мог получить непосредственное впечатление от какого-нибудь древнего памятника, тогда еще существовавшего. Но по большей части мученики, прославляемые Дамасом, принадлежат эпохе, менее отдаленной от его времени. Большое число этих надгробных произведений посвящены жертвам Декия или Валериана, только на полвека упреждающим рождение самого поэта. Необходимо, стало быть, допустить, что сведения у него имелись по большей части надежные. Вспомним к тому же, с какою тщательностью он собирал христианские предания Рима, — тщательностью, засвидетельствованною местами в самых стихах его, а также и то обстоятельство, что мраморные плиты, на коих резец так изящно вырезал его несколько тяжеловесные стихи, часто полагались Дамасом в замещение более простого убранства могил первоначальных; эти же последние, по краткости срока, не могли еще в то время пострадать ни от забвения, ни от легенды.

 

Само собою разумеется, что историческая ценность стихотворений Дамаса в честь мучеников возрастает по мере приближения сих последних ко времени, в которое жил он сам, и принадлежности их к гонениям, от которых в эпоху его детства еще оставались очевидцы. Мы видим, например, что Дамас поместил в стихах повествование о казни двух мучеников начала IV-ro века в том виде, в каком слышал это повествование ребенком из уст самого палача. Заявление подобного рода имеет под его пером тем более силы, что он с замечательною искренностью употребляет в некоторых из своих стихотворений выражения неуверенные и предупреждает нас, что лично не ручается за некоторые сведения. «Но чаще всего», замечает де Росси: «он повествует без колебания или лучше — излагает события, как общеизвестные». В его сочинениях нет ничего, что бы отзывалось легендой. Написанные в последующие века Жития тех же мучеников в своих сомнительных или явно недостоверных подробностях не имеют ничего общего со сведениями, записанными или засвидетельствованными Дамасом. Если сравнить, например, его похвалу Нерею и Ахиллею с их апокрифическим Житием, похвалу Сатурнину с тем, что рассказывается об этом мученике в Житии св. Кириака и папы Маркелла, похвалу папе Маркеллу с его Житием, похвалу папе Евсевию с легендарными подробностями о нем, находящимися в Папской книге (Liber pontificalis), — то ясно будет видно, что эпиграфические стихотворения Дамаса совершенно отличны от апокрифических сказаний, ходивших в Риме около конца пятого и в первые годы шестого века.

 

Поэтому Дамасовы надписи могут быть отнесены к памятникам археологическим; ибо хотя мы имеем их из вторых рук, из многочисленных эпиграфических сборников, составленных богомольцами, путешественниками и учеными от седьмого до пятнадцатого века, — однако, они засвидетельствованы не одними только рукописями: от многих из них в наше время найдены были подлинники или, по крайней мере, важные отрывки, одни в самых склепах, где они и находились с самого начала, другие в церквах, куда были перенесены после запустения подземных кладбищ. Но есть еще род памятников, не принадлежащих уже к архитектурной археологии, но тоже дающий нам показания касательно гонений, объясняя, дополняя или досказывая Жития мучеников, иногда указывая первоначальную канву, по которой был вышит узор легенды: это — произведения, имеющие вид синодиков, летописей или святцев. Они восходят к началу Церкви, как это явствует, напр. из епископских списков города Рима, сохранившихся у различных писателей П-го века. Уже в конце этого самого столетия или в начале Ш-го, Тертуллиан с гордостью упоминает о христианских «святцах», т. е. о списках первосвятителей и мучеников, составленных ради хронологических справок. Известно, какое значение придавалось первенствующею Церковью ежегодному празднованию памяти мучеников: следы этого находим мы еще в очень древнем сообщении смирнских христиан о мученичестве св. Поликарпа.

 

Одно послание св. Киприана тоже показывает, что в его Церкви уже давно существовали святцы, ведшиеся, так сказать, изо дня в день: говоря о чтеце Келерине, прославившемся в гонение Декия, он вспоминает, что его прабабка Келерина, его дяди Лаврентий и Игнатий — уже служат предметом церковного чествования, в день памяти их мученической кончины. Если бы эти три имени мучеников, принадлежащих к более раннему времени, не были упомянуты у св. Киприана, то они и оставались бы неизвестными, так как не упоминаются ни в одном памятнике помимо этого письма. Таким образом, этот архиерей ІІІ-го в. представляет нашим глазам как бы обрывок от первоначального карфагенского синодика мучеников. В другом же письме мы видим, что он сам занят продолжением этого синодика и заносит под должными числами имена членов своей Церкви, умиравших в это время за Христа. Обращаясь с письмом своим, во время Декиева гонения, к представителям своего клира, он убеждает их записывать дни, когда умирают христианские узники, чтобы можно было чествовать их память наряду с памятью мучеников. И миряне содействовали в этом епископу и духовенству: св. Киприан говорит нам, что один благочестивый верующий сообщал ему, в какой день, за время его отсутствия, умирал каждый из исповедников, содержавшихся в темницах Карфагена.

 

Около этого же времени, на Западе народилась новая отрасль христианской литературы, разветвления коей прошли далеко в средние века; это был особый вид истории. Еще в первой половине Ш-го века Юлий Африкан в своей Хронике, от которой осталось только каких-нибудь два-три отрывка, попытался начертать параллельную картину священных и языческих летописей мира, отмечая год главных событий. В это же время другой учитель, знаменитый своею ученостью, своею обширной умственной деятельностью, быть может, также своими заблуждениями, искупленными изгнанием и мученичеством, предпринял также составление обширного свода по истории и хронологии. На подножии статуи св. Ипполита (ныне находящейся в Латеранском музее) среди перечисленных его сочинений стоит также Хроника, содержание коей частью сохранилось (она заканчивается царствованием Александра Севера). Хроника Ипполита содержала список пап. Ее продолжал в течение двадцати лет какой-то неизвестный писатель маленькими заметками, дающими несколько драгоценных сведений о гонениях III-го века и составляющими с 235 по 254 г. как бы прообраз позднейшей Книги пап.

 

После смутных для исторических трудов первых лет IV-го столетия, под сенью мира, христианская история получила, наконец, возможность развернуться в настоящий свой рост. Однако и здесь разработка памятников, собранных очевидцами гонений, оказывается не такою благоуспешною, как этого можно было ожидать. Гонение Диоклетиана, как мы увидим из первых глав этой книги, началось мерою, незнакомою гонениям предыдущим, а именно разрушением церквей и отобранием церковных рукописей. В пожарах христианских зданий, на кострах, пылавших среди площадей, погибло, можно полагать, много не только подлинных сказаний о страданиях древних мучеников, но и кратких мученических списков и святцев. Что же касается сведений о жертвах дальнейших указов, то, вероятно, в очень многих случаях сведения эти трудно было собирать и сохранять, так как большая часть духовенства была в темницах или укрывалась бегством, а церковные книгохранилища были уничтожаемы. Такова, конечно, одна из причин тех пробелов, какие представляются нам в памятниках, изданных после наступления мира. Пробелы эти там и сям пополняются тщательными изысканиями, но несомненно, что они обширнее, чем кажутся теперь, так что без преувеличения можно назвать безыменное число неизвестных и забытых мучеников весьма значительным. В этом отношении усилия советников Диоклетиана не остались тщетными: не будучи в силах добиться отступничества, гонитель успел изгладить из истории много великих имен; относительно большого числа пострадавших можно привести древнее выражение, встречающееся на надгробных плитах и в календарях: «имена их ведомы единому Богу».

 

Впрочем, истребление христианских памятников не везде производилось с одинаковою суровостью. На Востоке оно, повидимому, было несколько слабее: там пережили гонение библиотека в Кесарии, основанная Оригеном и расширенная Памфилом, и библиотека, устроенная епископом Александром в Иерусалиме. Даже в тех городах, где полиция была неумолима, как в Риме, — конечно удавалось кое-что спасти от крушения, но нигде так не велика бедность в подлинных мученических актах, как в этой столице христианского мира. При том значении, каким пользовалась римская Церковь, при множестве замученных в ней жертв, необходимо следует предположить, что ее собрания древних рукописей были почти совершенно уничтожены. Когда же водворился мир, и христианское исповедание стало свободно отливаться в формы своего внешнего проявления, церковные власти получили возможность с успехом приняться за собирание сведений о римских мучениках, как из последнего, так и из предыдущих гонений. Из многих указаний явствует, что в епископство Мильтиада, в 312 г.,т. е. почти на другой день после Диоклетианова гонения, был составлен римский календарь, столь же точный в своих топографических обозначениях, как и таблицы епископов и мучеников, изданные в половине IV-ro века. Как глубоко, однако, ни были вкоренены местные предания в Риме, как тесно ли была связана память о мучениках с гробницами, в коих почивали их тела, все-таки в этом календаре, составленном в первые дни мира, есть много неточностей и пробелов.

 

Еще более пробелов падает на Среднюю Италию: там надписи тоже открыли нам имена, забытые мученическими святцами. К этому же периоду, непосредственно следовавшему за окончанием гонений, следует отнести составление в Карфагене списка африканских мучеников; он в рассеянном виде находится в Иеронимовом мартирологе и составляет один из главнейших его притоков, как и упомянутый выше римский календарь. Архивы карфагенской Церкви, богатые записями о мучениках III в., были, — надо полагать, при Диоклетиане, — спасены предусмотрительностью епископа, занимавшего тогда кафедру св. Киприана. В других же местностях проконсульской Африки и в соседних провинциях, вследствие малодушия епископов, клириков и мирян, заклейменных в истории именем «предателей», совершены были великие опустошения. Этим, быть может, объясняется неопределенность сохранившихся в африканском календаре топографических указаний. Прибавим еще, что если календарь этот, как все заставляет думать, был составлен в Карфагене, то повествования и памятники из африканских местностей, удаленных от своей столицы, конечно, нередко доходили до издателя в виде запутанном и неполном: такова, повидимому, вторая причина пробелов, которые приходится отмечать в календаре, читая на плитах Нумидии и Мавритании новые имена неизвестных мучеников.

 

Из этих, по необходимости кратких, объяснений достаточно явствует древность и чистота первоначальных источников, влившихся, подобно нескольким потокам, в различные мартирологические сборники последующих веков и прежде всего в мартиролог Иеронимов. Здесь можно узнать каждый из них и отличить, так сказать, цвет их воды. Относительно Запада в нем можно проследить, как два отличные течения, календарь римский, составленный, нужно думать, в начале IV-ro в., и календарь африканский, завершение которого колеблется, как кажется, между царствованием Константина и первою половиной V-ro века. Не так легко выделить в нем следы составленных или восстановленных после гонения святцев остальных западных областей, как то: Италии, помимо Римского округа, Британии, Галлии, Испании; но зато мартиролог Восточной империи IV-ro в. выделяется с большою ясностью и отчетливостью. Этот памятник, рассеянный (как и календари римский и африканский) в Иеронимовом мартирологе, был окончательно составлен между годами 363 (так как он называет жертвы Юлианова гонения) и 412, временем, когда он появился в сирском сокращении. Полагают, что он составлен был первоначально в Никомидии, под влиянием трудов известного церковного историка Евсевия, который в IV-м в. более всех потрудился для сохранения памяти мучеников, то собирая отголоски древних преданий, то повествуя голосом живого чувства от своего лица, как очевидец. Остановимся на минуту перед этим редким образцом историка.

 

Евсевий родился в Палестине около 260 г.; всю свою молодость и часть зрелого возраста провел он в тот долгий, едва возмущаемый временными волнениями период религиозного мира, который простирался от падения Валериана до последнего гонения, и который, по описанию Евсевия, быть может, слишком темному в своих красках, имел такое расслабляющее действие на нравы восточных христиан. Евсевий достиг «половины жизненного пути», когда это опасное спокойствие было нарушено внезапной бурею, свирепствовавшей затем на Востоке дольше и сильнее, чем на Западе. Он пережил ее не в качестве холодного зрителя, а в качестве пламенного участника-самовидца. В его Палестине, где гонение предавало все огню, где кровь текла повсеместно, страдавшие были для него не единоверцами только, но очень часто школьными товарищами, самыми близкими и дорогими друзьями. В его доме занимался Афиан, когда на улице раздались слова публично провозглашаемого указа о гонении, и этот ангельски-кроткий юноша вскочил в негодовании и поспешил в самый дворец правителя засвидетельствовать там ценою своей жизни невинность христиан. Евсевий был свидетелем, как море поднялось и выбросило на берег тело юного мученика. Его сотоварищем по науке был Эдесий, брат Афиана, продолжавший в Александрии жизнь ученого после первого своего освобождения из рудников, потом вышедший из своего уединения, чтобы укорить Гиероклеса за бесчестие, которому этот гнусный сановник подвергал христианских дев и жен.

 

Евсевий сидел, содрогаясь, на ступенях тирского амфитеатра, когда дикие звери на арене ложились к ногам осужденных христиан, которых потом пришлось покончить мечом. Он посещал исповедников в рудниках Феноса и передал нам впечатление, произведенное на него слепцом Иоанном. Он был заключен в кесарийскую темницу с великим учителем и экзегетом, отцом своим по духу и по чувствам, с тем, кого он называет «учитель мой Памфил» и чье имя он присоединил к собственному: он помогал этому достохвальному узнику в самых узах списывать рукописи Священного Писания и писать Защиту Оригена. Он, по всей вероятности, присутствовал при его казни и при казни молодого раба Порфирия, ставшего из раба учеником и сожженного в мантии философа, при мученичестве той толпы людей разных стран, званий и возрастов, коим исповедание Памфила широко раскрыло небесные врата. Из Палестины он, по-видимому, ездил в Египет, жестокую страну, где гонение приняло еще более варварские и утонченные формы: там он был свидетелем ужасающих истязаний. В это пребывание его в Египте дошла очередь и до него: он был брошен в темницу и, если верить его противникам, вышел из нее, обнаружив малодушие. Но для обоснования этого подозрения недостаточно указывать на двусмысленное поведение, какого держался Евсевий позднее, в движениях арианских. Кажется гораздо более вероятным, что будущий историк Церкви получил свободу вместе с другими исповедниками, когда им всем двери темницы открыл указ Галерия.

 

Если бы дело обстояло иначе, то нельзя было бы объяснить, как Евсевий мог быть избран в епископы в своем городе Кесарии, где он был так известен, чуть не на другой день после своего возвращения, или, по крайней мере, немного времени спустя после успокоения Церкви; Еще труднее было бы объяснить то рвение, с каким он стал разыскивать воспоминания о мучениках, чтобы почтить память их. Отступник не мог бы влагать столько пламенного чувства, такое живое и задушевное красноречие в прославление людей, героизму которых он не имел твердости последовать, и поведение коих было ему кровавым укором. А между тем, это было, по-видимому, одним из первых трудов, написанных Евсевием, как только Церкви возвращено было спокойствие, и оно позволило ему вернуться к литературным занятиям.

 

Житие мученика Памфила, на которое Евсевий ссылается в своей книге о палестинских мучениках, к сожалению утраченное, было, кажется, написано очень скоро после гонения. Есть основание думать, что первые девять книг его Церковной Истории были написаны немного спустя после Миланского эдикта, в 813 г., а пополнены были книгою десятою и последнею только между 323 и 325 годами, после разрыва Константина с Ликинием. Повествование о последнем гонении, занимающее книгу восьмую и девятую, так глубоко и живо прочувствовано самим автором, что может быть приписано только свободной от какого бы то ни было упрека совести. Еще сильнее прочувствованы его личные воспоминания в статье О Палестинских мучениках; в статье, написанной, надо полагать, вслед за первой частью Церковной Истории, потому что в восьмой книге этой Истории (гл. XIII) Евсевий говорит о намерении своем написать ее. Это намерение он и не замедлил привести в исполнение в том двойном виде, в каком имеется у нас ныне это его произведение: в редакции более пространной, известной по сирским спискам, и в сокращенной. сохранившейся по-гречески и обыкновенно находящейся в рукописях между восьмой и девятой книгами Церковной Истории.

 

Две эти книги, в соединении с сочинением О Палестинских мучениках, представляют один из драгоценнейших источников, какие мы только имеем относительно гонения Диоклетиана на Востоке. Относительно Запада за этот период времени Евсевий остается почти немым: он говорит иногда о политических событиях, волновавших эту часть империи, но едва касается событий церковных, совершившихся там в первые годы IV-ro в. Кажется, как будто, — понимая все величие напряженной борьбы, свидетелем коей он был, — епископ кесарийский хочет говорить только о том, что видел сам или узнал из первых рук, и боится ослабить свои повествования рассказом или изображением событий, происходивших далеко от обитаемых им стран. С точки зрения литературной это молчание вредит, конечно, внутреннему равновесию его Истории, отнимает у нее всемирный характер, какой она имеет в первых своих частях; но зато оно же усиливает ценность ее показаний: дойдя до своей эпохи, историк исчезает, и встает очевидец.

 

Что касается столетий, предшествовавших его времени, то там Евсевий, напротив, занимается и положением дел на Западе и является достаточно с ним знакомым. Правда, семь первых книг его Церковной Истории не представляют полной картины гонений, которые претерпевались верующими от Нерона до Диоклетиана, но автор дает о них часто драгоценные подробности, которых не найти нигде в другом месте. В повествовании о первых двух веках, по преимуществу, — он оказывает особенное внимание событиям и действующим лицам Церкви римской и даже других западных областей. Читая его, чувствуешь, что это — человек всестороннего, хотя иногда и плохо усвоенного знания, имевший в своем распоряжении в Иерусалиме и в Кесарии две самые богатые библиотеки христианской древности. Он сам не раз приводит в своей Истории отрывки из большого сборника древних мученических Житий, им составленного, но, к сожалению, утраченного в своем подлинном тексте. Сборник этот имел, вероятно, довольно большой объем, так как содержал в целом виде письмо лионских и вьеннских христиан о мучениках гонения Марка Аврелия, с различными свидетельствами, относившимися к монтанизму; затем — очень длинное Страдание Пиония Смирнского, Страдание мученика Аполлония Римского, где в извлечении помещена была, кроме допроса, целая защитительная речь, произнесенная перед сенатом; по-видимому, также — послание Смирнской Церкви о мученичестве св. Поликарпа; вероятно, еще — Страдания святых Карпа, Папилы и Агафоники, недавно открытые и, конечно, много других подлинных произведений.

 

Итак, что касается гонений, сочинение Евсевия разделяется на две резко отмеченные части: относительно предшествовавших его времени столетий, он старался собирать свидетельства (к сожалению, потом в большинстве утраченные) о мучениках всей Вселенской Церкви вообще; относительно гонения, которого он был очевидцем, он ограничивался событиями и именами, лично ему известными. Этого обстоятельства и той старательности, с какою Евсевий в продолжение всей своей Церковной Истории отмечает и разбирает источники тех многочисленных выдержек, которыми он сохранил нам столько отрывков из потерянных авторов, и которые местами делают из его книги как бы сплошную мозаику,—всего этого было бы, в случае нужды, достаточно для засвидетельствования критической добросовестности автора. Если иногда относительно предшествовавших времен Евсевий и мог, подобно Тертуллиану и другим писателям первых веков, принять несколько апокрифических памятников, — например, отнести к императорам ходившие под их именем подложные произведения, — то надо признать, что эти ошибки у него крайне редки, и что относительно современных ему событий он, приводит свидетельства только такие, которые почерпнуты из официальных источников. Вместо того, чтобы сообщать одну сущность их или совсем их переделывать, по обычаю других историков древности, он их выписывает целиком, ему доставляет удовольствие воспроизводить их в том виде, в каком он их нашел. Благодаря именно такому воспроизведению драгоценных памятников, его История Церкви и получает для нас особенную ценность. Его Жизнь Константина написана в том же духе. Многие из памятников, которыми она наполнена, рассмотрены или воспроизведены у Лактанция, у блаженного Августина, у Оптата Милевийского, заимствовавших их из государственных архивов, и стоят выше всех подозрений.

 

В только что названной книге, главным действующим лицом которой является Константин, видно явное пристрастие историка к великому императору, сделавшему его своим доверенным другом; но это не позволяет, однако, возникнуть ни малейшему подозрению в обмане или лжи. Жизнь Константина, в которой нам придется почерпнуть много полезных сведений, была написана после смерти этого государя, и это является первым ручательством добросовестности писателя; к чести Евсевия следует также заметить, что если похвалы его умершему императору и являются нередко чрезмерными, то в этой книге они гораздо больше, чем в тех сочинениях, которые Евсевий написал при жизни своего повелителя и друга. Когда Евсевий погрешает, то погрешает умолчанием: он не вымышляет хороших сторон, он только освещает их, но он скрывает темные и проходит молчанием проступки. Тем не менее, характер Константина — в том виде, как он обрисовывается у него, — остается в главных чертах своих верным истории. Кроме повествования Евсевия, более или менее запечатленного характером личных воспоминаний, у нас имеется еще сочинение, доставляющее нам сведения о последнем гонении, об ускорявших или замедлявших его течение событиях политических, о характере его виновников и о страданиях, с твердостью перенесенных его жертвами. Книга Лактанция О смерти гонителей открывает для истории великого перелома, совершившегося в первые годы IV-ro века, столько же обильный и равный по ценности, но, так сказать, еще более стремительный и бурный источник.