Богословие культуры - Том I - Живопись, скульптура, музыка

Начало – не только проблема для думающего человека, философа, которая остается с ним и определяет все его последующие шаги, но оно также есть пра-решение для отвечающего, принимающего решение человека, включающее в себя все последующие решения. Божественная истина не только достаточно велика для того, чтобы иметь бесконечные проходы и лазы, но и достаточно свободна для того, чтобы помочь человеку, поставившему слишком низкую планку, впоследствии поднять ее и расправить плечи. Тот же, кто стоит перед истиной в ее цельности – истиной не только о человеке и мире, но и об отдающем себя Боге, не только истиной исторического Евангелия и Церкви, его хранящей, но и истиной растущего Царства Божьего, каким оно видится сейчас и в полноте Божьего творения, и в бессилии умирающего зерна во мне и во всех моих братьях, во тьме нашего настоящего и двусмысленности будущего, – тот хочет сказать первое слово, которое не придется потом задним числом забирать или насильственно поправлять, потому что оно было достаточно емким, чтобы вместить в себя все последующие, и достаточно ярким, чтобы просвечивать через них.

 

Слово, которое философ поставил бы скорее не в начале, а в конце; которое в симфонии точных наук никогда надолго не было поставлено на достойное ему место и не обладало правом голоса; которое, когда избирается темой для обсуждения, выставляет своего автора бездельником и дилетантом перед лицом обремененных заботами профессионалов; наконец, слово, от которого религия и особенно богословие Нового времени решительно отгородились и дистанцировались, – короче говоря, трижды несвоевременное слово, обремененные которым не имеют шансов возвести ничего путного, да к тому же рискуют сесть сразу между всеми стульями. Но если философ с этого слова не начинает, а (при условии, что он его по дороге не забудет) в лучшем случае заканчивает, то разве именно поэтому не следовало бы Христу сделать его своим первым словом? И, поскольку точные науки больше не находят для него свободного времени (также и богословие в той мере, в какой оно методически уподобляется точным наукам и облекается в их одежды), может быть, как раз наступил подходящий момент для того, чтобы нарушить точность такого рода, способную коснуться лишь отдельных сегментов реальности, и получить возможность рассмотреть истину как целое, истину как трансцендентальное свойство бытия, которое есть не абстракт, а живая нить между Богом и миром.

 

Это слово, призванное зазвучать первым, – красота. Оно же и последнее, о чем осмелится помыслить думающий разум, поскольку этот термин выражает ее лишь как непостижимое созвездие истинного и доброго в их нерасторжимом единстве, незаинтересованную красоту, без которой не мыслил себя старый мир и от которой прагматичный новый мир явно или подспудно отрешился, чтобы предаться свойственным ему жадности и печали. Красота, которую уже не любит и не пестует даже религия, но которая, подобно маске, сдернутой с человеческого лица, обнаруживает на нем черты, которые рискуют никогда не быть распознанными. Красота, в которую мы больше не отваживаемся верить и которую превратили в эфемерность, чтобы проще было от нее избавиться, но которая (как сегодня выясняется) требует столько же мужества и решимости, сколько истина и доброта, и которая не дает себя отделить от двух других своих сестер без того, чтобы в таинственном акте мести не увлечь за собой обе другие. Кто при ее упоминании презрительно поджимает губы, как если бы она была декоративной деталью мещанского прошлого, тот наверняка уже не способен молиться и в скором времени лишится способности любить. XIX век в своем страстном дурмане еще цеплялся за края одежды беглянки, но черты растворяющегося старого мира («Елена обнимает Фауста. Телесное исчезает, платье и покрывало остаются у Фауста в руках. … Одежды Елены превращаются в облака, окутывают Фауста, подымают его ввысь и уплывают с ним». Гете, «Фауст», II часть, 3 акт*), сам мир, наполненный Божьим светом, становится призраком и сном, романтикой, а вскоре станет только музыкой, но там, где прореживаются облака, проступает невнятная картина страха, нагой материи; и, поскольку ничего больше нет, но все же что-то надо обнимать, человеку нашего века рекомендуют петь эти невозможные гимны, от которых он теряет всякое желание любить. То же, что для человека больше невозможно, к чему он утратил способность, делается для него нестерпимым, и он всеми силами стремится это отрицать или истребить.

 

Под ред. Ирины Языковой (Серия «Богословие и культура») – М.: Издательство ББИ, 2025. – x + 356  с.

ISBN 978-5-89647-441-8

 

ОТ РЕДАКТОРА 

БОГОСЛОВИЕ

ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВО

МУЗЫКА

ОБ АВТОРАХ