Борелля - Реставрация священной науки

Жан Борелля не относится к числу авторов, хорошо известных за пределами франкоязычного мира. Лишь в конце 1990 годов на английский язык были переведены две его книги: «Тайна христианского пути» и «Чувство сверхъестественного», причем первая книга была составлена из статей, ранее уже появлявшихся на французском языке в различных журналах. Французскому читателю Ж. Борелля известен как неортодоксальный теолог, небезуспешно пытавшийся в своих сочинениях объединить влияние кардинала Анри де Любака, одного из крупнейших религиозных мыслителей-католиков XX столетия, и традиционалиста Рене Генона.

 

Из наиболее известных книг Ж. Борелля можно упомянуть следующие: «Оскверненная благодать. Низвержение христианской души» (1979), «Кризис религиозного символизма» (1990), «История и теория символа» (2004), «Проблемы гнозиса» (2007), «Мужчина и женщина в Раю» (2008).

 

Немного необходимых биографических сведений. Жан Борелля родился в Нанси в мае 1930 г. Отец его был родом из Италии, мать — из Лотарингии. Отец, военный летчик, погиб в авиационной катастрофе в 1937 г. Получив начальное католическое образование, Ж. Борелля стал студентом университета в Нанси, где оказался под влиянием Жоржа Валена и Ги Бюго, открывших ему доктрину Платона и метафизику Веданты. В 1953 г. он получил диплом философа, с 1957 г. преподавал философию в небольшом городке Жерарме в Лотарингии, а с 1962 г. стал профессором в университете Нанси, где преподавал философию и французский язык до 1977 г. В 1982 г. защитил диссертацию в университете Париж-Х.

 

Пер. с франц. и предисловие В. Ю. Быстрова

СПб.: Владимир Даль, 2016. 364 с.

ISBN 978-5-93615-170-5

В. Ю. Быстров. Неогнозис Жана Борелля

 

Понятие традиции в его самом общем смысле — это идея тождества, сохраняемого в различии. Как известно, слово происходит от латинского tradere, соединяющего trans (через) и dare (давать), то есть передавать, вручать. Тем не менее не всякая передача обязательно является традицией. Так, когда мы даем пищу тому, кто голоден, принимаемое получателем утрачивает свое тождество, интегрируется в телесную субстанцию и как таковое исчезает. Чтобы имела место традиция, необходимо, следовательно, чтобы то, что дается, бережно сохранялось так, как было получено, без существенных изменений (случайные изменения неизбежны и иногда даже желательны).Но и здесь также самого сохранения недостаточно, чтобы образовать традицию.

 

Так скупость, накапливающая собственность и ревниво бодрствующая над ней, причастна определенному духу традиции, но тем способом, каким карикатура причастна своему оригиналу, уничтожая его инверсией. Она не рассеивается подобно расточительности, но она нейтрализует и еще более уверенно убивает: растрачивая неподобающим образом хранимое, расточительность сообщает ему, тем не менее, силу — хотя и ослабленную — тогда как скупость замыкается в себе, не оправдывая ожидаемой радости. На самом деле хранимое приобретается и удерживается лишь для того, чтобы быть отданным и переданным. Мы говорим поэтому, что там, где имеет место традиция, всегда есть получение хранимого для того, чтобы его передать. Получение, сохранение, передача взаимно обусловливают друг друга.

 

Можно передать лишь то, что получено, с одной стороны, и то, что сохраняется неизменным, — с другой. Нельзя отдать то, чего не было, то есть то, чего мы лишены, или то, что составляет единое целое с нами (я не могу отдать свою голову, или свой разум или свою чувственность), и традиция, следовательно, относится к чему-то отличному как от получателя, так и от дарителя. Если хранимое изменяется или преобразуется, то тогда передается не то, что было получено, но нечто другое (и даже, в крайнем случае, то, что чисто субъективно является невыразимым, так как субъективно преобразованное хранимое становится непередаваемым); передается лишь то, что само по себе ускользает от индивидуальных субъектов и их превосходит.

 

Это последнее замечание требует более обстоятельного рассмотрения. На самом деле оно относится уже не к формальному описанию традиции, как раньше, но указывает на саму природу хранимого, то есть на его содержание. Мы можем сформулировать наш вопрос следующим образом: каким должно быть хранимое, чтобы оно могло быть объектом получения-хранения-передачи? Априори все, что получается, хранится, передается, зависит от традиции или образует традицию. Тем не менее не все можно получить, сохранить, передать. Впрочем, получение и передача — это лишь две стороны одного и того же действия: то, что с одной стороны получают, то с другой и передают. Следовательно, то, что достойно одного, достойно и другого. И вопрос сводится к следующему: каким должно быть хранимое, чтобы его можно было получать (или передавать) и сохра-

нять?

 

Вопрос о том, что можно получать, рассмотренный в корне, заводит нас довольно далеко. Я могу получать только то, что исходит не от меня, а от другого. Но имеется много способов «исходить от другого», и если это условие и необходимо для того, чтобы имела место традиция, то его все же недостаточно. Так, например, то, что исходит от другого, может быть простым выражением его субъективности, принимающей в случае необходимости форму изобретения или творения. В этом случае передача невозможна, поскольку то, что является собственно субъективным, является, как мы уже говорили, невыразимым. Однако такие продукты могут дать место традициям, но традициям видимым, псевдотрадициям или даже контртрадициям: на самом деле речь идет о настоящих случаях «психической одержимости», о некоторых индивидуальностях, способных посредством миметической фасцинации порождать бесчисленные имитации, в той или иной мере похожие.

 

Взамен этого любое изобретение, творение или новшество не являются неизбежно выражением субъективности. Когда это изобретение является плодом интуиции или даже полученного откровения, оно передает объективные элементы нечеловеческого происхождения, которые, следовательно, являются выразимыми и могут быть в таком случае объектом истинной традиции. Великий пророк, великий духовный деятель, великий художник, великий философ, великий политик могут быть источником по видимости человеческим, подлинной традиции, тогда как на самом деле они лишь опосредующие звенья трансцендентной формы, которая нисходит и обнаруживает себя в них (Платон, Аристотель, Александр Великий, Юлий Цезарь, святой Иоанн, святой Павел, святой Августин, святой Бенуа, анонимные изобретатели римского и готического стилей, Карл Великий, святой Франциск Ассизский, святой Людовик, святой Фома Аквинский, Рублев, Бах и другие).

 

Сделаем вывод, что подлинная традиция всегда получена извне — это признак, который ей внутренне присущ и который не имеет отношения к тому факту, что традиция в случае необходимости передается другим человеком. Иным** словами, традиция имеет только нечеловеческое происхождение. Мы увидим, что «сохраняемость» приводит нас к аналогичному заключению. Существенным условием того, чтобы хранимое сохранялось тождественным самому себе, является то, что оно как раз и обладает тождественностью, то есть природой и единством. Обладать природой — значит быть чемто определенным, противоположным «чему бы то ни было». Вообще природа существа или какой-то реальности может описываться как совокупность определенных признаков (так человеческая природа определяется признаками специфичной одушевленности через признаки рациональности).

 

Следовательно, не может быть «революционной традиции» или традиции «созидательности»: на самом деле это контртрадиции, образцом которых является первородный грех. Но кроме этого, необходимо, чтобы эти составляющие природу элементы сформировали единое целое, завершенное единство: чтобы они были в гармонии друг с другом, а не связанными внешне частями, чуждыми друг другу. Единственные реальности, соответствующие такому критерию, — это реальности естественные, «не созданные руками человека», не составленные искусственно из разнородных частей, следовательно, реальности, в которых целое предшествует образующим его элементам. Пусть никто не подумает, что тем самым мы отвергаем явно традиционные методы.

 

Совсем наоборот, искусственно созданные инструменты и машины, каким бы ни было их материальное применение, соответствуют, тем не менее, «возможным» и, следовательно, постоянным архетипам, которые были открыты более наитием или вдохновением (даже откровением), чем действительно изобретены. Мы отвергаем только реальности относительно определенной природы (по крайней мере, по видимости), но составленные из разнородных и иногда противоречивых элементов: например, демократическую идеологию, республиканскую политическую модель или некоторые эклектичные художественные стили. Мы, следовательно, обращаемся к идее незыблемой, сверхчеловеческой сущности, первой причине, образующей тождество хранимого в традиции.

 

Несомненно, эти рассуждения покажутся весьма метафизическими и абстрактными или даже схематичными. Они тем не менее не должны заставит нас позабыть, что наша самая повседневная и самая конкретная жизнь сплетена из тысячи подлинных традиций, без которых она была бы совершенно невозможна, но благодаря которым в то же самое время наше эфемерное существование оказывается связанным с вечными реальностями.

 

Текст опубликован в феврале 1986 г. в журнале «La Place Royal»