Роде - Серен Кьеркегор - сам свидетельствующий о себе и о своей жизни

(с приложением фотодокументов и других иллюстраций)

Перевод с немецкого, составление приложения и послесловие Николая Болдырева

Перевод выполнен по 22 изданию, вышедшему в июне 1995

Originally published under the title Soren Kierkegaard in the series «rowohlts monographien»

RowohltTaschenbuch VerlagGmbH, Reinbek bei Hamburg

 

Хронологическая таблица

Суждения и мнения

Библиография 

Именной указатель

Приложение

 

В 1830 году Киркегор сдал экзамен на аттестат зрелости и начал заниматься на теологическом факультете Копенгагенского университета. Старый рационализм был здесь еще не преодолен, однако весьма сильно атакован с самых разных сторон, главным образом людьми, находившимися под влиянием немецкого романтизма.

 

Первому его знакомству с Гегелем способствовал Йохан Людвиг Хайберг, бывший для целого поколения интеллектуальным диктатором датского Парнаса — отчасти благодаря своей критической деятельности, отчасти в качестве автора ряда театральных пьес, отчасти как директор Королевского театра и, наконец (но не в последнюю очередь), благодаря своему браку с ведущей датской актрисой тех времен Йоханной Луизой Хайберг.

 

Йохан Хайберг был сыном одного из самых крупных оппозиционеров восемнадцатого столетия, в конце концов изгнанного из страны и уехавшего в Париж, где он какое-то время был секретарем Наполеона. После падения последнего у него начались не лучшие времена; умер он в 1841 году в бедности и к тому же ослепшим. Сын, посетивший отца в Париже, хотел от жизни большего, нежели «элегантности» и художественных удовольствий, и потому спустя год вернулся домой. На первых порах ему пришлось удовлетвориться должностью доцента датского языка и литературы в Кильском университете, должностью по тем временам не особенно престижной, поскольку усиливающийся среди немецких студентов национализм создавал растущее противодействие всему датскому. Здесь он написал «Морфологию датского языка» и «Скандинавскую мифологию», выйдя через это к философским занятиям. Один из коллег как-то одолжил ему «Энциклопедию» Гегеля. Что из этого вышло, о том он рассказал сам в своих «Автобиографических фрагментах»:

 

«В то время (летом 1824 г.— Автор) я намеревался съездить по личной надобности в Берлин, и поскольку среди других рекомендаций, которыми я запасся, было также поручение Бергера передать устный привет Гегелю и, следовательно, мне в скором времени предстояло оказаться с этим человеком с глазу на глаз, вдвойне не терпело отлагательств хотя бы мало-мальски ознакомиться с его системой. Взятую у Бергера книгу я возвратил ему перед своим отъездом, однако, прибыв в Гамбург, тотчас купил себе экземпляр, который и прихватил с собой в дилижанс, где, сидя рядом с проводником, поочередно то болтал с ним, то изучал Энциклопедию, закончив это занятие в тот самый момент, как въехал в Берлин. В продолжение тех двух месяцев, что я провел в этом городе, я непрерывно и все далее углублялся в новую систему, и не только благодаря систематическому чтению гегелевских сочинений, но также — и быть может главным образом — благодаря беседам с виднейшими тамошними гегельянцами, в особенности с Гансом, хотя и в неменьшей степени с самим Гегелем, который с величайшим добродушием отвечал на мои незрелые вопросы в те несколько приятных часов, что я провел в его доме и семье.

 

Тем не менее при отъезде из Берлина я находился еще в порядочном недоумении в отношении того нового материала, который перерабатывал. Я никак не мог отыскать истинного угла зрения, под которым целое могло бы явиться во всей своей внутренней связности.

На обратном пути, остановившись в Гамбурге, прежде чем вернуться в Киль, я в течение шести недель непрерывно размышлял над тем, что мне было еще неясно; и вот однажды случилось так, что, сидя в своем номере в ♦Английском короле» с Гегелем на столе и с Гегелем в мыслях и одновременно прислушиваясь к прекрасным хоралам, почти непрерывно звучавшим из механизма курантов церкви Святого Петра, я внезапно — ничего подобного я ни до, ни после не переживал — моментально все увидел внутренним зрением; это было подобие молнии, осветившей вдруг целый регион и пробудившей во мне ясное представление о дотоле скрытых центральных мыслях. С того мгновенья система в ее главных чертах уяснилась мне, во мне родилось убеждение, что я постиг ее сокровенное ядро... И теперь я могу признаться, что это чудесное мгновенье было важнейшим событием моей жизни, подарившим мне тот покой, ту уверенность, то чувство собственного достоинства, которых прежде я никогда не знал.

Прибыв в Киль и прослышав там, что в Копенгагене происходят детерминистские распри, и понимая, что предмет борьбы, увиденный из гегелевского центра, может быть продемонстрирован в совершенно новом освещении, я написал статью о человеческой свободе — первый на датском языке экскурс в гегелевскую философию.

 

Могу с уверенностью сказать, что новый свет, открывшийся мне, оказал влияние на все последующие мои дела и начинания, даже на те, связь с которыми трудно было бы предположить. Так, например, я никогда бы не начал писать водевили и вообще не стал бы драматургом, если бы не научился, благодаря гегелевской философии, понимать отношение конечного к бесконечному и через это испытывать то уважение к конечным вещам, которого у меня до тех пор не было, но без которого драматургу ни за что не обойтись. Если бы благодаря этой философии я не научился постигать важности огранки и ограничений, то не смог бы ни задать границ самому себе, ни остановиться на тех небольших, локальных формах, которые ранее мною просто презирались. Впрочем, моему повороту содействовало и недавнее мое знакомство с французским водевилем. Кроме того, во время своего шестинедельного пребывания в Гамбурге я посмотрел там водевиль «Венцы в Берлине», ощутив в этом пересаженном на немецкую почву произведении некую дополнительную окраску сердечности и музыкальности, не свойственную французам. В этой ситуации нужен был лишь толчок, чтобы мои идеи оформились и явились на свет божий, и такой толчок я получил во время пребывания в Копенгагене летом 1825 года, когда, поделившись с советником Коллином, тогдашним директором театра, своими мыслями о возможности датского водевиля, я услышал пожелание попытаться это сделать. С королевского разрешения я продлил мое пребывание в Копенгагене, и поскольку мой первый опыт удался сверх всяких ожиданий, не стал возвращаться в Киль, а уволился со службы и продолжил писать для сцены».

Таким образом, гегелевская философия пришла в Данию словно некое откровение — обстоятельство, над которым Киркегор позднее иронизировал. И своего рода жизненной задачей для него самого стала именно борьба с Гегелем; последнее, впрочем, не исключает того факта, что вначале он сам много от него получил, основательно изучив его сочинения.

 

Но конфронтировал он с Гегелем еще и с другой стороны. Будучи студентом, он ходил на манудукцион[1] к новоиспеченному кандидату теологии Г. Л. Мартенсену, происходившему из Шлезвига, детство проведшему во Фленсбурге, вследствие чего разговорным языком у него в детстве был нижненемецкий. Благодаря этому он легко вошел в немецкую интеллектуальную жизнь, испытывая симпатию к Шлейермахеру, с которым был в личных дружеских отношениях, равно как и с Гегелем и с католическим мыслителем Францем Баадером, который вывел его — во всяком случае он в это верил — в просторы, лежащие за Гегелем. Впрочем, нетрудно заметить, что все свое мышление Мартенсен построил на понимании бытия как цепочки антагонизмов, которые необходимо «снять», и вклад Баадера в эту основополагающую идею заключался скорее всего в подчеркивании того, что любая философия, надеющаяся обрести цельный взгляд на бытие, должна обладать религиозным исходным пунктом в противовес принципу автономного мышления тогдашней господствующей философии. Тем самым Мартенсен встал на точку зрения Ансельма — credo ut intelligat: верю, чтобы мочь понять, чтобы познать; в качестве тварного существа человек не может познать бытие — единственно лишь посредством Бога в качестве предпосылки и авторитета. Таким образом, Мартенсен склонялся к мистике, и не удивительно, что одну из своих будущих книг он посвятит Якобу Бёме.

 

Главная мысль, пронизывающая все творчество Мартенсена, заключалась в том, что вполне возможно объединить веру и мышление и создать всеобъемлющий синтез, в котором растворились бы все противоречия и контрасты,— собственно говоря, романтическое жизневоззрение, перенесенное в теологию.

 

Но борьбу именно с этой идеей Киркегор, став зрелым мыслителем, и рассматривал как первую свою задачу; и когда два эти человека, чьи пути позднее роковым образом пересекутся, встретились впервые (один — студент, другой — манудуктор), то моментально родилась антипатия, хотя вначале и скрытая. Контрастны они были не только несходством во мнениях, но и темпераментами. Мартенсен, еще будучи молодым человеком, манерами и внешностью напоминал прелата и будущего епископа; Киркегора же отличали, во всяком случае на первых порах, замкнутость и острый критицизм. Мартенсен находил Киркегора одаренным, но склонным к софистике; Киркегор же как-то вскоре заметил, что если кто хочет исследовать проблему всерьез и глубоко, тому бессмысленно обращаться к Мартенсену, ибо его доводы, хотя и блестящие, не выдерживают обстоятельного анализа.

 

Вследствие всего этого юный Киркегор чувствовал отторжение от рационалистического направления, господствовавшего на теологическом факультете: и от сектантства Грундтвига, и от гегелевской спекуляции, какими они являлись в интерпретации Мартенсена. Теология не могла дать ему того, чего он жаждал, к тому же и дома он чувствовал себя не очень уютно: его постоянно угнетало подозрение, что с отцом что-то не то, что отцовская набожность — разновидность банкротства, а не вера в спасение.

 

Эта догадка со временем подтвердилась. Все, что нам ныне известно, мы узнаем из его дневников. Первая датированная запись в них относится к апрелю 1834 года, когда Киркегору был без малого двадцать один год. Однако как автор дневника он не отличался тогда особым прилежанием (позднее он изменится в этом отношении), здесь больше поэтических раздумий, нежели заметок о реальных переживаниях. Создается впечатление, что в эти первые годы он избегал фиксировать действительные события своей жизни. Узнаем мы о них лишь из лаконичных намеков дневников более поздней поры, зачастую несколько лет спустя. А если учесть, что нередко из дневников вырваны целые страницы, видимо в тех местах, где, как он полагал, он проявил излишнюю чистосердечность, и что дневник — в противоположность иным текстам — писался обычно что называется летящим пером, с вольными грамматическими и логическими связками и взаимосвязями, без особой оглядки на возможные противоречия,— станет понятно, что требуется поистине детективное остроумие, чтобы дознаться об истинном происшествии. С полной уверенностью дознаться до реальных событий невозможно, но сам процесс все же поддается реконструкции с вероятностью не столь уж незначительной. Помимо дневников можно обнаружить по крайней мере еще одно убежище Киркегора: произведения, в значительной степени пронизанные автобиографическими мотивами. Так, например, в «Стадиях на жизненном пути» мы встречаем фрагмент под названием «Сон Соломона». Здесь говорится:

 

«Если существует мука симпатии, то она в том, что приходится стыдиться своего отца — того, кто любим тобою больше всех, кому ты больше всех обязан, но к кому при всем при том ты вынужден приближаться со спины или отвернув в сторону лицо, чтобы никто не заметил твоего смущения. Какое же в сравнении с этим наслаждение иметь возможность любить так, как того вполне жаждет сыновняя потребность, и когда еще к этому счастью добавляется возможность гордиться отцом, поскольку он принадлежит к избранным, поскольку он еще при жизни признан человеком выдающимся, могущественным, признан гордостью страны, Божьим другом, обетованием будущего. Он — прославляемый в прижизненных воспоминаниях о нем! Счастливый Соломон, это был твой жребий!

Итак, абсолютно счастливый, жил Соломон при пророке Натане. Могущество и героическое величие отца не воодушевляли его к деяниям, ибо к тому не представлялось случая, однако они воодушевляли его к изумлению, а изумление помогло ему стать поэтом. Но если поэт почти завидовал своим героям, то сын пребывал в состоянии восторженной преданности своему отцу.

 

Но однажды случилось так, что юноша застал врасплох своего царствующего отца. В одну из ночей он проснулся: ему послышалось какое-то движение там, где спал отец. Его охватил ужас при мысли о каком-нибудь завистнике, который хочет убить Давида. Он подкрадывается ближе — и видит Давида в состоянии глубокой душевной подавленности, он слышит вопли отчаяния кающейся души.

---