Вен - Фуко

Когда вышла в свет «История безумия», некоторые французские историки, включая самых благосклонных (автор этих строк — один из них), поначалу неверно поняли направленность этой книги. Фуко, думалось мне, просто показывал, что представление о безумии сильно менялось на протяжении столетий. В этом не было ничего нового: мы уже знали, что связанные с человеком реалии радикально контингентны (я имею в виду хорошо известный «культурный произвол») или, как минимум, различны и изменчивы; что в этой области нет ни исторических инвариантов, ни сущностей, ни естественных объектов. Наши предки исповедовали престранные идеи о безумии, сексуальности, наказании преступников, власти.

 

Но мы, казалось, молчаливо признавали это время заблуждений прошедшим, а себя самих — живущими правильнее своих отцов и знающими истину, вокруг которой обращались они. «Этот греческий текст повествует о любви согласно представлениям своей эпохи», — говорили мы. Но было ли вернее наше о ней представление? Если бы сей праздный и неуместный вопрос перед нами поставили, мы не решились бы ответить на него утвердительно, — однако думали ли мы об этом всерьез, философски? Фуко подумал об этом всерьез. Я не сразу понял, что Фуко без объявления вступил в одну из центральных дискуссий современной мысли: соответствует ли истина своему объекту, похожа ли она на то, что говорит, как то предполагает здравый смысл? Вообще-то, непонятно, откуда мы можем узнать, что она похожа на свой объект, ибо не располагаем другим, нежели она сама, источником, способным ее подтвердить. 

 

Пер. с фр. А. В. Шестакова

СПб.: Владимир Даль, 2013. 195 с.

ISBN 978-5-93615-135-4 

 

Введение 

 

Нет, Фуко не был структуралистом. Нет, он вышел не из пресловутой «мысли шестьдесят восьмого». Он не был ни релятивистом, ни историцистом, не подозревал всюду идеологию. По собственному признанию, он был — редкий случай в XX веке — скептиком, верившим только в истину фактов, бесчисленных исторических фактов, которыми полнятся страницы его книг, и никогда — в истину общих идей. Никакой основополагающей трансцендентности для него не существовало. Однако не был Фуко и нигилистом: он утверждал свободу человека и считал, что этой свободе иметь убеждения, надеяться, возмущаться, бунтовать ничуть не угрожает утрата метафизических или религиозных основ, пусть даже воплощенная в некоей «разочарованной» доктрине. Он доказывал это личным примером, своей борьбой — борьбой интеллектуала нового типа: в политике он был реформатором. В то же время он считал пустым, бесполезным делом рассуждать о своей борьбе, разглагольствовать о своем негодовании, обобщать. «Не используйте мысль для придания политической практике ценности истины», — писал он. Вопреки мнению многих, Фуко не был врагом человека и субъекта — он просто полагал, что этому субъекту не под силу доставить с небес абсолютную истину или же самовластно распоряжаться истинами на небесах; субъект способен лишь реагировать на истины и реалии своего времени или основывать на них собственные изобретения. Подобно Монтеню и наперекор Хайдеггеру, Фуко считал, что «мы лишены возможностей общения с Бытием». Но скептицизм не побуждал его восклицать: «Ах, все сомнительно!».

 

Этот мнимый сын шестьдесят восьмого был, если угодно, эмпириком, философом рассудка — в противоположность амбициозному Разуму. Итогом его исканий, о котором он, впрочем, почти не говорит, стала общая концепция человеческого удела — реагирующей свободы человека и его конечности. Фукианство — это, собственно, эмпирическая антропология, по-своему связная и оригинальная, ибо основой ее служит историческая критика. А теперь перейдем к деталям, уточнив ради ясности два наших руководящих принципа. Первый: конечной ставкой истории человечества, превосходящей власть, экономику и т. п., является истина. Какой экономический режим хотел бы признать себя ложным? Эта проблема истины в истории не имеет ничего общего — абсолютно ничего общего — с сомнением в невиновности Дрейфуса или реальности газовых камер. И второй принцип: историческое познание, коль скоро оно намерено довести до конца изучение той или иной эпохи, должно выйти за пределы общества, ментальности и приблизиться к общим истинам, в которых мыслители этой эпохи, сами того не ведая, плавали как рыбки в аквариуме. Что же до скептика, то он — существо двойственное. Как человек размышляющий он пребывает вне аквариума и смотрит на рыбок, плавающих по кругу. Но как человек живой он сам оказывается в аквариуме, одной из рыбок, чтобы решить, какому кандидату достанется его голос на предстоящих выборах (не придавая, впрочем, своему решению ценности истины). Скептик — одновременно наблюдатель, стоящий перед аквариумом и в нем сомневающийся, и рыбка. Ничего трагического в таком раздвоении нет. Наблюдателя, который является героем этой небольшой книги, звали Мишель Фуко. Это был худощавый, элегантный, решительный человек, поколебать которого не под силу было ничему и никому. Его интеллект орудовал пером, как искусный фехтовальщик — мечом. Поэтому нижеследующий текст мог бы носить название «Самурай и золотая рыбка».