Павел Хондзинский - Богословские портреты - Очерки святоотеческого богословия Синодальной эпохи

Известный тезис отца Георгия Флоровского: «...быть христианином — значит быть греком», хотя, в силу, быть может, своей известной провокативности, и не прошел общецерковную рецепцию, по умолчанию кладется сегодня в основание курсов патристики, как правило, оканчивающихся XV в. — веком падения Византии. Правда, этот тезис можно на самом деле понимать двояко: как достижение Преданием завершенности к указанному историческому сроку или как обязательное согласие всей последующей традиции с византийской традицией отцов, что в свою очередь подразумевает необходимость либо единства языка, либо конвертируемость новых языков богословия в lingva patrum (или наоборот).

Оговорюсь сразу, что под языками богословия в данном случае я понимаю, конечно, не язык того или иного этноса (хотя, несомненно, греческий язык по меньшей мере для новозаветных текстов имеет провиденциальное значение), но язык философский, тот исторически сложившийся понятийный и категориальный аппарат, которым неминуемо пользуется богословие для раскрытия истин Откровения (именно этот язык и имел в виду, кстати, сам о. Георгий). Нет нужды также долго доказывать, что по меньшей мере до середины второго тысячелетия по Рождестве Христовом богословие так или иначе пользовалось языком античной философии. Таким образом, при всей невозможности провести не размытую хронологическую черту в ментальных процессах, падение Византии, действительно, если и не совпадает формально с началом Нового времени, давшего христианскому сознанию, в том числе, и новые философские (а значит, и богословские) языки, — то является своего рода историческим прологом к нему. И с этой точки зрения о. Георгий был прав, обозначив грань, за которой начинается зона неопределенности и зыбкости философских лексем для богословия, поставленного тем не менее и в эту эпоху перед задачей сохранить единство самосознания Церкви. Тех, кому ее удалось разрешить, мы смело можем назвать отцами Церкви, во всем подобными отцам древности, вместе с ними причастными той philosophia perennis, о которой писал о. Георгий.

Отметив это, мы можем обратиться к русской традиции. В известном смысле она является наглядной иллюстрацией к высказанным выше соображениям. Приняв богословское наследие Византии, но долгое время оставаясь чуждой породившей его философской образованности, русское богословие в полный голос заговорило только тогда, когда создало собственную духовную школу. Как известно, это произошло уже в Синодальную эпоху и, таким образом, сразу поставило русское богословие перед задачей соотнесения наследия отцов с реалиями эпохи модерна. Непосильность разрешения этой задачи в рамках школьного богословия вовсе не умаляет его значения, сводящегося, в конечном счете, не только к сумме данных знаний, но и к воспитанию философской грамотности, вкуса к богословскому рассуждению, одним словом — культуры мысли. Там, где свойственная большинству представителей духовной школы того времени врожденная бытовая церковность приближалась к праведности, а привитая школой гуманитарная образованность накладывалась на философскую одаренность, — там возникала вспышка богословской мысли озарявшая время и делавшая бытие Церкви, по выражению владыки Михаила Грибановского, «самопрозрачным» для нее. Эту живую мысль, актуальную и важную для нас сегодня, мы в прямом смысле слова можем отнести к святоотеческому наследию Синодальной эпохи.