Густафсон - Обитатель и Чужак - Теология и творчество Толстого

В России искусство — дело серьезное, потому что оно — сердце русской религиозности. Русское православие немыслимо без истинных образов, которые созерцают верующие. Ведь иконы — это изображения данной нам божественной реальности и они, можно сказать, содержат все богословие, которое требуется верующему. Средневековая русская культура не оставила современному миру систематического изложения своей веры; убеждения и чаяния людей выражены именно в осязаемой образности «богословия в красках». Искусство, которое В. Г. Белинский считал мышлением образами, — это и есть та красота, которая, по мнению Достоевского, спасет мир. В девятнадцатом веке, к тому времени, когда в России начался процесс модернизации, искусство иконописи пришло в упадок и больше не могло выражать спасительную красоту. Однако и тогда систематического богословия, по сути дела, еще не существовало. За богословие сходили слегка измененные версии западной мысли, католической и протестантской. Только у Алексея Хомякова появляются начатки систематического изложения русской веры, получившие полное развитие к концу девятнадцатого — началу двадцатого века в трудах Владимира Соловьева, Николая Федорова, Павла Флоренского, Сергея Булгакова, Николая Лосского и Семёна Франка. Промежуток между «богословием в креслах» и философским богословием заполнила литература, повествования о человеческой жизни.

Возможно, повествования — одна из лучших форм богословия. И несомненно, древнейшая. Словесное выражение верований большинства народов дошло до нас именно в форме рассказов. Если они очень древние, то мы называем их мифами. В России девятнадцатого века еще было живо это ощущение богословской роли повествований о человеке; возможно, живо оно и до сих пор. Образы, созданные писателями, воспринимались как слова, открывающие Истину. Но это ощущение богооткровенности в литературе сосуществовало со все возрастающей секуляризацией общества, в частности, его интеллектуальной элиты и особенно интеллигенции, того специфического класса русского общества, который хотел реформировать русскую православную культуру не выходя за рамки мирской жизни, несмотря на то, что сам был вскормлен этой культурой. Многие интеллигенты когда-то были семинаристами, как позже Иосиф Сталин, гротескная пародия на русских реформаторов. Интеллигенты были главными читателями и критиками этой литературы. Они видели в ней образы, открывающие Истину, но видели как бы сквозь тусклое стекло. Они читали эти повествования как истории греха и спасения, но ограничивали значение этих текстов общественной, политической и экономической сферами. Как и их советские последователи, они закрывали глаза на богословское измерение собственной литературы.

Именно в этом контексте и надо рассматривать эмблематический реализм Льва Толстого, чьи литературные произведения нельзя отделять от его религиозного мировоззрения; творчество Толстого —  словесный образ этого мировоззрения. Для Толстого искусство тоже было серьезным делом. Его творчество являет собой мир, в котором не только явно представлены нравственные ценности, но в котором обитает Божественное.

 

Санкт-Петербург: Академический проект, 2003 - 480 с.

ISBN 5-7331-0156-3

 

Заключение. Отчужденный Обитатель

   

Толстой пережил множество кризисов. За время своей долгой и полной событиями жизни, начиная с юношеских приключений на Кавказе и военной службы, во время его полных энтузиазма педагогических начинаний, в период вдохновенного литературного творчества и в минуты происшедшего с ним в зрелые годы драматического переворота, во время напряженного погружения в богословские вопросы и мучительных попыток изменить себя и весь мир, ставших причиной драмы его супружеской жизни, им двигало одно, постоянно повторявшееся переживание: «Я чувствую, что погибаю — живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, — как мне спастись?» (48, 187; 1878). И вместе с этими постоянно повторяющимися кризисами возникали чисто толстовские вопросы: «Зачем я живу? Какая причина моему и всякому существованию? Какая цель моего и всякого существования? Что значит и зачем то раздвоение — добра и зла, которые я чувствую в себе? Как мне надо жить? Что такое смерть?». Немногие люди, особенно люди столь благородного происхождения, с такими привилегиями, какие были у графа Льва Толстого, прожили свою жизнь, постоянно находясь на краю пропасти. «Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться, — писал он через год после женитьбы, вскоре после того, как начал «Войну и мир». — А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие» (48, 57; 1863) Толстовские «кризисы смерти» снова и снова призывают к жизни. Однако для Толстого жизнь есть жизнь только тогда, когда она проходит в наполненном смыслом труде. «Сознание постоянного умирания потому полезно, что сознание это нельзя иметь без сознания жизни. Сознание это вызывает на необходимость употребить на дело свою умирающую жизнь» (51, 15; 1890). Со временем Толстой начал понимать это «дело жизни» как миссию, которую он послан исполнить, как Христос, как любой другой: эта миссия есть «служение истине (той высшей, которую ты понял) и вселение ее не только в людей, но и весь мир» (63, 207; 1885). В преподавании, в литературе, в публицистике его долг — «вносить ум в мир». И содержание этой «истины» и «ума» всегда можно свести к христианской идее любви. Следовательно, толстовские «кризисы как следствие смерти» — это мгновения бесцельности и бессмысленности, которые возникают из пренебрежения к чувству долга перед другими и из потерпевшей неудачу миссии любви.

Эти кризисы постоянно побуждали Толстого к тому, чтобы определить, в чем состоит его долг и его миссия. И он нашел ответ в вере. Однако нельзя сказать, что вера Толстого полностью основывается на «осуществлении ожидаемого и уверенности в невидимом» (Евр., 11:1). Скорее, его вера возникает из «сознания человеком своего <...> положения в мире» и из поступков, которые из этого следуют (35, 170; 1902). Для Толстого поиск веры перед лицом смерти становится поиском своего подлинного «я», которая откроет его истинное предназначение. Таким образом, вера Толстого — дело совести, зов из подлинного будущего, обращенный к его подлинному «я». Его жизнь — это обретение своего места, дела и назначения в рамках раскрывающегося перед ним мира, его жизнь — это драма поиска собственного предназначения, которое будет исполнено смысла не только для него самого, но и для всего существующего. В конце концов Толстой обрел «веру неизбежную, необходимую и достаточную». Как говорит Толстой, это «вера» в то, что «есть Бог или то, что послало меня в мир, и что я его произведение, его работник, его частица и что со мной будет то, что должно быть — вера ребенка в мать, которая держит его на руках» (54, 52; 1900). В начале, когда он только завел свой знаменитый дневник, он обращался внутрь самого себя в поиске того «ума», который надо было сообразовать «с целым, с источником всего» и слить «в одно с этим целым» (46, 4; 1847). Здесь он впервые попытался прояснить ту веру, которая спасет его: «Какая цель жизни человека? <...> ... цель жизни человека есть всевозможное способствование к всестороннему развитию всего существующего. — Начну ли я рассуждать, глядя на природу, я вижу, что все в ней постоянно развивается, и что каждая составная часть ее способствует бессознательно к развитию других частей; человек же, так как он есть такая же часть природы, но одаренная сознанием, должен так же, как и другие части, но сознательно употребляя свои душевные способности, стремиться к развитию всего существующего. <...> ... рассматривая одни душевные способности человека, <...> в душе каждого человека нахожу это бессознательное стремление, которое составляет необходимую потребность его души. <...> Стану ли рассуждать, глядя на Богословию, найду, что у всех почти народов признается существо совершенное, стремиться к достижению которого признается целью всех людей. И так я, кажется, без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление к всестороннему развитию всего существующего. — Я бы был несчастливейший из людей, ежели бы я не нашел цели для моей жизни — цели общей и полезной, полезной потому, что бессмертная душа, развившись, естественно перейдет в существо высшее и соответствующее ей». (46, 30-31; 1847).