Юнгер - Греческие мифы

Ксенофан однажды сказал, что если бы волы, кони и львы имели руки и могли бы рисовать, то боги, которых они изображали бы, походили бы на коней, волов и львов. Если бы этот тезис был всецело верным, а от индийцев, египтян и  ассирийцев до нас дошли бы только их изображения богов, мы, наверное, решили бы, что существа, их создававшие, похожи на волов, львов, ибисов и крокодилов. Ясно, что по отношению к  животным-богам этот тезис себя не оправдывает.

 

В своей «Священной записи» Евгемер  утверждает, что всю мифологию можно вывести из обожествления выдающихся людей. Кроме того, в происхождении героев он усматривает начало и конец и рассматривает космогоническую часть мифа, а также теогонию как нечто производное. Этому противоречит архитектоника мифа,  который как целое не сводится к обожествлению  человека. Мысли Ксенофана и Евгемера  соприкасаются. Энний, переведший и одобривший  сочинение Евгемера, распространил евгемеризм в Риме. Он пролагает себе путь и, с некоторыми  изменениями, становится основанием мифологии как науки. Движение мифического мышления к  логическому и абстрактному, которое лучше всего можно проследить на примере греков,  одновременно представляет собой непрестанное  отмирание если не веры, то воображения, свободно  творящей силы воображения. По мере того как она отмирает, абстрактное мышление отъединяется от него и становится свободным. Теперь оно  расправляет крылья для высокого и свободного  полета, в котором обретает самостоятельность. Оно перелетает царский закон (nomos basileus) Пиндара и само полагает себе законы. Отныне на  арену выходит свободный мыслитель, свободная мысль, и по мере того как они появляются, по мере того как они действуют, всякое знание  становится антропологией, становится  антропологическим в том смысле, в каком это понимают греки. Свободное мышление отъединяется от той почвы, из которой вырастает. Оно отъединяется от нее, но все-таки до конца остается с нею  связанным, даже в своем парении над нею, так как это отъединение и свободное парение в своем единстве и составляют историю свободного  мышления. В борьбе, которую философия ведет с  мифом и которую начинают ионийские мыслители, элеаты, софисты и прочие, одновременно сокрыто признание того, что без мифа не обойтись. Мыслитель обращается к мифу, пусть даже для того, чтобы отдалиться от него, и поэтому  противоборство не кончается. Оно завершается только тогда, когда угасает мифообразующии дух, а тем самым завершается и греческая философия. Оба начала образуют единое целое. Противоборство, о котором мы упомянули, лучше всего можно  наблюдать в философии Платона. 

 

Платон противопоставляет мифу свою  собственную мифологему и тем самым опирается на него, свободно с ним обращается и  перерабатывает его для своих целей. Миф Платона — это средство, необходимое для достижения  определенной цели, притча. Он используется для более тонкого и обстоятельного пояснения. В  сравнении с подлинным мифом, в нем есть нечто  двусмысленное, он служит педагогической цели и призван к тому, чтобы воспитывать нас more Socratico; в нем прячется воспитатель Платон. Его миф стремится к тому, чтобы, используя средства логики и диалектики, в чем-то нас убедить. Такой миф напоминает полую разрисованную статую, доверху наполненную золотыми аргументами и доказательствами, различными методами  познания, наукой in nuce, а также истиной, с помощью которой одновременно выражается мысль о том, что здесь нам противостоит более высокая  истина. Само мышление должно становиться  образным там, где оно противопоставляет мифу свои догадки, свои мифологические конструкции.

 

Начало предполагает конец, и конец вновь  полагает начало из себя самого. Быть может, мы снова повторяем мифическую ситуацию, не  осознавая этого повторения. В эпоху титанизма мы позабыли о том, как часто он терпел поражение. Сегодня, когда мышление претерпевает кризис, когда человек находится в состоянии той  неопределенности, которая напрямую связана с  развитием точного научного знания, когда уровень  организованности высок как никогда, равно как и степень беззащитности человека,  рассматриваемая нами тема может иметь двоякую пользу для внимательного читателя. Он может соотнести прошедшее с настоящим, а настоящее — с  прошедшим. Но имеем ли мы право искать свое в  чужом? Можем ли мы не только извлекать, но и привносить? Ведь каждый, кто истолковывает, тот и привносит — такова формула любого  понимания. Прошлое должно стать настоящим, чтобы рассматриваться как прошлое, но надо учитывать соответствия, а это не всегда легко. Наше  мышление — не мышление мифа, а мышление о  мифе. Мы не мыслим так, как мыслили греки, но  осмысляем то, о чем мыслили они. Вопрос  заключается в том, чтобы выяснить, насколько греческое мышление совпадает с нашим собственным, и  ответ читатель может найти в нашей книге.  Историческое мировоззрение так привычно для нас, что мы почти не можем почувствовать всю его  односторонность и абсурдность. Для нас мировая  материя непредставима, если она не растворяется в движении понятий и не мыслится как развитие. Мифологу, занимающемуся историей как  специальной наукой, противостоит мышление, которое ничего не знает об историзации сознания и к  которому он может приступить только в той мере, в какой сумеет подчинить его своему  историческому методу. Отсюда и возникают всяческие  исследования о тех или иных влияниях, о  происхождении мифов, о странствованиях, которые  предпринимают боги, а точнее — наши представления о них; одним словом, возникает все  этнографическое, географическое, физическое,  хронологическое. Такие методы не созвучны самому мифу. 

 

Издательство «Владимир Даль», 2006