Бультман - История и эсхатология

Проблема истории и историчности. В наши дни философы часто обращаются к вопросам о сущности и смысле Истории. На английском языке имеются такие значимые произведения, как «Исследование истории» Арнольда Дж. Тойнби или «Идея истории» Р.Дж. Коллингвуда. Можно вспомнить и о книге Карла Лёвита «Смысл истории». Один из сегодняшних молодых немецких философов, Герхард Крюгер, начинает свой очерк «Die Geschich-te im Denken der Gegenwart» с утверждения: «История является ныне самой большой нашей проблемой». Почему это так?

 

Причина в том, что в последние годы на первый план вышла историчность человека - историчностьв том ее значении, что человек пребывает во власти хода истории, причем в двух смыслах:

 

1)    Конечно, нет ничего нового в том, что жизнь человека вплетается в ход исторических событий. По этому поводу Эрих Франк пишет: «Ситуация, в которой обнаруживает себя индивид, есть результат того, кем был он сам ранее и другие до него, что они делали и мыслили, тех исторических решений, которые нельзя пересмотреть. Только с учетом этого прошлого человек может мыслить, действовать, быть. В этом и заключается историчность его существования»[1].

 

Человек не выбирает того места, где начинается его бытие. Но разве он не способен поставить некие цели, которых желает достигнуть, выбрать путь, по которому ему идти? Во все времена люди отдавали себе отчет в том, что это возможно лишь в сравнительно узких пределах. Они осознавали свою зависимость от обстоятельств, понимали? что свершение некоего жизненного плана предполагает борьбу с противостоящими силами, каковые зачастую куда более могущественны, чем сам человек со своими способностями. Они знали, что история формируется не только действиями людей, она зависит также от удела или судьбы.

 

2)    Такое понимание стало в наши дни особо настоятельным вследствие событий мировой истории. Люди осознали не только свою зависимость, но исвою беспомощность. Они чувствуют, что не только вплетены в ход истории, но отданы ей на милость. Сегодня это чувство испытывается с особой горечью. С ужасающей отчетливостью прояснилась не столь уж новая истина, которую Гёте выразил так:

 

Ach, unsre Taten selbst so gut wie unsre Leiden, Sie hemmen unsres Lebens Gang.

«Как наши деяния, так и наши страдания сдерживают ход нашей жизни» (Гёте КВ. Фауст)

 

Силы, управляющие человеком как судьба, выступают не только как внешние для него силы, которые противятся его воле и его планам, но зачастую проистекают из его собственной воли, из его планов.

 

Дело не только в проклятии неверного деяния, которое всякий раз порождает зло (как говорил Шиллер), но и в том, что благие намерения и хорошо задуманные действия также имеют непредвиденные последствия и ведут к деяниям, которых поначалу никто не желал. Эрих Франк пишет: «Человек начинает понимать, что ход истории свидетельствует о расхождении между целью и свершением. Цель может быть поставлена по воле самого человека, но результаты его действий не совпадают с его намерениями»[2].

---

Книга Р. Бультмана «История и эсхатология. Присутствие вечности» представляет собой несколько переработанный текст лекций, прочитанных им в феврале-марте 1955 г. в Эдинбурге. Центральной темой этих лекций является христианская эсхатология, но значительное внимание уделяется также ис-торицизму (прежде всего, концепциям Кроче и Кол-лингвуда) и герменевтике. Бультман известен главным образом как богослов и как историк1. Предпринятая им «демифологизация» христианства часто воспринималась вне всякой связи с его экзистенциальной философией, хотя сам он неоднократно прямо ссылался на «Бытие и время» М. Хайдеггера. Не входя в детали его богословской доктрины, мы остановимся здесь только на его трактовке задач герменевтики.

 

В программной статье «Проблемы герменевтики» Бультман ограничивает область экзистенциальной интерпретации и признает правомерность тех методологических вопросов, которыми занимались Шлейермахер, Дильтей, Трёльч, Коллингвуд и многие другие. Он возражает против «вчувствования» Дильтея и «дивинации» Шлейермахера, не считая их, однако, вообще «неподлинными» или лишенными смысла для историка. Бультман был автором превосходных историко-филологических работ, он не мог вслед за Хайдеггером (и Гадамером) противопоставлять «истину» и «метод». Границы психологическому истолкованию кладет сам предмет интерпретации.

 

Такое постижение имеет определенную ценность при рассмотрении произведений литературы и искусства, отчасти - философии, но оно явно не применимо к математическим, медицинским, техническим и прочим специальным текстам. Для понимания последних мы не нуждаемся в знании о душевных порывах их авторов. Здесь нам важен сам предмет, суть дела. «Интерес к предмету мотивирует интерпретацию и задает постановку вопроса. Непроблематична ориентация истолкования, направляемая вопросом о предмете, сообщение о котором является целью самого текста, например математического или текста по истории музыки, когда я тем самым хочу получить знания по математике или музыке.

 

То же самое относится к интерпретации текста-повествования, когда я хочу познакомиться с рассказом (например, при истолковании хроник, но равным образом - Геродота или Фукидида), когда в мои намерения входит именно ознакомление с сообщаемыми историческими отношениями и процессами»[1]. Написанный века назад политический трактат понятен тому, кто и ныне задумывается о воле к власти, законах, государстве и т.п. «Вот первое допущение об искусстве интерпретации: ваше собственное отношение к предмету подсказывает вопрос, который вы задаете тексту, а также ответ, который вы из него извлекаете»[2]. Когда речь идет о прямой передаче знаний, нам нет нужды в психологическом истолковании, да и грамматическое имеет узкие рамки.

 

Бультман приводит в качестве примера «наивное» чтение текста для получения информации или развлечения. Гомера может читать не только филолог-классик, но и тот, кто не знаком с древнегреческим и читает «Илиаду» для получения сведений о греческих богах или просто для того, чтобы насладиться стихами. Точно так же действует тот, кто слушает классическую музыку, не будучи музыкантом, или рассматривает картины в музее, не нарисовав ни единой картины, даже не будучи знатоком и ценителем. «Наивное» чтение присутствует и при исследовании исторических документов, когда нас интересует прямая передача знаний. История математики, пока она ориентирована на проблемы самой математики, предполагает именно такое чтение древних текстов.

 

Скажем, при размышлении над проблемами неевклидовой геометрии полезно прочитать Евклида,но такое чтение отличается от чтения историка античной культуры, который видит в трактате Евклида свидетельство эпохи, - такое свидетельство указывает на нечто иное, становится символом, который нужно расшифровывать. За свидетельствами мы ищем другую реальность. Наивное чтение художественной литературы также не требует герменевтических процедур. Понимание достигается здесь за счет слияния не с автором, а с персонажем, героем повествования. Погрузившись в вымышленную жизнь героев, мы созерцаем игру человеческих возможностей, за которой нет нужды что-либо искать. Но там, где в романе мы видим свидетельство эпохи, мы обращаемся к методам историко-филологической герменевтики.

 

При чтении философских текстов также возможен двоякий взгляд. В философских текстах осуществляется поиск истины. В них мы имеем дело с объектами рефлексии. «Платона понимает лишь тот, кто вместе с ним философствует»[3]. Скажем, диалог «Те-этет» содержит в себе критику эмпиризма, которая доныне сохраняет свою актуальность, а потому Платона можно считать нашим современником, соглашаться с ним или оспаривать его рассуждения.

 

Но совсем иным будет взгляд историка философии, который рассматривает эволюцию воззрений Платона, - данный диалог займет свое место среди других, станет свидетельством развития и философии самого Платона, и античной философии в целом. Историк философии не «поднимает» этот текст в современность, но сам «погружается» в прошлое. «В случае исторической интерпретации существуют две возможности: 1) вы стремитесь воссоздать картину прошлого, реконструировать его; 2) вы стремитесь узнать из исторических документов то, что вам нужно для сегодняшней практической жизни. Так, например, вы можете интерпретировать Платона как интересную фигуру в истории Афин конца V века до н. э. Но можно также увидеть в Платоне источник знаний о человеческой жизни. В последнем случае интерпретация мотивирована не интересом к минувшей эпохе, а поиском истины»[4].

 

Пороком историцизма Бультман считает именно то, что все в нем сводится к «свидетельствам», по которым реконструируется картина прошлого. Неизбежным следствием такого «чтения» является релятивизм, ибо во всем находит выражение та или иная эпоха. Эти возражения Бультмана сохраняют свою актуальность, поскольку мода на релятивистскую социологию знания, особенно в «пост-структуралистских» ее вариантах, рождает множество «генеалогий», утрачивающих содержание рассматриваемого явления культуры или науки. Чтобы понять роль Платона для греческой культуры или как «выражение» каких-то анонимных «сил» или «практик» афинского полиса, нам требуется сначала понять мысли Платона, содержание его трудов. Бультман указывает на необходимость понимания «сути дела» (в дальнейшем о «сути дела» будет говорить Гадамер). «Каждаяинтерпретация неизбежно образует круг: один и тот же феномен будет понятен, с одной стороны, из своего времени (и окружения), а с другой стороны, из самого себя»[5].

 

В искусстве, философии, религии мы имеем дело с возможностями человеческого бытия. Они могут быть предметом чисто эстетического созерцания. Именно за склонность к эстетизму Бультман упрекает романтиков и Дильтея. Конечно, всегда возможен эстетический взгляд, скажем, на религиозную живопись. Верующий смотрит на картину или статую с одной установкой, независимо от того, каково качество изображения. При оценке эстетических достоинств взгляд будет другим: Аполлон здесь будет оцениваться так же, как Св. Себастьян, Мадонна -как Артемида и т.д. Тогда нас интересует игра красок и света, совершенство поз, «человечность» и т.п.

 

Эстетический взгляд оправдан там, где мы имеем дело с произведениями искусства, но романтики и школа Дильтея распространили его на историю в целом, обнаруживая повсюду то «гений творца», то «душу народа». Бультман напоминает, что эта установка -пусть в доведенной до абсурда форме - присутствовала и в расовой доктрине национал-социализма. Статья Бультмана вышла в 1952 г., когда у всех в памяти были писания многих немецких философов и историков, подкреплявших идеологию «почвы и крови» заимствованиями тезисов романтиков и Гердера о «душе» народа, из которой органически вырастает «мировоззрение». Этот упрек явно относится и к Хайдеггеру, у которого Бытие стало «говорить» то исключительно по-древнегречески, а то и по-немецки.

---