Тарасов - Евангельское слово в творчестве Пушкина и Достоевского

Сопоставление двух великих в истории русской литературы имен — Пушкина и Достоевского — далеко не новость в литературоведческой науке. Однако в море самых разнообразных исследований сходств, перекличек и прямых связей в творчестве этих писателей как-то тонет, растворяется нечто явно ощущаемое и гораздо большее, значительнейшее, чем просто сходства, переклички и прямые связи, значимое не только для истории литературы, но и для современного сознания. Это нечто открывается с определенных позиций, из определенного положения, специальное предварительное объяснение которого необходимо в силу того, что, говоря словами одного известного ученого, «мы в своей работе, в той реальной работе, которую мы делаем, не в предположенной только и как бы должной, имеющей быть, а реальной, что мы в этой своей работе исходим вовсе не из тех положений, которые мы на поверхности держим перед собою и по инерции разделяем. На самом деле, современная наука о литературе и современная наука о культуре строится на основаниях, которые совсем не те, которые она выставляет вперед и формулирует в качестве таких основных своих положений»

 

Установка современных гуманитарных наук на достоверность, объективность знания, как и вообще декларируемое стремление к научности, сопровождается, как правило, набором представлений, выражающих отношение к миру как к объекту, предмету, безгласной вещи. Но если так называемые точные науки созерцают вещь, высказываются о вещи и только безгласная вещь противостоит одному единственному познающему (созерцающему) и говорящему (высказывающемуся) субъекту (и тогда любой объект знания, в том числе и человек, может восприниматься и познаваться как вещь), то предметом гуманитарных наук является выразительное и говорящее бытие . И стремление окружить себя овеществленной жизнью, в которой только познающий выступает как творческая говорящая личность, а все остальное вне его становится лишь вещными условиями, механическими причинами, вызывающими его слово , — такое стремление демонстрирует отнюдь не «нейтральную» и «объективную» научность.

 

По меткому замечанию М. М. Бахтина, овеществляющая точность нужна для практического овладения. «В то время как наука, существующая в своей инерции, привыкла переносить на прошлую историю те понятия, которые она, по каким-то причинам, выбрала для себя в качестве основных, я думаю, что наука в нынешнем ее состоянии должна отдавать себе отчет всякий раз в том, что она делает при этом некоторую опасную и рискованную операцию, присваивая себе то, что ей не принадлежит, распространяя на не свое то, что привычно для нас сейчас, перенося на чужое то, что присуще своему. И сейчас мы можем, по крайней мере, рассмотреть, что такая операция 〈...〉 имеет место, и что мы в состоянии рассмотреть эту операцию, в то время как наука XIX века совершенно не могла этого рассмотреть, в то время как наука XX века очень часто с известной уверенностью и даже самодовольством пользовалась этой операцией для того, чтобы подчинить себе как бы все пространство того, что попадает, все богатство того, что попадает в ее герменевтическое пространство»

 

 

Известный пушкинист отмечает: если «произведения других писателей чаще всего вполне допустимо рассматривать как завершенные, готовые, самостоятельные и самодостаточные структуры — заметного ущерба их понимание от этого не понесет», то «пушкинское произведение под таким взглядом рискует быть, и слишком часто бывает, понято неполно, ущербно, в конечном счете искаженно», «произведение Пушкина всегда адресует к другим произведениям, ближним и дальним, часто — ко всему контексту творчества, которое так же процессуально, как и пушкинское стихотворение, поэтому вне контекстное рассмотрение произведения Пушкина бывает порой в известных отношениях так же рискованно, как и вне тконтекстное цитирование». Однако же сам В. С. Непомнящий вполне справедливо утверждает, что «особенности и внутренние отношения, которые названы выше в качестве специфических для лирики пушкинской» (а «лирическое стихотворение Пушкина, в описанных особенностях, методологически изоморфно всему пушкинскому творчеству, является своего рода моделью его»), «на самом деле являются — так сказать, в абсолютном, предвечном смысле — идеальной основой лирики как таковой или, если угодно, основой идеальной лирики, связывающей ее с “верховным источником лиризма”, каковым, по Гоголю, является Бог; это те объективные законы ее, которые, подобно объективным законам природы, не всегда и не в полную меру используются людьми»

 

 «Пушкин, — пишет В. С. Непомнящий, — потому является “поэтом с историей”, что его отношения со своим даром — это действительно “история души”, которая предчувствовала — а когда “развилась вполне”, то и убедилась, — что на нее возложен такой дар, который невозможно оседлать. Это — путь, в котором пушкинская лирика есть множество, осуществляемое как единство, становящееся во времени; как движение того, что дано, к тому, что не дается, а достигается 〈...〉 “история”, какую являет собою его лирика, безусловно уникальна — в той же мере, в какой Пушкин уникален; но она в определенном плане и универсальна: это своего рода типология поэта 〈...〉 лирическая поэтика Пушкина — такого же динамического характера, что и лирика в целом: стихотворение — не “моментальный” слепок готовой “правды поэта” (“ценность серебряного века”), не новое мгновение прогулки по садам “своего мира”, но тоже “история”, переживание мира общего, живое и становящееся, в результате которого с поэтом на протяжении стихов что-то происходит, — каковое преображение, в предельной своей и символической сущности, служит, кстати, сюжетом “Пророка”. Ведь пушкинские стихи не “моментальная” голограмма, в готовом виде упавшая на бумагу, ни из чего в прошлом опыте автора не вытекающая и ни к чему не ведущая»