Пуатье, где родился Фуко, — старинный провинциальный город в 250 километрах к югу от Парижа. К началу Второй мировой войны его население достигало 40 000 человек. Фуко часто вспоминал его древние башни, романские церкви и обезглавленные статуи святых с книгами и часами в каменных руках. Департамент Пуатье славился в основном своими сельскохозяйственными продуктами — вином, спаржей и чесноком. Промышленных предприятий здесь почти не было. Зато были университет, основанный ещё в эпоху Возрождения, и медицинская школа.
Город красивый, но тесный для гения, течение времени в нём, кажется, остановилось навсегда. Время застыло не только в камнях, но и в именах: дед философа носил имя Поль Фуко, то же имя получил его отец, так же назвали и нашего героя. Однако мадам Фуко не пожелала во всём уступать традициям семьи своего супруга, так что её сыну дали и второе имя — Мишель. В школьных документах его называют Полем Фуко. Но мать всегда звала его Поль-Мишель. Сам он, впрочем, предпочитал имя Мишель. Матери он объяснял это тем, что его не устраивают инициалы P.M.F. — Pierre Mendès France. С друзьями он был более откровенен: он не желал носить имя ненавистного ему отца.
Александр Владимирович Дьяков - Мишель Фуко и его время
СПб. : Алетейя, 2010. 672 с.
(Серия «Gallicinium»)
ISBN 978-5-91419-284-3
Александр Владимирович Дьяков - Мишель Фуко и его время - Содержание
ВВЕДЕНИЕ
ЧАСТЬ. ГЕНЕАЛОГИЯ
-
Глава 1. ЮНОСТЬ
- 1. Пуатье
- 2. Париж
- Глава 2. ВСТРЕЧА С БИНСВАНГЕРОМ
- Глава 3. МЕЖДУ ПАРИЖЕМ И ЛИЛЛЕМ
- Глава 4. ГОДЫ СТРАНСТВИЙ
- Глава 5. ИСТОРИЯ БЕЗУМИЯ
- Глава 6. КРИТИКА И КЛИНИКА
- Глава 7. «СЛОВА И ВЕЩИ»
- Глава 8. ОТ ТУНИСА ДО ВЕНСЕННА
- Глава 9. «АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ»
- Глава 10. «НАРОДНАЯ ФИЛОСОФИЯ»: СТРУКТУРЫ ВЫХОДЯТ НА УЛИЦЫ
- Глава 11. «НАДЗИРАТЬ И НАКАЗЫВАТЬ»
- Глава 12. БИОПОЛИТИКА
- Глава 13. ВОЛЯ К ЗНАНИЮ
- Глава 14. ПОСЛЕДНЯЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ 68-го
- Глава 15. 1980-е
- Глава 16. ЗАБОТА О СЕБЕ
- Глава 17. КОНЕЦ ПУТИ
ЧАСТЬ1. АРХЕОЛОГИЯ
-
Глава 1. НА ПЛЕЧАХ ГИГАНТОВ
- § 1. Прагматика и критика: Фуко и Кант
- § 2. Фуко и Бинсвангер
- § 3. Голос Гегеля
- §4. Фуко и Ницше
-
Глава 2. ОРИЕНТИРЫ
- § 1. Марксизм: от партийности к критике
- § 2. Франкфуртская школа: несостоявшееся знакомство
- § 3. Грехи феноменологии
- § 4. Между Сартром и Хайдеггером: интервал
- § 5. Психоанализ
- § 6. Структурализм, постструктурализм, постмодернизм
- Глава 3. О МЕТОДЕ ФУКО
- Глава 4. ФИЛОСОФИЯ И ПОЛИТИКА
- Глава 5. ИСТОРИЯ
- Глава 6. ВЛАСТЬ
- Глава 7. О «СМЕРТИ ЧЕЛОВЕКА», СВОБОДЕ И «КОНЦЕ ФИЛОСОФИИ»
- Глава 8. ФУКО И ЭПИСТЕМОЛОГИЯ
- Глава 9. ФУКО В ПРОСТРАНСТВЕ КЛИНИКИ
- Глава 10. ЭСТЕТИКА СУЩЕСТВОВАНИЯ
-
Глава 11. ФУКО И СОВРЕМЕННИКИ
- § 1. Делёз
- § 2. Гваттари
- § 3. Барт
- § 4. Антипсихиатры
- § 5. Лакан
- § 6. «Новые философы»
- § 7. Бодрийяр
- §8.Деррида
- §9. Хабермас
- § 10. Рикёр
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИЛОЖЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЯ РАБОТ МИШЕЛЯ ФУКО
- Основные работы
- Тексты лекций и выступлений
- Интервью и беседы
- Политические декларации и заявления
- Рецензии, предисловия, письма
- Переводы
ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ФИЛОСОФИИ ФУКО
- Общие исследования
- Журнальные публикации
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Александр Владимирович Дьяков - Мишель Фуко и его время - Введение
«Французская философия — это философия, которая говорит по-французски, даже если она высказывает греческие, латинские, английские или немецкие мысли»
В. Декомб, Современная французская философия.
«Расчленять саму историю мысли позволяют только внутренние условия её собственной возможности».
М. Фуко, Слова и вещи.
Писать биографическую книгу о Мишеле Фуко нелегко. Как сказал Ж. Дюмезиль, Фуко всегда носил маски и постоянно менял их. Поэтому существует тысяча разных Фуко, и о каждом из них можно написать по книге. Впрочем, это едва ли приблизит нас к пониманию идей философа в их целостности, а такая целостность, несмотря ни на что, существует. Так что вместо того, чтобы писать тысячу книг о каждом Фуко, лучше написать одну книгу обо всей тысяче. Их слишком много, и они расходятся в разные стороны, поэтому сказать о каждой из ипостасей Фуко, быть может, и не удастся: на какие-то из них мы сможем указать, на другие — лишь намекнуть, а какие-то могут и вовсе ускользнуть от нашего внимания. Впрочем, наша задача заключается не в составлении полной сводки, а в прорисовке максимально достоверного философского портрета. В соответствии с нормами аристотелевской эстетики, такой портрет должен стремиться не к буквальности документирования, а к отображению общих черт.
Фуко — автор противоречивый и зачастую непонятный. Он прекрасно осознавал эту свою «непонятность», но не стремился её избежать: речь идёт о таких вещах, что выражаться яснее не представляется возможным. Поэтому Фуко избирал стратегию, отличную от стратегии традиционно мыслящих авторов, настаивающих на единственном смысле своих писаний. «Мне бы хотелось, чтобы книга... была только совокупностью составляющих её фраз и ничем иным, — писал он в предисловии ко второму изданию "Истории безумия". — Мне бы хотелось, чтобы эту вещицу-событие, едва заметную среди великого множества других книг, переписывали вновь и вновь, чтобы она распадалась на фрагменты, повторялась, отражалась, двоилась и в конечном счёте исчезла — причём так, чтобы тот, кому случилось её создать, никогда не смог добиваться для себя права быть ей хозяином или навязчиво внушать другим, что именно он хотел в ней сказать и чем именно она должна быть. Короче, мне бы хотелось... чтобы ей хватило нахальства объявить себя дискурсом, иначе говоря, одновременно сражением и оружием, стратегией и ударом, борьбой и трофеем, или боевой раной, стечением обстоятельств и отголоском минувшего, случайной встречей и повторяющейся картиной». Такое стремление к стиранию авторского «Я» у Фуко носит амбивалентный характер. С одной стороны, он прилагал большие усилия к элиминированию авторской интенции из своих текстов, с другой — все его книги, как он сам признавал, являются автобиографическими. Это перманентное исчезновение автора, проглядывающего всего отчётливее именно в своём исчезновении, было для Фуко программным, однако работу исследователя оно изрядно затрудняет. Тому, кто не желает получить вместо достоверного Фуко мифологизированный образ, приходится преследовать философа на самых различных полях, никогда не настигая. Прибегнув к лаканистской терминологии, можно сказать, что, отказавшись действовать на уровне Воображаемого, мы оказываемся во всегда незавершённом Реальном.
М. Бланшо написал о нём: «Фуко, однажды по случаю объявивший себя "счастливым оптимистом", был человеком в опасности и, не выставляя этого напоказ, обладал обострённым чувством опасностей, к которым мы предрасположены, когда пытался выяснить, какие же из них представляют наибольшую угрозу, а с которыми можно и подождать. Отсюда та важность, которую имело для него понятие стратегии, и отсюда же тот факт, что ему случалось играть с мыслью, будто он мог бы, распорядись так случай, стать государственным деятелем (политическим советником) с тем же успехом, что и писателем — термин, который он всегда отвергал с большей или меньшей горячностью и искренностью, — или чистым философом, или неквалифицированным рабочим, то есть неведомо кем или чем». Всем этим он одновременно был, не будучи в то же время никем в частности. Такого персонажа впору выводить в романе (и, кстати, выводили, порой в довольно неприглядном виде). «Я думаю, — говорил он в 1984 г., — что побывал на большинстве клеток политической шахматной доски, последовательно, а иногда и одновременно: анархист, левый, открытый или замаскированный марксист, нигилист, явный или скрытый антимарксист, технократ на службе у Шарля де Голля, новый либерал и т. д.... В действительности я предпочитаю никак не идентифицировать себя, и я удивлён разнообразием оценок и классификаций». Однако нас интересует не сам Фуко, святой или грешный, властитель дум, принятый в президентских дворцах, или водитель грузовика, везущего контрабандный груз, аполитичный технократ или радикальный революционер — всем этим он был, и мы скажем обо всём по порядку, но цель у нас другая, и писание агиографии мы оставляем другому автору, который, вне сомнения, когда-нибудь возьмётся за такой труд. Наша задача в том, чтобы, как уже было сказано, написать портрет Фуко-философа, разместив его лик в интерьере его эпохи.
Творчество Фуко развивалось на фоне его преподавательской карьеры, а «тот факт, что преподаватель философии во Франции является государственным чиновником, объясняет и то, что преподавание неизбежно имеет политические последствия». Фуко постоянно перемещался по политической шахматной доске, переходя с одной позиции на другую (хотя и оставаясь на её левой стороне) и, пожалуй, этим можно отчасти объяснить его постоянные перемещения в университетском пространстве: двигаясь от провинции к столице, где он в конце концов возглавил кафедру в Коллеж де Франс, Фуко постоянно норовил ускользнуть на границу этого пространства, где он чувствовал себя свободнее. И тем не менее, Фуко — типично французский интеллектуал. Этим во многом определяется стиль его работы и способы декларации своих идей. Во Франции, в отличие от англоязычного мира, принято использовать критику чужих работ для декларации собственных идей. Поэтому Фуко следует считать критиком не только в кантовском, но и в сартровском смысле. Парижское интеллектуальное сообщество относительно немногочисленно, и здесь все знают всех, как в большой деревне. Французские средства массовой информации неизменно проявляют внимание к интеллектуалам и как нигде часто интервьюируют их, так что интервью и публичные выступления во Франции становятся платформой для выражения своих идей, не менее важной, чем книги и журнальные статьи. Сам Фуко говорил, что методологические основания своей работы он излагает в интервью, поскольку в книгах ему это никак не удаётся. А кроме того, интервью в средствах массовой информации становятся связующим звеном между французскими интеллектуалами и их аудиторией.
Фуко часто обвиняют в том, что он объявил безумие выдумкой, а самого человека — несуществующим. И то, и другое неверно. Фуко, несомненно, отдавал себе отчёт в том, что люди, страдающие психическими расстройствами, существуют, и облегчить их страдание, объявив его выдумкой, невозможно. Он выступал против весьма удобного алиби, которое состоит в утверждении, что не существующие реально абстрактные конструкции необходимы для упорядочения имеющихся у человечества знаний, и не более. К такому утверждению прибегает даже такой прогрессивный историк психиатрии, как Ж. Гаррабе. Однако это утверждение игнорирует тот факт, что эти абстрактные конструкции принимают характер научных и медицинских норм, от имени которых производятся многочисленные репрессии. Что же касается философии, много ли мыслителей классической эпохи помнили о том, что сконструированное ими понятие «человек» — не более, чем абстракция?
Фуко постоянно пересматривал свои позиции и противоречил самому себе. Это стало для него своего рода программой, которую сам он замечательно выразил в воображаемом диалоге автора и читателя во введении к «Археологии знания»: — Вы не уверены в том, что говорите? Вы снова собираетесь измениться, уйти от вопросов, которые вам задают, сказать, что в действительности возражения направлены не на то место, откуда вы вещаете? Вы вновь собираетесь сказать, что никогда не были тем, кем вас называют? Вы уже готовите лазейку, которая позволит вам в будущей книге вновь появиться в ином месте и вновь вызывающе вести себя, как вы это делаете сейчас, говоря: «Нет, нет, я совсем не там, где вы меня подстерегаете, а здесь, откуда, посмеиваясь, смотрю на вас». — Так что же, вы воображаете, что от процесса письма я должен получать столько же огорчений, сколько и радостей, вы думаете, что я, очертя голову, упорствовал бы в этом, если бы — слегка дрожащей рукой — я не приготовил лабиринта, куда отважно войду, куда перенесу свою тему, где открою перед ней подземелья, спрячу её вдалеке от неё самой, найду для неё те обходные пути, которые сократят и изменят её путь, где я затеряюсь и, в конце концов, появлюсь перед взорами тех, с кем не должен был бы больше встречаться. Вероятно, многие, так же как и я, пишут, чтобы больше не иметь своего лица. Не спрашивайте меня, кто я, и не требуйте, чтобы я оставался одним и тем же, — это мораль удостоверения личности, это она проверяет наши документы. Но пусть она предоставит нам свободу, когда речь идёт о том, чтобы писать.
В 1973 г. Фуко высказался ещё решительнее: «...Я не подписываюсь подо всем без ограничения, что я писал в своих книгах... На самом деле я пишу из удовольствия от письма». Порой он был склонен заявить, что не считает себя ни философом, ни писателем, не создаёт произведения, но пишет исследования, одновременно исторические и политические, увлекаясь проблемами, встреченными при работе над той или иной книгой, и, если не удалось их разрешить сразу же, затевая новые исследования. Многие исследователи жалуются на неясность текстов Фуко, на их почти намеренную герметичность. Эти жалобы на «непрозрачность» дискурса впервые стали раздаваться в англоязычных странах, где серьёзное знакомство с творчеством Фуко состоялось в начале 1970-х гг. Однако во Франции никто не называл стиль Фуко «тёмным» или «неясным». Для русского читателя ситуация ещё более осложняется: во-первых, если он читает по-французски, он, как и читатель англоязычный, с трудом преодолевает культурный барьер; во-вторых, если он читает Фуко в переводах (а большая часть книг Фуко у нас уже переведена), к культурному барьеру добавляется барьер языковой: стиль Фуко, изысканный и аллюзивный, в переводе действительно становится «непрозрачным». К тому же, многие переводы оставляют желать лучшего, и работу по переводу основных сочинений Фуко на русский язык нельзя считать завершённой.
Западные исследователи уже при жизни Фуко замечали, что сами по себе его книги не дают сколько-нибудь чёткого представления о сущности его работы. Поэтому всякий, кто сталкивается с сочинениями Фуко, испытывает потребность обратиться к его интервью и лекциям в надежде разобраться, каким же всё-таки был «подлинный», «окончательный» Фуко. Мы не претендуем на выявление «окончательного» Фуко — на наш взгляд, эта задача в принципе неразрешима, ибо Фуко принадлежит к числу тех мыслителей, философия которых имеет программно незавершённый и в этом отношении «открытый» характер. В настоящей книге мы будем стараться всемерно избегать одного соблазна, жертвой которого столь часто становятся исследователи творчества Фуко, — соблазна объяснять всякий его текст ссылкой на последующий или предыдущий. Конечно, было бы очень удобно представить его поздние работы в качестве комментария и пояснения к ранним. Но в таком случае мы получили бы портрет такого Фуко, которого не существовало ни в один из периодов его реального существования. Поэтому мы будем рассматривать каждую из формаций философии Фуко саму по себе, без отсылок к «творческой эволюции» и тому подобным мифологическим конструкциям. Таким образом, мы используем метод самого Фуко — единственный метод, который он нам действительно оставил.
Кроме того, хотя мы и пишем историко-философскую работу, мы по возможности отказываемся от избирательности типа «это нам годится, а вот это неинтересно» или «вот это главное, а остальное — второстепенное». Как сказал Делёз, «необходимо брать произведение в целом, исследовать его и не осуждать, улавливая все бифуркации, колебания, продвижения вперёд, прорывы, соглашаться с ним и принимать его полностью. Иначе ничего нельзя понять. Следовать за всеми проблемами, которые ставит Фуко, за всеми разрывами и поворотами, которые для него необходимы, прежде, чем претендовать на суждение о его выводах, — не значит ли это обращаться с "властителем умов" так, как он того заслуживает?». Мы же как раз и хотим понять Фуко. Поэтому мы будем следовать программе, сформулированной Делёзом.
Такая установка, естественно, влечёт за собой вопрос о периодизации творчества (быть может, в данном случае уместнее было бы говорить о практике) Фуко. Многие исследователи в решении этого вопроса считают достаточным выявить «основные темы» того или иного периода творчества философа и в результате выделяют три фазы: 1) анализ дискурсов и научных дисциплин, преимущественно гуманитарных наук; 2) обращение к проблемам политики, власти и контроля над населением; 3) открытие «практики себя». Американские соратники Фуко X. Дрейфус и П. Рабиноу несколько модифицируют эту периодизацию, получая четырёхчленную схему: 1) хайдеггеровский период; 2) археологический или квазиструктуралистский период; 3) период генеалогический; 4) период этический. Такая периодизация, весьма распространённая и на первый взгляд представляющаяся самоочевидной, весьма поверхностна, поскольку, во-первых, одни и те же темы пронизывают всё творчество Фуко в целом, а во-вторых, его тексты обнаруживают имплицитное присутствие и смешение всех обозначенных тем во все периоды его деятельности. Поэтому гораздо убедительнее выглядит «тематизация» творчества Фуко, предложенная А. МакХоулом и В. Грейс: Фуко, отвечая на вопрос «кто мы такие сегодня?», тематизирует понятия дискурса, власти и субъекта и соответственно этому переформулирует первоначальный вопрос: 1) «кто мы такие в терминах знания о себе?»; 2) «кто мы такие в терминах тех способов, которыми мы производимся в политических процессах»?; 3) «кто мы такие в терминах отношения к себе и в тех этических формах, посредством которых мы управляем собой?».
Жанр философской биографии — единственно возможный в отношении Фуко. Систематически описать его «философскую систему» в принципе невозможно, даже используя схемы «развития» или «эволюции». Как верно подметил Ж. Делёз, «мышление Фуко не эволюционировало, а проходило через кризисы». И наша книга — история кризисов. Нам представляется весьма удачной предложенная Делёзом схема кризисов: первый кризис в творчестве Фуко был кризисом, порождённым разрывом с модной в те годы феноменологией в пользу эпистемологии, и признаком выхода из этого кризиса стала «История безумия». Вторым был кризис 1968 г., с которого (конечно, не только в творчестве Фуко) началась атака на властные отношения. Третий кризис разразился после «Воли к знанию», и в результате многих внешних событий и борьбы с внутренними демонами Фуко переориентировался с истории на «эстетики существования». Настоящая книга представляет собой первое монографическое исследование философии Фуко, на русском языке. Поэтому нам ещё только предстоит брести наощупь, спотыкаясь и запинаясь, не имея возможности учесть те ошибки, которые совершили наши предшественники — эти ошибки нам приходится делать самим, с тем, чтобы кто-то другой мог поправить нас, снисходительно и не затрачивая больших усилий.
На Западе о Фуко написано очень много, и книги биографического жанра занимают в этой литературе весьма значительное место. Существуют биографии «канонические» и «неканонические». По понятным причинам нас интересовали именно первые, хотя и во вторые заглянуть бывает небезынтересно. Первой «канонической» биографией стала книга Дидье Эрибона, которая появилась на свет через пять лет после смерти философа, в 1989 г., и несёт в себе отголоски споров, вспыхнувших после кончины Фуко. Достоинство этой работы не только в том, что она была первой, но и в том, что Эрибон, будучи хорошо знаком с Фуко и с теми, кто был с ним близок, и имея доступ к архиву философа, представил уникальный материал, на который с неизбежностью опираются и будут опираться все последующие биографии. Недостатком (который в определённом смысле является и достоинством) можно назвать некоторую хронологическую нечёткость там, где Эрибон говорит о бурных временах конца 1960-х — начала 1970-х гг.; времена, действительно, были сумбурными, Фуко занимался десятками проектов одновременно, и Эрибон вполне правомерно заключил, что важнее чистой хронологии отслеживание развития этих проектов во времени.
После выхода в свет книги Эрибона Ф. Эвальд заметил, что теперь уже Фуко не сможет избежать «тождества с самим собой», от которого он всю жизнь ускользал. Сам Фуко выразил это фразой, родившейся в ином контексте: «Ты думал, что уходишь всё дальше, и вот обнаруживаешь, что находишься по вертикали от самого себя». Второй по времени выхода и по значимости стала работа англичанина Дэвида Мэйси, который, опираясь на книгу Эрибона, предложил более подробную биографию, уделяющую, кроме того, значительное внимание генезису программных текстов Фуко. Книга Мэйси поражает своей аккуратностью и дотошностью; британский автор проделал колоссальную работу, разыскав редчайшие тексты Фуко и его первых критиков и приведя их на страницах своего исследования. Русскому читателю, впрочем, эта работа может показаться перенасыщенной именами и фактами, мимо которых, в общем-то, можно было бы и пройти! Однако биографу Фуко она даёт больше, чем изящный текст Эрибона.
И, наконец, третья, из «канонических» биографий, которая, несмотря на свою популярность, по всем признакам скорее должна быть помещена в рубрику «апокрифы», написана американцем Джеймсом Миллером. Блестящий, порой чересчур красивый стиль Миллера не скрывает стремления представить не столько жизнь Фуко, сколько процесс его умирания. Можно сколько угодно соглашаться с Платоном в том, что философия и есть искусство умирания, однако книга заокеанского автора чересчур мрачна и перенасыщена скандальными подробностями личной жизни философа. От американского автора мы были вправе ожидать того, чего нет и не могло быть у его европейских коллег — подробного разбора деятельности Фуко в США. Но вот этого у Миллера как раз прискорбно мало. В целом же его текст напоминает не философскую биографию, но, скорее, эпическую поэму в прозе.
Надо сказать и несколько слов о корпусе текстов самого Фуко, который для нашего исследования имеет первостепенное значение. Как мы уже говорили, почти все основные работы философа уже переведены на русский язык (не хватает только «Раймона Русселя»), и для удобства читателя мы обращаемся именно к ним, однако из-за несовершенства переводов нам пришлось сличать всю специфическую терминологию Фуко с французскими оригиналами. Но, помимо общеизвестных книг Фуко, существует ещё огромное количество опубликованных статей, лекций, интервью, которые для нас также чрезвычайно важны. Во Франции эти тексты были собраны в колоссальном четырёхтомнике «Dits et écrits», причём многие из них, первоначально опубликованные на английском, итальянском или испанском языках, были специально переведены на французский. Кроме того, существует множество других сборников выступлений и интервью Фуко, к которым мы также обращались в своей работе. Но есть и такие тексты, которые из-за запрета философа на посмертные публикации до сих пор неизвестны широкой публике. Дж. Миллер пишет: «Я не знаю никакого другого современного философа, работа которого породила бы такой процветающий чёрный рынок пиратских записей его выступлений и частных конспектов его лекций, которые ревниво собирают коллекционеры».
Во введении к книге, которая представляет собой хотя и философскую, но всё же биографию Фуко, нельзя не коснуться одного щекотливого вопроса — стремления некоторых исследователей выводить творчество Фуко из особенностей его личной жизни. Так вот, если бы мы писали книгу о Фуко как «историческом персонаже», акцентирование этой темы было бы неизбежно. Но мы пишем книгу о Фуко-философе, и потому нет никакой необходимости описывать его как «психологический тип». Психологизм в историко-философских исследованиях вообще, как правило, не несёт с собой ничего, кроме пошлости, органично присущей современной психологической «науке». Многие, очень многие авторы соблазняются этой «психологией»: пессимизм философии Шопенгауэра выводят из сложных отношений будущего философа с его развесёлой матерью, маскулинность сверхчеловека Ницше — из неудачи матримониальных намерений философа по отношению к дочке одного русского генерала и т. п. Но действительно ли стоит впадать в столь вульгарно понятый фрейдизм и выводить сложнейшие философские конструкции из сюсюканья типа «папа-мама-Эдип»? Для историко-философского исследования подобные приёмы не только бесполезны, но и вредны. Ведь все попытки поверить «психологией» тексты приводят лишь к воспроизводству самой «психологии» и ни к чему более. В общем, при написании настоящей книги мы решили не касаться личной жизни Фуко, если это не помогает нам понять генезис и развитие тех или иных его идей.
История жизни философа интересует нас ровно в той мере, в какой обращение к ней позволяет нам понять, почему в тот или иной период своей жизни он двигался в том или ином направлении, и почему он написал или не написал тот или иной текст. А написание интимной биографии этого замечательного человека, с душераздирающими подробностями и слезоточивыми отступлениями, мы оставляем другим. Простор здесь огромный: от псевдо-эстетского псевдо-исследования «Фуко — новый Уайльд» до дидактического и злорадного псевдо-романа «Фуко — монстр». Одним словом, мы не занимаемся умолчаниями — мы пишем о том, что вписывается в наше видение Фуко-философа. Фуко принято считать человеком скрытным. Действительно, он и был таковым в том, что касалось его личной жизни. Что же до его жизни в философии, едва ли можно найти человека более откровенного, и эта откровенность порой доходит до философского эксгибиционизма. Да и все мельчайшие подробности его интимного существования давно уже стали достоянием самой широкой общественности. Нас же, повторим, занимает не «личный опыт» Фуко как таковой, но его опыт, отлившийся в тексты. Благо, сами его книги позволяют предпринять исследование такого опыта. Фуко говорил: «у меня нет такой книги, которая не отражала бы, по крайней мере в каком-либо аспекте, мой непосредственный личный опыт». При этом важен ещё один аспект — практическая деятельность Фуко, которая всегда как бы дублировала его теоретические и исторические изыскания и, в свою очередь, давала материал для них.
В настоящей работе мы пользуемся «методом» Фуко: мы говорим о Фуко, используя дискурс Фуко. Таким образом, наша книга — не критическая, но, скорее, археологическая. Пребывая не «внутри» дискурса Фуко, но где-то рядом или, вернее, сразу за ним, мы анализируем сам этот дискурс, во-первых, с точки зрения его происхождения и конституирования, а во-вторых, с точки зрения его структуры. Таким образом, наш подход не является структуралистским: занимаясь своего рода структурным анализом, мы помещаемся в самой исследуемой структуре в качестве одного из её элементов, что позволяет избежать онтологизации пресловутой Структуры, каковой в традиционном историко-философском исследовании неизбежно выступает сам автор. В нашем случае авторский дискурс не стремится стать сверхдетерминирующим (напротив, мы этого всячески избегаем), а возникающий при этом субъект авторского дискурса не становится Автором метанарратива, более обширного, чем метанарратив Фуко. Впрочем, это благое намерение, продиктованное отнюдь не стремлением к скромности, но, скорее, невозможностью применять бесплодную в случае Фуко методологию, что не так-то просто выполнить. Вместе с тем, наша задача заключается в выявлении генеалогии мысли Фуко, генеалогии, которая позволит рассматривать его идеи не с точки зрения злободневного (более или менее превратного) понимания и использования его идей, но с точки зрения их этиологии и генезиса. Работа над книгой позволила нам понять многое из того, что было неясно, когда мы за неё брались. Поэтому теперь мы с полным основанием можем повторить слова Фуко о том, что работать — значит заниматься самопреобразованием, и что книга пишется затем, чтобы понять, как и зачем её стоило писать.
Ещё одна особенность настоящей книги — стремление представить Фуко в контексте современной и предшествующей ему мысли, в тесном контакте, доходящем порой почти до неразличимости, с теми, кто был ему врагами, друзьями или попутчиками. П. Сэджвик подметил очень важную особенность осмысления творчества философов-постструктуралистов: «Весьма печальный парадокс заключается в том, что структуралистские и постструктуралистские авторы, которые, подобно Фуко, отказавшись от индивидуального "субъекта", ушли от всякого рационального обоснования человеческой деятельности, оказались теми, кто, в общественном сознании, сделал больше всего, чтобы упрочить стереотип одинокого гения, единоличного творца плодотворных идей, властителя дум cogito, работающего — как обычно делал Фуко — без коллег-исследователей и без каких бы то ни было других людей, влияние которых он мог бы признать, за исключением разве что предшественника-учителя, который (как его старый наставник Жорж Кангийем) передал ему эстафету авторства/ наставничества». Мы всемерно постараемся уйти от образа «одинокого гения», создающего свои концепты в тишине своего бункера из слоновой кости. Напротив, мы хотим показать «публичность» его творчества, его уникальную способность находить своё собственное во всеобщем.
Категории:
Благодарю сайт за публикацию:
