Бенуа-Мешен – Император Юлиан, или Опаленная мечта

Серия – «Жизнь замечательных людей: Серия биографий»

---

К таким эпическим — и одновременно трагическим — фигурам принадлежит император Юлиан, прозванный в христианской традиции Отступником, — император, вступивший на престол правителя Римской империи в 361 году, когда эта империя уже без малого пятьдесят лет — со времени Константина Великого — жила в новом христианском облике. Она уже стала Византийской империей, как назовут ее по имени ее новой столицы — Константинополя, или Византия, куда были перенесены из Рима и резиденция императора, и его двор, и даже сенат.

 

Христианская Византия была призвана занять место языческого Рима как центр империи, центр мира, центр цивилизации. Но путь истории сложен и тернист, он никогда не бывает прямым. Флавий Клавдий Юлиан — племянник основателя Византийской империи Константина I Великого — родился в 332 году в новой столице. В 355 году он был уже цезарем в римской западной провинции Галлии, а в 361-м вступил на императорский престол в Константинополе.

 

Воспитанный в христианском духе, изучавший с юности философские труды неоплатоников, посвященный в восточные мистические религиозные таинства, тяготевший к языческим культам единого бога — Солнца, он запечатлелся в истории в образе правителя-реформатора, решившего взяться за восстановление язычества на всем пространстве империи и «отступившего» (отсюда его прозвище) от утвердившегося было в качестве государственной религии христианства.

 

При недолгом правлении Юлиана (361—363) возобновились языческие жертвоприношения, был восстановлен в своих правах античный пантеон, вновь зазвучали древние оракулы, про-водились мистерии и магические обряды. Сам Юлиан искренне верил и в неоплатоновское учение о Едином, и в гадания, и в вечный космос, почитал величайшего из богов — Солнце.

 

Античная философия, языческая мистика и восточные культы переплелись в мировоззрении императора-реставратора, создавшего фактически собственное учение, воплощенное в написанных им сочинениях, таких, как «К царю Гелиосу» («К царю Солнцу») и «К Матери богов». Юлиан писал и полемические трактаты, например, «Против галилеян», то есть против христиан, в котором спорил с одним из авторитетнейших христианских учителей — Кириллом Александрийским; а в сочинении «Пир» (название соименно платоновскому произведению) в ма-нере менипповой сатиры подвергал критике некоторых из своих предшественников.

 

Издательство – «Молодая гвардия» – 270 с.

Москва – 2001 г.

ISBN 5-235-02461-3

 

 

Погожим весенним утром 340 года в стене ограды виллы, находившейся в глубине Астакийского залива, близ Никомидии, отворилась маленькая, скрытая за разросшимся олеандром дверца. Появившийся на пороге подросток настороженно огляделся вокруг. Убедившись, что за ним никто не подглядывает, он тихонько прикрыл дверь и пошел вперед по тропинке, ведущей к морю. Ему было всего девять лет, хотя на вид можно было дать двенадцать-тринадцать. Тело казалось крепким и хорошо сложенным. Художник, воспитанный на канонах классической скульптуры, возможно, счел бы его туловище несколько длинноватым по сравнению с ногами, а шею чересчур мощной по сравнению с плечами.

 

Однако его выразительное лицо, свидетельствовавшее о великой подвижности ума, несомненно, производило сильное впечатление. Это умное выражение лица плохо сочеталось с упрямо насупленным лбом и короткими вьющимися волосами, придававшими ему сходство с молодым бычком. Он был одет в тунику из грубой шерстяной ткани и держал в руке котомку из козьей шкуры, подобную тем, какие бывают у пастухов или бродячих проповедников. Убедившись, что за ним никто не идет, подросток сошел с дороги и зашагал по узкой тропинке, овеянной ароматом тимьяна и дикой мяты. Пройдя еще около трех четвертей часа, он ступил на заросший травою холм, выступавший в море и возвышавшийся над окрестностями. Здесь он мог оставаться в полном одиночестве.

 

Вокруг слышалось только жужжание насекомых, пение птиц и — время от времени — шелест ветра в листве старой маслины. Мальчик положил котомку подле корней дерева и огляделся. Представшая его взору панорама, возможно, была одной из прекраснейших в мире. Эту местность, находящуюся на стыке Европы и Азии, можно, не уставая, созерцать целыми часами. Под его ногами расстилался небольшой луг, резко обрывавшийся там, где огромный утес вознес свою вершину на высоту двухсот метров над берегом, покрытым золотистым песком. За краем берега блестело на солнце огромное водное пространство Пропонтиды, по которому в разных направлениях сновали сотни рыбачьих лодок.

 

Дальше проступали голубоватые очертания Принцевых островов, беpeг Халкидона, а совсем вдали, поднимаясь из многоцветного тумана, виднелся город Константинополь, изобилующий церквями, храмами и дворцами. Подросток долго молча стоял на вершине холма. Хотя этот вид был ему хорошо знаком, каждый раз, когда он смотрел, его охватывала внутренняя дрожь. — Прекрасная жизнь... Прекрасный мир, — вздохнул он. — Почему же я должен... По его лицу пробежала быстрая тень, он опустил голову. Потом, как бы желая отвлечься от решения слишком сложной задачи, он пожал плечами и лег на траву. Открыв котомку, он достал из нее пшеничную лепешку, кусок сыра и «Илиаду» Гомера. Спустя несколько минут он уже был погружен в чтение.

 

Гомер наряду с Гесиодом был его любимым писателем. Год назад раб Мардоний, обучавший мальчика грамоте, дал ему прочесть «Илиаду» и «Одиссею» и сказал: — Ты мечтаешь о героических битвах, о стремительных колесницах, о воинственных танцах мужей и о сказочных садах? Возьми эти книги и прочти их. В них все прекраснее, чем в жизни. Даже деревья там кажутся более величественными. Ученик Мардония еще сильнее полюбил героев Гомера, когда услышал о странном сне, который его мать Василина видела незадолго до его рождения. Ей приснилось, что она родила «нового Ахилла», который завоюет мир и восстановит почитание древних богов. Роды прошли безболезненно. Однако спустя несколько недель Василина умерла, и заботу о ее сыне доверили дворцовым евнухам.

 

Эта история потрясла воображение мальчика. Мысль о том, чтобы стать «новым Ахиллом» (или «новым Александром, который вое-становит единство человеческого рода», как говорили некоторые другие) — эта мысль была ему приятна, хотя он и не вполне ясно понимал, что это значит. Ему так часто рассказывали о матери, что порой казалось, будто он ее знал. Ему расхваливали ее красоту, нежность, скромность и благочестие. А отец?