Серия – «Post-Древняя Русь: у истоков наций Нового времени»
«Древняя Русь после Древней Руси: дискурс восточнославянского (не)единства» - так называлась первая в рамках проекта конференция. Она состоялась в Минске 4-6 ноября 2015 г. Ее организаторами являлись Германский исторический институт в Москве и Республиканский институт высшей школы Республики Беларусь. В ней приняли участие историки из Беларуси, Украины, России, Польши, Литвы, Германии.
Было отрадно, что в условиях нараставшей политической конфронтации на востоке Европы и в Европе в целом коллеги смогли и захотели сообща на профессиональном уровне обратиться к столь сложному, (много) национально окрашенному и «горячему» дискурсу. Задачей конференции было проследить, как православная «русь» и политическая элита государств, между которыми «русь» оказалась разделена в этот период, инструментализировали наследив Древней Руси в поисках новых, модерных надрегиональных идентичностей в условиях разнонаправленных векторов развития и многообразных регионализмов, сосуществования, противоборства и взаимообогащения разных исторических альтернатив и вариантов их легитимации.
Идею обратиться к Руси после Древней Руси как к некоему самостоятельному культурному и историческому феномену раннего Нового времени (на общеевропейской шкале истории), а также концептуальной модели и единому исследовательскому пространству нам подсказала работа румынского историка Николае Йорги «Византия после Византии» (1935). Очевидно, историческое наследие Древней Руси и после ее разделения было востребовано как аргумент политической, культурной, конфессиональной и иного рода самоидентификации в пространстве Восточной Европы и в значительной степени предопределило пути ее развития.
Древняя Русь после Древней Руси: дискурс восточнославянского (не)единства
Научное издание
Серия – «Post-Древняя Русь: у истоков наций Нового времени»
Издательство – «Политическая энциклопедия» – 399 с.
Москва – 2017 г.
ISBN 978-5-8243-2115-9
Древняя Русь после Древней Руси: дискурс восточнославянского (не)единства – Содержание
- Введение к сборнику
- Восточные славяне в поисках новых надрегиональных идентичностей (конец XV - середина XVIII в.) в контексте зарождения модерных наций в Европе. Идея проекта
- Мартынюк А. В. (Минск, Беларусь). Древняя Русь после Древней Руси: к теоретической постановке проблемы
- Штайндорфф Людвиг (Киль, Германия). Наследие Киевской Руси в восприятии «западных» авторов раннего Нового времени
- Одесский М. П. (Москва, Россия). Максим Г рек и Петрарка («Слово о нестроениях и бесчиниях»)
- Конявская Е. Л. (Москва, Россия) Тверь в XV веке: грезы о прошлом и будущем
- Полехов С. В. (Москва, Россия). Литовская Русь в XV веке: единая или разделенная? (На материале конфликтов между русскими землями Великого княжества Литовского и государственным центром)
- Кяупене Юрате (Вильнюс, Литва). Проблема самоидентификации русинов в контексте зарождения раннемодерной нациогенетической мифологии Великого княжества Литовского
- Воронин В. А. (Минск, Беларусь). «Свиток Ярославль» в церковной и интеллектуальной жизни Великого княжества Литовского конца XV-первойтрети XVII в
- Дзярнович О. И. (Минск, Беларусь). «Русь» и «Литва» Великого княжества Литовского в XVI-XVII вв. как этноконфессиональные и социально- географические регионы
- Ульяновский В. И. (Киев, Украина). Старая, Литовская, Речьпосполитская и Московская Русь в представлениях двух князей Константинов Острожских и творцов острожской книжности
- Домбровски Дариуш (Быдгощ, Польша). Поиски древнерусских предков со стороны семей ВКЛ и Московии XVI - первой половины XVII в. (избранные примеры)
- Рахимзянов Б. Р. (Казань, Россия). Ордынское наследие и историческая память Московской Руси: могли ли татары стать фактором восточнославянского дискурса? (заметки на полях)
- Дмитриев М. В. (Москва, Россия). Православное и «русское» в представлениях о «русском народе» Речи Посполитой (конецXVI-серединаXVII в.)
- Граля Хероним (Варшава, Польша). «Rus nasza»vs. Московия. Наследие Древней Руси как инструмент дипломатии Польско- литовского государства XVI - первой половины XVII в
- Опарина Т. А. (Москва, Россия). Немосковское православие в оценке русских духовных властей: каноническое право и церковная практика (1620-е гг.)
- Саганович Г. Н. (Минск, Беларусь). Брестский игумен А. Филиппович и виленский архимандрит А. Дубович: о самоидентификации двух русинов XVII в
- Синкевич Н. А. (Киев, Украина; Тюбинген, Германия). Два вектора православной идентичности в Украине XVII в.? Москва и московиты в двух произведениях Могилянского времени
- БовгиряА. М. (Киев, Украина). «Хозары во козаки именуются посем»: этногенетические концепты в украинских текстах XVII-XVIII вв 291
- Ткачук В. А. (Киев, Украина). Гетман Иван Мазепа и актуализация культов древнерусских святых
- Стефанович П. С. (Санкт-Петербург, Россия). Легенда о призвании варягов в историографии XVI-XVII вв.: от средневековых мифов к раннемодерным
- Сиренов А. В. (Санкт-Петербург, Россия). Концепция династической монархии в России XVII - первой половины XVIII в
- Доронин А. В. (Москва, Россия). Древняя Русь до Древней Руси: М. В. Ломоносов о началах российской нации
- Об авторах
Древняя Русь после Древней Руси: дискурс восточнославянского (не)единства – Как Ломоносов стал историком
Дольше года с октября 1749 г. на протяжении 29 заседаний академического Исторического собрания Петербургская Академия наук, доходя до скандалов, обсуждала диссертацию (первого) официального российского историографа Герарда Фридриха Миллера (Gerhard Friedrich Muller) «О происхождении народа и имени Российского» (“De origine gentis et nominis Russorum”). Результатом этих растянувшихся на многие месяцы острых бдений стал запрет на ее опубликование - почти весь уже отпечатанный на латинском и русском языках тираж был уничтожен. Вплоть до XXI в. она так и не была издана на русском. Меж тем начатая тогда в связи с ней судьбоносная для отечественной науки дискуссия о началах Руси и ее государственности не утихает и по сей день.
Именно она побудила Михаила Васильевича Ломоносова, ярого оппонента Миллера, от имени и во имя России предложить свое собственное прочтение ее древней истории, тем самым включиться в европейское «соперничество наций». Как два непримиримых оппонента Миллер и Ломоносов и вошли в историю российской историографии. Не останавливаясь подробно на аргументах сторон в т. н. споре «норманистов» и «антинорманистов», тезисно представлю позицию Миллера и общую концепцию Ломоносова. Различия в них сводятся в основном к следующему. Миллер утверждал, что коренное население Руси - чудь, а славяне пришли с Дуная и позже расселись до севера, основав Новгород; впоследствии варяги (германцы) были позваны ими на княжение, именно им Россия и обязана своей государственностью.
Миллер выступал против ветхозаветного происхождения русских/московитов от Мосха/Мосоха и, как следствие, против (что особенно возмутило Ломоносова в свете претензий петровской России на заглавную роль в концерте европейских держав) их простирающихся до античных времен самобытных культурных традиций. Миллер никак не связывал известных на завершающем этапе Великого переселения народов славян с Российской империей. Ломоносов же производил Русь от времен библейских; в них укоренял ее на основе единой этнической общности славян, признавая (правда, второстепенную) роль угро-финнов в становлении российского народа; утверждая преемственность Руси как единого древа до Петра Великого; сами славяне, а не кто иной, были у Ломоносова и творцами государственности российской. Уводя суть противостояния между Ломоносовым и Миллером в плоскость научных/методологических разногласий, мы не поймем его.
Ничего не даст нам его художественная интерпретация как извечной борьбы двух начал - «алгебры» (рассудка - Сальери) и «гармонии» (природной истины / «неограненного» гения - Моцарта). Упрощением будет воспринимать его как конфликт научной практики (Миллер) и теории (Ломоносов). Не из-за этого же два с половиной столетия не утихают дискуссии... Да, вполне правомерно, на мой взгляд, оценивая профессиональный путь Миллера, видеть в нем в первую очередь собирателя и публикатора исторических документов в отличие от Ломоносова-историка, «способного представить большие эпохи в их внутренней целостности». Хотя, полагаю, именно скандал 1749-1750 гг. и отвратил Миллера от создания ключевых нарративов по русской истории и тем, имеющих конъюнктурное политическое звучание, в дальнейшем.
На мой взгляд, речь в данном случае не идет о столкновении двух методологических подходов - рационалистической критики раннего немецкого Просвещения в лице Миллера и симбиоза «просветительских представлений с элементами поэтики русского барокко, сцементированных идеями национального патриотизма» (Ломоносов), как то понимал А. С. Мыльников. Не соглашусь я и с якобы преимущественно литературным характером интереса Ломоносова (и того же В. К. Тредиаковского) к античности (в отличие, вероятно, от научного исторического у Миллера?), как то декларируют подытожившие советскую историографию «Очерки русской культуры» (XVIII в. Ч. 3), опирающиеся в данном случае, вероятно, на авторитет С. М. Соловьева, В.О. Ключевского и вторившего им уже в советское время Н. Л. Рубинштейна.
При таком подходе остаются проигнорированы основные причины и импульсы зарождения национального самосознания и национального историописания в России, с именем Ломо- носова по праву связанные. И хотя, действительно, вряд ли стоит (согласимся в этом с Петером Хоффманном) драматизировать накал страстей в Петербургской академии в 1749-1750 г., думаю, объяснять, как он, различия в подходах Миллера и Ломоносова к вопросам истории пресловутым протестантским рационализмом первого и тесной связью с ортодоксальной религиозностью второго (а в чем, собственно, это проявляется?), да свойствами их характеров, явно недостаточно.
Вместе с тем я не стал бы, подобно Биргит Шольц, заострять внимание на том, что Ломоносов-историк по сути был автодидактом, - да, это так, но ведь до середины XVIII в. даже университеты Западной и Центральной Европы (а в России их еще просто не было) специального исторического образования не давали и автодидактом можно было бы считать всякого (в т. ч. В. Н. Татищева и других первых русских историков, и не только русских), кто отталкивался от трудов предшественников в поисках научного метода. Не в этом дело. Между Миллером-историком и Ломоносовым-историком 1749 - начала 1750-х гг. не такая уж большая дистанция в том, что касается теории и метода историописания.
Интерес Ломоносова к российской древности не стоит расценивать как некое «для своего времени необычное» явление, лишь спустя годы «оказавшееся в фокусе внимания исследователей». Совершенно очевидно, он свидетельствовал о «растущей историзации сознания» (в западноевропейских координатах, как это принято понимать сегодня) в постпетровской России; действительно, «подъем патриотических чувств в исторической литературе рассматриваемого времени был... отражением процесса формирования русской нации»; «XVIII век связал историческую мысль России с западноевропейской историографией».
Категории:
Благодарю сайт за публикацию:
